Лучи предзакатного майского солнца вонзались между небоскребами. Они заливали ярким светом потоки движущихся автомобилей и людей. На стиснутых высокими домами улицах, уходящих в разные стороны от главной магистрали, загорались огни рекламы. Вместе с солнечными зайчиками, пестро отсвечиваясь в лакированных боках автомобилей, витринах магазинов, отелей и ресторанов, они создавали настроение начинающегося праздника. И, как бы стараясь не опоздать к нему, первым на центральной авеню зажег свои огни отель «Империал».

Сквозь слегка тонированные стекла его первого этажа хорошо просматривался изысканный интерьер. Автоматические двери центрального входа отеля периодически растворялись, постояльцы выходили на улицу и быстро всасывались в многоликий людской водоворот. Открывшись в очередной раз, двери выпустили из чрева отеля высокого, хорошо сложенного сухощавого брюнета лет сорока в легком сером костюме. Оглядевшись по сторонам, он, не спеша, всматриваясь в витрины, пошел по левой стороне авеню. Остановившись у магазина детских игрушек, с интересом стал рассматривать голубого слоненка с розовыми ушами и васильковыми глазами, который махал хоботом и напевал какую-то колыбельную песенку.

Постояв некоторое время в нерешительности, брюнет вошел в магазин и, отыскав отдел, торгующий слониками, на плохом английском языке обратился к продавщице, которая только что закончила обслуживать представительного седого как лунь пожилого человека. Не вмешиваясь в разговор брюнета с продавщицей, пожилой покупатель не спеша повернул голову в их сторону, осторожно, как бы боясь вспугнуть, устремил на них свой взор и замер у прилавка в оцепенении.

Брюнет, стараясь не обращать внимания на остолбеневшего старика, продолжавшего его внимательно рассматривать, совершенно искренне забавлялся покупкой. Он дотрагивался до хобота слоненка, и тот начинал махать им и петь уже знакомую колыбельную песенку. А в это время сквозь витрину за ним внимательно наблюдал плотный неприметный человечек.

Когда брюнет вышел из магазина, сизые сумерки уже вползли в город и только сапфирово-оранжевые клочья изодранного верхушками небоскребов неба напоминали о еще одном прожитом дне. Хозяином авеню становился неистовый неон. Размалевывая вечерний полумрак своей прерывистой пляской, он подхватывал эстафету жизни и, опуская ее с небес на землю, нес дальше и дальше. Растекаясь лавинным потоком по многочисленным авеню и стритам, проникая в самые забытые богом места, он с карнавально-дьявольским азартом заставлял биться сердце уходящего дня еще и еще. «Боже мой, — подумал брюнет, глядя на необремененные заботами, жизнерадостные лица людей, которые от меняющегося света рекламных огней окрашивались, подобно хамелеонам, в разные цвета радуги, — воистину полярность и ритм дают жизнь Вселенной».

Полет в Москву был долгим и нудным. После Шеннона почти все как по команде уснули. Оболенцев одновременно с завистью и ненавистью вслушивался в свистящие, сопящие, рычащие звуки. Ему хотелось точно так же, закрыв глаза, безмятежно уснуть. Но каждый раз, когда он их закрывал, бесконечный калейдоскоп событий минувших дней выстраивался в цепочку, мозг включался в работу, анализировал, сопоставлял, делал выводы, неизменно вырывая его из безмятежного состояния. Оболенцев даже пытался отвлечься, считая идущих слоников. Однако после десятого или пятнадцатого животного обязательно возникал Майер. Когда же ему удавалось усыпить и Майера, чей-то вулканический храп обязательно взрывал установившийся в салоне общий звуковой фон, и Оболенцев, открывая глаза, каждый раз про себя чертыхался.

В Москве ему повезло больше. В Шереметьеве Карпеца встречала служебная «Волга», и тот любезно предложил подвезти его домой.

Бессонная ночь давала себя знать. Поэтому, прежде чем связываться с Ярыгиным, Оболенцев принял дома контрастный душ, лишь потом, завернувшись в махровый халат, стал звонить приятелю.

Ярыгин сразу же снял трубку, будто ждал его звонка.

— Говорите! — требовательно сказал он.