В начале был граф, сходный более с алмазом, нежели с графитом. И каждый узел этого графа был четырехвалентен, то есть связан четырьмя ребрами с четверкой других узлов. Если считать по ребрам, то кратчайший замкнутый путь от одного узла обратно к нему же представлял собою петлю из шести ребер. Каждый узел принадлежал к двадцати четырем таким петлям, а также к сорока восьми петлям длиной восемь ребер каждая и четыремстам сорока восьми — длиной десять ребер каждая. Но у ребер не было четко выраженной формы или длины, а узлы не занимали никаких определенных позиций; порожден граф был единственно фактом наличия связей между узлами. Модель связей повторялась бесконечно. И это было все.

В начале? Подумав немного. Касс

[1]

поправила себя: такова была версия событий, какую ей преподали в детстве и какую она тогда запомнила, но сейчас она предпочитала осторожничать. Правила Сарумпета позволяли проследить историю Вселенной вспять во времени почти до самого Алмазного Графа. Там было все, о чем только можно было мечтать в эпоху Большого Взрыва: низкий уровень энтропии, бездонная сокровищница новорожденных частиц, стремительно расширявшееся пространство. А вот стоило ли вообще заходить по этим вешкам так далеко назад, вопрос отдельный.

Касс еще немного покрутила похожую на пчелиные соты модель графа во тьме внутри головы. Отринув детское восприятие мира, она оказалась неспособна определить, в какую же эпоху своей собственной жизни существует. Таков был один из несущественных побочных эффектов долголетия: пробуждение смахивало подчас на попытку отыскать путь домой по улице, застроенной десятком тысяч точно таких же зданий, и только одно из них могло быть ее пристанищем. По ту сторону век, вне сомнения, находились ключи к разрешению этой трудности, но сейчас это ее мало занимало; прежде чем стряхнуть с себя сонное оцепенение, ей требовалось вернуться к настоящему, следуя особой внутренней логике воспоминаний.

Правила Сарумпета позволяли применить понятие квантовой амплитуды к вероятности того, что за произвольно взятым графом последует любой иной. Среди прочего правила предсказывали, что, если в графе имеется петля из трех трехвалентных узлов, перемежаемых тремя пятивалентными, его наиболее вероятные потомки унаследуют эту модель, однако произойдет ее сдвиго-перенос на примыкающее множество узлов. У такой петли было специальное имя:

Пока ионный скутер нес ее через миллион километров до Квиетенера, Касс впервые за эти годы наслаждалась открывшимся зрелищем. Ускорение скутера составляло 1,25

g

, но кресло казалось таким удобным и мягким, будто она плыла… плыла в темной воде под чужими небесами. Даже на расстоянии в половину светового года Мимоза сверкала в десять раз ярче полной луны, как ослепительная фиолетовая игла, пронзающая непроглядную черноту. Поодаль, там, где сияние это не затмевало звезды, солнц все равно было так много, что она оставила попытки угадать очертания созвездий. Любой контур, какой она могла представить, соединяя звезды мысленными линиями, был ничем не предпочтительней альтернативного, а потом и третьего, за ним четвертого. Это походило на суперпозицию графов, в которой есть возможность выбора разных наборов ребер, соединяющих одни и те же узлы. Когда она только прибыла сюда, то обзавелась привычкой искать на пределе видимости свою родную звезду, наблюдая в пугливом восхищении, как та дрожит и мерцает, едва различимая даже в тысячекратном увеличении, доступном ее глазам. А теперь — позабыла все ориентиры, какими пользовалась, чтобы ее найти. Больше того: ей и вовсе не хотелось запрашивать эти ориентиры у навигационных программ. Солнце больше не было единственным маяком уверенности и надежности в ее мире. А скоро она снова увидит его вблизи, как привыкла.

Каждый раз, когда намеченная Ливией стадия эксперимента подходила к завершению, Касс отсылала со сводкой новостей маленький взвод цифровых курьеров к семи поколениям своих предков и потомков, а заодно и друзьям в Чалмерсе. Она и сама принимала много десятков таких посланцев, главным образом от Лизы и Томека. Слухи и сплетни были противоречивы, но все равно очень приятны. Шли годы, и у друзей наверняка нарастала неуверенность — а стоит ли вообще продолжать это странное занятие — кричать в пустоту? Путешествуй она в физическом теле (как до сих пор поступала горстка Древних), по возвращении ее бы с головой засыпали горы накопившейся за века почты. Сведенная к бестелесному безвременному сигналу

За полчаса до прибытия на место Касс свернулась клубочком и вжала голову в кресло. Выхлоп двигателя казался едва видимым факелом, бледней спиртового пламени при дневном свете, но она знала: стоит только перегнуться вниз и сунуть руку в поток плазмы, как все сомнения насчет уязвимости мимозанской телесной оболочки будут развеяны.

Она видела, как впереди вырастает громада Квиетенера — серебристая сфера, в которой отражался голубой пламень Мимозы. Вокруг нее крутился рой сфер поменьше, как правило, парных, неброских цветов и куда меньшей яркости. Почти невидимые привязи скрепляли сферы-близнецы, позволяя им обращаться друг возле друга, пока ионные двигатели осторожно уравновешивали слабую хватку гравитации Квиетенера так, чтобы центр масс каждой пары сфер оставался неподвижен относительно далеких звезд.

Касс оглядывала виртуальную палату. Экран на дальней стене отображал плотные массивы новых данных, в остальном перемен не было заметно. Мимозанцев представляли обычные образы, выбранные Посредником; она, как и прежде, не могла и надеяться почувствовать их так, как они ощущали друг друга. Структуры ее мозга, ответственные за обработку сенсорных данных, не изменились; они просто были выведены из связи с реальными органами чувств. Кожа Райнци едва заметно касалась ее собственной — модуль перекодировки взаимодействовал с интерфейсом симуляции. Это и было единственным доказательством взаправдошности перехода из ее мира в его.

Или, говоря точнее, они оба переместились в новый мир, откуда никому нет возврата.

Касс это не сердило, скорее вызывало у нее горько-сладкое чувство одновременной значимости и бессмысленности новообретенной свободы воли. Если бы она оставила плотскую форму годом или двумя раньше, то могла бы рассчитывать на большее: отыскать путь постепенной трансформации в новое качество, научиться непосредственному пониманию мимозанского языка. А сейчас у нее даже не было времени потакать своим прихотям: вообразить себе виртуальный заплыв, трапезу или бокал холодной воды. После пяти лет все удовольствия, в которых она себе отказывала, наконец стали ей доступны, но именно в тот момент, когда ничего, кроме нежелательных препятствий, в них увидеть было нельзя.

Она высвободила ладонь из руки Райнци и попыталась сосредоточиться на показаниях дисплея. Из сердца Квиетенера шла слабая струя частиц, знак появления неустойчивой границы между старым вакуумом и его новым аналогом.

605 лет после катастрофы на Станции Мимоза.

В согласии с его собственным выбором, разум Чикайи начал работать задолго до полной подгонки тела. Как только зрение сфокусировалось, он скосил глаза, переводя взгляд с мягко освещенной крышки колыбели на пухлый воскообразный матрикс, в котором вновь воплотился. Волны органайзеров перекатывались под полупрозрачной кожей вниз-вверх, как скопища подвижных синяков. Они искали дефектные клетки, а найдя, пожирали и перерабатывали, стимулируя полезные к миграции и делению.

Боли не было, только легкая щекотка. Ощущение почти сексуальное. Впрочем, Чикайю обуяла охота заколотить по органайзерам сжатыми кулаками: он не сомневался, что, расплющив пару-тройку этих фиговин, получил бы известное удовлетворение. Вероятно, такая реакция восходила к инстинктам, помогавшим отлавливать земных паразитов; предки то ли позабыли, то ли просто не удосужились вырезать эти программы из его генома. Но ведь они могли сохранить их и сознательно, просто на всякий случай. Авось пригодятся.

Челнок отделился от «Ринддера», и у Чикайи ухнуло в животе. Он глядел, как удаляется стыковочная платформа, понимая, что летит по касательной, в обратном ее движению направлении, но для внутренностей иллюзия свободного падения с платформы была так сильна, что его чувства равновесия и направления отказывались повиноваться, пускай даже силуэт дока уходил в поле зрения вдоль всей траектории полета, обрываясь только в зените; еще немного, и ему бы пришлось поворачивать голову, следя за ним. Поначалу ему казалось, будто кто-то его толкает назад, и это хотя бы отчасти объясняло испытываемые ощущения. Но внутренним ухом это перемещение не подтверждалось, и постепенно иллюзия пропала. Впрочем, лишь на мгновение, после чего весь цикл повторился сначала. Мнимые рывки и толчки, последовавшие за этим, вызвали у него куда меньшую тошноту, чем полагалось бы в действительности. Но неспособность обуздать свихнувшиеся органы чувств беспокоила его куда сильнее, нежели любой прямой, физически обоснованный эффект невесомости.

Он кое-как взял себя в руки, только увидев корабль целиком. Сперва с ребра, но уже через минуту судно ужалось до жалкого ожерельица как бы из стеклянных бусин. Новая система условно неподвижных звезд, по которой уже можно было всерьез ориентироваться в пространстве, проявилась в его восприятии. Бескрайнее белое поле, занимавшее правую половину пространства, по

ходило на пустынную поверхность Луны. Сияние просачивалось даже сквозь полусомкнутые веки. Он вспомнил, как однажды на Пельдане [39] взял глайдер и пустился в полет высоко над дюнами; тогда ему временами тоже казалось, что он падает через тонкую воздушную пелену. У той планеты луны не было, но звезды сияли почти так же ярко, как эти.

Сидевший позади Янн следил за ним.

― Ты как, в порядке?

По руке Чикайи пронеслось нечто трудноощутимое, будто к самим косточкам ладони поднесли камертон и стали его настраивать. Он повернулся и тупо уставился… на пустое место. Понемногу там возникла и затвердела, обретя очертания, темная рябь.

― Эй! Быстро, скорми экзоличности этот код.

Посредники пропустили данные через себя, и тут же Чикайя

подумал, что разумнее было бы ответить отказом. Ему показалось, что его помимо воли втягивают в какую-то дурно пахнущую затею. Рефлекс, подобный тому, что заставляет уклониться oт летящего прямо на тебя предмета. Похоже, что его инстинктивный ответ не слишком верен.

― Я не могу.

Софус оказался достаточно тактичным человеком, чтобы не интересоваться, откуда Чикайя с Мариамой знают друг друга. Ему наверно и так было понятно, что история эта окажется длинной, непростой, никак не связанной с его насущными делами.

Чикайя ограничился кратчайшим возможным в той ситуации разъяснением.

― Мы росли вместе, в одном городе на Тураеве, — сказал он. — И давно уже разбежались.

Когда Мариама спросила, что происходит на «Риндлере», Чикайя вынужден был переадресовать вопрос Софусу. Тот охотно принялся просвещать новоприбывшую на предмет семнадцати десятилетий успехов и неудач. Чикайя слушал вполуха, втайне надеясь, что Мариама окажется внимательнее. Мысли его до сих пор метались, он еще не отошел от вызванного ее прибытием шока и ни на чем не мог сосредоточиться. Потом, оставшись в одиночестве, он прослушает весь разговор в записи.

Янн перекатился по кровати и, давясь смехом, свалился на пол.

Чикайя перегнулся через край своей постели.

― Эй, приятель, с тобой все в порядке?

Янн кивнул, зажав рот рукой и тем частично приглушив смех, но остановиться не смог.