Алан остановил “эконолайн” не на вершине холма, а сразу за ней, нахлобучив раскаленную фордовскую громаду на жухлый лужок таким образом, что фары микроавтобуса уставились вниз, в направлении только что покинутого шоссе, а задние колеса застыли на самом гребне. Если бы не чудовищный перевес в тыльной части – три усилителя, в их числе басовый размером с шифоньер, пять барабанов и две сумки железа, микшерный пульт, сэмплер, педальная доска, четыре гитары в одном поросшем скейтерскими наклейками братском гробу и, наконец, хрупчайшее родес-пиано, обтянутое черным, курчавящимся на уголках винилом, – то машину наверняка повело бы под склон; не помог бы даже ручной тормоз, который Алан с показной категоричностью, как рычаг голосовальной машины, рванул на себя.

– Идеально, – сказал Алан. – Американская пастораль, да, Эдди?

Эдди молча полез отстегиваться, что заняло у него секунд десять. Из-за наклона кузова его тощий торс практически повис на ремне, и ему пришлось с силой упереться в коврик ногами, чтобы ослабить натяжение. На задних сидениях дрыхла ритм-секция.

– Брет, Тони, – произнес Алан громче, – приехали.

Тони, сморщившись, мюнхгаузеновским рывком извлек себя из сна и уставился вперед, облизывая пересохшим языком пересохшие губы. Вслед за ним проснулся и тут же испортил воздух Брет.

Эдди Ю появился на свет 15 июля 1983 года в Ист-Норвич, сонном католическом городке – он так и написал в одном вступительном сочинении: “сонном католическом городке” – на севере Лонг-Айленда. Эдди был островитянином в третьем колене. От Азии ему в наследство достались только черные волосы щеткой, фамилия, в которой смешно отражался каждый собеседник, и тончайшие, почти женские черты лица, благодаря которым Эдди было страшно бить даже самым отпетым школьным хулиганам. Его отец, Вильям Ю, родился в двадцати милях к западу от Ист-Норвича, во Флашинге, а дед, Лайонел Ю, в пятнадцати милях к югу от Флашинга, в Бруклине. Из этой летописи скромного успеха можно было бы сделать изящный график, наподобие знаменитой минаровской схемы похода французов на Москву: представьте себе карту Лонг-Айленда, но с датами на оси

X

и долларами на оси

Y

. Северовосточный вектор семейных передвижений, таким образом, обозначал бы и переезды, и постепенный рост дохода. Именно такую карту Эдди в двенадцать лет и нарисовал, не будучи знакомым с хрестоматийным творением Шарля Жозефа Минара. На следующий день после короткого и очень тихого скандала с женой Вильям Ю вышел из спальни и объявил, что уроки пианино сокращаются с шести раз в неделю до двух. Родители посовещались и решили, что их сын будет великим экономистом.

На десять лет Эдди утонул в учебниках, вынырнув в двадцать два с внезапным и экстатическим осознанием собственной заурядности. Почти все простые удовольствия – секс, алкоголь, траву, поп-музыку и бессмысленные просторы социальных сетей – он открыл для себя с опозданием лет на пять: на первом курсе, как полагается, но уже аспирантуры. До оставшихся пунктов списка – однополых экспериментов и эзотерических духовных практик – руки так и не дошли. Кроме того, бытие опять предопределяла география. Эдди жил в безликом северном кампусе среди инженеров и программистов, в то время как настоящая университетская жизнь разворачивалась под холмом, в центральном. Там бесновались в захламленных викторианских особняках студенческие “братства”; сновали по аллеям в вечном сборе подписей под той или иной петицией радикальные феминистки, чьи проймы усыпанных значками маек оптимально обрамляли подмышечные эспаньолки; стоически воняли на своем пятачке газона троцкисты в черных водолазках, с лицевой растительностью, что часто уступала феминистской телесной; пытали поодаль гитару и наказывали барабан слегка осовремененные хиппи; в двух кинотеатрах, глядящих друг на друга через улицу, шли чудесные фильмы с субтитрами и без, о которых в северном кампусе не слышал никто. Хотя расстояние между городками преодолевалось минут за десять на бесплатном автобусе, герметичности разделяющей их психологической границы позавидовала бы корейская ДМЗ.

“Трипл Эй” приехал через час с небольшим. Из темно-синего эвакуатора с языками стилизованного пламени на дверях и капоте вразвалку вылез молодой человек, на бицепсах которого гулял такой же пожар.

– Тут написано, – сказал он, бегло расставляя галочки в бланке с мятой исподницей из розовой копирки, – что у вас аккумулятор сел. Прикурить пробовали? А с наката?

– Пробовали. И то и другое, – Тони протащил пятерню через взмокший от пота ежик, вытер о треники. – Там с концами.

– Ну, поглядим-посмотрим. Часто люди думают, что с концами, а там хоп – и не с концами. – Все это молодой человек произнес, не поднимая головы от бумаги. Перед Тони маячил лишь поролоновый передок его кепки, на котором красовался белоголовый орлан. Орлан глядел на горящие башни ВТЦ, и из глаза его падала сомнительная с точки зрения орнитологии слеза. Остальные три четверти “Гистерезиса”, усевшись в рядок на обочине, наблюдали за смуглым Тони Эроглу с неприкрытым злорадством.

Механик приподнял капот “эконолайна” и почесал авторучкой белобрысую бородку. Пауза растянулась. Кабину эвакуатора глухо сотрясали задранные до отказа басы неизвестной песни.

Они переночевали в мотеле на Саут-сайд, сняв один номер с двумя кроватями за семьдесят пять долларов плюс налог. Город не оставлял другого выбора. Если ты спишь в микроавтобусе на природе, ты бунтарь и романтик. Если ты спишь в микроавтобусе посреди Чикаго, ты бомж, труп или в процессе превращения из первого во второе. За завтраком в польском дайнере Алан поймал чей-то беспарольный интернет и не поддающимся расшифровке тоном сообщил, что “Гритц” вывесили у себя на странице вчерашний ролик с

In the Ghetto

и что он собирает “интересные” комментарии. На этом группа выдвинулась в клуб, сделав туристический крюк через Стейт-стрит.

– Янки-отель, – сказал Алан, указывая на кукурузные початки башен Марина-Сити. Он имел в виду фотографию этих зданий на обложке

Yankee Hotel Foxtrot

, знаменитого альбома

Wilco

. Это был восьмой визит группы в Чикаго, и Алан шутил так в каждый из семи предыдущих. Первые четыре раза он делал это бессознательно, после чего в шутку превратилось само повторение шутки. Эдди, Тони и Брет послушно рассмеялись.

Микроавтобус трясся на рифленой стали моста, сквозь решетку мельтешила река цвета палаточного брезента.

Концерт “Гистерезиса”, обкатанный до галечной гладкости годами работы по клубам, барам, культурным центрам, студенческим столовым, пляжам, театрам, стриптизам (дважды), актовым залам, сетевым кафе, галереям, парковым ракушкам, продвинутым боулингам, частным лофтам, крышам, уличным ярмаркам, радиостанциям и баскетбольным аренам (хорошо, арене, в 2005-м, на разогреве у

Dashboard Confessional

), проходил так. Они внаглую начинали с

Failed State

. Это была идея Алана. Он стремился избежать положения, в котором, по его словам, “зритель, ждущий хита, с каждой новой песней все больше презирает группу за высокомерие, а группа все больше презирает зрителя за непонимание”. На самом деле, как он признался однажды Эдди, дело было даже не в этом. Последние пару лет и хита-то мало кто ждал. Больше всего Алана теперь бесил тот смутный отблеск узнавания, что проскальзывал по залу с первыми аккордами

Недостаток у этого подхода был один: к первому номеру половина зрителей еще не успевала подтянуться. Поэтому на пике своего кабаре-периода, прошлым летом, группа на всякий случай заканчивала концерты репризой той же песни, на сей раз в нарочито грубой кафешантанной обработке. Бутлег этой версии приобрел даже определенную сетевую известность под названием

Гонорар в перетянутом резинкой конверте составил умопомрачительные восемьсот долларов. Эдди подозревал, что две брошенные бутылки пива обошлись совести арт-директора “Дабл дор” в как минимум триста из них, но он не стал говорить это вслух.

Еще пару лет назад такая сумма предвещала бы грандиозную попойку, но не сейчас. Тони забрал свою долю на месте и, обмахиваясь десятью двадцатками как веером, увальсировал к выходу, где его ждала Бекка. Остаток же группы с наслаждением переехал из мотеля на Саут-сайд в “Хоумвуд суитс” на Великолепной Миле, взяв два двойных номера в редкой конфигурации Алан – Тони / Брет – Эдди. (Алан разумно рассчитал, что Тони откланялся до утра и он сможет впервые за без малого две недели провести несколько часов в одиночестве.) В “Хоумвуде” Брет тут же монополизировал ванную, просидел в ней минут сорок, оставив на стоке веночек курчавых волос, вплыл в номер на облаке пара и завалился в кровать смотреть с айпада “Во все тяжкие”. Эдди был бы не прочь последовать его примеру, но Алан так рвался к своим чертовым ретрококтейлям, что отказать ему было невозможно.

“Чаркоул” оказался крохотным подвалом японского ресторана с крашенными в черное стенами и общим духом злодейского логова. Все барные стулья занимали хорошо одетые зады, и Эдди с Аланом усадили на кожаный диван в еще более крохотном предбаннике. Музыки не было, разговоров тоже; тишину нарушал, а скорее подчеркивал, только влажный хрип льда в шейкере.

Алан заказал “Замерзший пруд”; по глади миниатюрного катка в бокале мартини скользил одинокий лепесток белой розы. Эдди потянулся, как обычно, за вином, но капитулировал перед негодованием Алана (“Эдди, ну блин, ты в одном из пяти лучших коктейльных баров страны, не оскорбляй хозяина”) и попросил “Сазерак”, один из немногих коктейлей, держа который в руках он не чувствовал себя статистом из “Секса в большом городе”.

– Смотри, японская школа, – сказал Алан. За стойкой бородатый бармен вытачивал идеальную сферу из куска льда, поворачивая и поворачивая его в черной салфетке. Из-под ножа крупными хлопьями летел снег. В этом зрелище было что-то успокаивающее.