Все газеты Америки взахлеб рассказывали о том, что происходит в побежденной нацистской Германии, о толпах пленных, которых уже не знали куда девать, о поисках Гитлера и остальных фашистских бонз, которые то ли скрылись, то ли истребили сами себя. С фашистской Германией было покончено, оставалось только разобраться с ее смердящими останками и понять, что может и должно быть на ее месте. И теперь не было недостатка в героях, готовых на самые крайние меры. «Перебейте их всех! Оставите хотя бы одного – они расплодятся снова, и вам придется начинать все с самого начала. Это ведь все равно что выпустить кроликов на молоденькую травку», – писал о немцах, разгорячившись, даже вполне умеренный в прошлом один государственный деятель. Более хитроумные и хладнокровные привычно хотели сделать все чужими руками: «Пусть русские делают грязную работу, мы не будем иметь к этому никакого отношения».

Мужчина лет тридцати отложил в сторону газеты и погрузился в размышления. За окном его нью-йоркской квартиры шумел и веселился огромный город, торжествующий победу. Ни в Нью-Йорке, ни где бы то ни было еще, никто не знал, что человек, изучавший американскую прессу, был глубоко законспирированным советским агентом в Америке под оперативной кличкой «Гектор». Да и в Москве о нем знали всего лишь несколько человек.

Гектор, как это часто случалось с ним в последние дни, думал о своем отце, который умер еще до начала войны.

Рос Гектор совершенно американским парнем – колледж, американский футбол, университет, вольная самостоятельная жизнь в университетском кампусе со всеми вытекающими из этого последствиями. Мать его погибла в автомобильной катастрофе, когда ему исполнилось двенадцать, отец всегда был занят на работе – он трудился в госдепартаменте, поэтому вечно торчал в Вашингтоне и редко появлялся в доме, расположенном в пригороде. Так что Гектор всегда чувствовал себя в этой жизни одиноким охотником, который может положиться лишь на самого себя.

Но отца он уважал и любил – в нем чувствовалась некая серьезная напряженная внутренняя жизнь и убежденность в существовании неких ценностей, которые надо отстаивать, чем бы это ни грозило. О том, что это за ценности, Гектор догадывался во время нечастых серьезных разговоров, которые им довелось вести. Отец никогда не призывал его к чему-то и не поучал, он лишь говорил о своем видении того или иного события, предоставляя сыну самому делать выводы. Так Гектор узнал, что отец презирает классовые различия, разделение на бедных и богатых, что он не любит крайностей конкуренции, когда люди идут на что угодно, лишь бы превзойти других, поставить их ниже себя. Национальное американское увлечение бизнесом он считал крысиными гонками, где тебя, если ты не преуспел, могут выкинуть на свалку, как мусор. А бесконечная погоня за деньгами, по мнению отца, не оставляет времени ни на что другое – даже на удовольствие от их траты. Что-то из этих разговоров забывалось, а что-то откладывалось в сознании Гектора и уже не пропадало.

– И чего мы тут ищем?

– Правду, мы ищем, правду… Чего же еще?

– А если конкретно?

– Ну, а если конкретно, ищем доказательства, что господин Гитлер действительно кончил жизнь самоубийством, а не бежал на подводной лодке куда-нибудь в Австралию… – Так вроде уже два трупа нашли!

– В том-то и дело… В том-то и дело, что два. А должен быть один! Один, но настоящий! Самый что ни на есть! Двойников нам не надо…

Фиш, привычно уже приняв стойку «смирно», поедал глазами сидящего за столом Филина, как поедал еще несколько дней назад Гитлера, Геббельса, Гиммлера…

Филин, подняв на него свои прозрачные глаза, неожиданно мягко спросил:

– Год рождения?

– Тысяча девятьсот двадцатый! – молодцевато отрапортовал Фиш.

– Двадцатый… Совсем молодой. Зачем тебе погибать, солдат? У тебя вся жизнь впереди. Ты должен быть счастлив, что остался жив в этой мясорубке. У тебя есть семья? – Жена и дочь, господин генерал…

Несколько солдат 110 американской парашютной дивизии под командованием офицера с усиками как у Кларка Гейбла и с теми же ухватками южного джентльмена медленно продвигались на двух джипах по петляющей горной дороге в Баварских Альпах. Путь им указывал пожилой немец в баварской шляпе. Положив руки на колени, он сидел на заднем сиденье переднего джипа между двумя солдатами. Баварец был любезен и услужлив до приторности, но американцам это нравилось. К тому же они уже привыкли к тому, что немцы ведут себя так.

– Мы уже почти добрались, господин офицер, – доложил баварец. – Вон за тем поворотом этот дом.

– Он там один? – поинтересовался американец.

– Не могу знать, господин офицер, я не входил внутрь.

– А оружие? У него есть оружие?

Ребров выбрался из большого черного «хорьха», на котором еще недавно разъезжала какая-то гитлеровская шишка, и оглядел симпатичный двухэтажный особняк, возвышавшийся среди небольшого аккуратного садика. Дом совершенно не пострадал ни во время бомбежек, ни во время штурма и выглядел как-то даже несуразно мирно и добропорядочно на фоне разнесенного в щебень и пыль Берлина. Впрочем в Кладове, этом отдаленном районе немецкой столицы, таких домиков сохранилось немало.

Удивлял только довольно глубокий окоп метра три в длину, отрытый в саду рядом с невысоким забором. Ребров с некоторым изумлением оглядел его, потом направился к дому.

Дверь почему-то была открыта. На всякий случай Ребров все-таки постучал, а потом решительно вошел внутрь.

В большой комнате спиной к окну, обхватив плечи руками, стояла высокая стройная женщина со светлыми волосами. Свет, лившийся из окна, придавал картине некоторую нереальность – женщина словно была на сцене театра, а Ребров с восхищением смотрел на нее из тьмы зрительного зала.

Какое-то время женщина молчала, словно давая восхититься собой. Восхититься и впрямь было чем. Ребров вдруг почувствовал не то чтобы робость, а некое смущение, и разозлился на себя – нашел время и место! Она всю сцену наверняка уже не раз отрепетировала и позицию подобрала самую выигрышную.