На вершине холма неясно вырисовывались очертания крепости Митилена. По гребням стен двигались огоньки — ночные дозоры обходили укрепления. Дубовые ворота, окованные железными полосами, были закрыты; единственная дорога, идущая по крутому косогору к крепостным воротам, усиленно охранялась.

Гадитик оставил на галере всего двадцать человек. Когда остальные солдаты центурии высадились на берег, он приказал убрать трап, и «Ястреб» отчалил от окутанного тьмой берега острова. Весла почти неслышно касались поверхности воды. Корабль будет в полной безопасности; погасив все огни, он растворится в ночи, и наткнуться на него может только судно, решившее зайти в маленькую бухту Лесбоса.

Юлий со своим отрядом ждал распоряжений. Он старался выглядеть спокойным, хотя после шести месяцев берегового патрулирования ощущал возбуждение перед настоящим делом. Внезапность нападения давала определенное преимущество, но захват крепости — дело непростое и опасное. Юлий знал, что при штурме стен погибнет много воинов.

Он еще раз проверил снаряжение, осмотрел каждую перекладину на лестницах, выгруженных с галеры, обошел солдат, напоминая, что сандалии должны быть обернуты тряпками — тогда они смогут двигаться бесшумно, да и на стены легче будет взбираться. Все было в порядке, и солдаты не жаловались, хотя Юлий проверял их уже третий раз после высадки. Он знал, что люди на него не обидятся. Четверо были ветеранами, в том числе Пелита, который отслужил на галерах десять лет. Юлий сделал его своим заместителем, потому что видел, как уважают Пелиту товарищи. Некогда его обошли по службе, но Юлий подметил заботливое отношение к оружию и снаряжению и уверенность в угрюмом, почти безобразном лице ветерана. Очень скоро Пелита стал надежной правой рукой молодого тессерария.

Остальные шестеро были набраны в римских портах, расположенных на берегах Греции, когда центурион комплектовал экипаж галеры. Естественно, у некоторых было темное прошлое, но, когда на галеру набирают солдат, на это обычно не обращают внимания. Должники и люди, оказавшиеся не в ладах с законом, знают, что служба на море для них — последний шанс выжить. Юлий не мог пожаловаться на подчиненных. Каждый из десятка побывал в боях; из их рассказов можно было составить эпопею об усилении могущества Рима за последние двадцать лет. То были жестокие, суровые люди, не страшащиеся грязной и опасной работы — такой, как резня мятежников в Митилене нынешней летней ночью.

Сулла улыбнулся и жадно отпил из серебряного кубка. От вина щеки его раскраснелись, а блеск в глазах пугал Корнелию, присевшую на указанную ей диктатором кушетку.

Люди Суллы пришли за ней в полдень, в самую жару, когда беременность причиняла наибольшие страдания. Корнелия старалась скрыть плохое самочувствие и страх перед властелином Рима, но руки предательски дрожали, когда женщина приняла предложенный бокал прохладного белого вина. Отпив немного для приличия, она подумала, что больше всего на свете ей хочется перенестись из этих раззолоченных палат в тишину и покой родного дома.

Сулла следил за каждым ее движением, и в наступившем молчании Корнелия чувствовала себя неуютно под его взглядом.

— Тебе удобно? — спросил он.

Было в тоне Суллы что-то, заставившее Корнелию внутренне вздрогнуть.

В серых предрассветных сумерках Брут скользнул вниз по стене, обдирая вьющиеся по ней розы. Угодив босыми ногами в колючий куст, он упал ничком, звякнув мечом о камни.

Извиваясь, Брут высвободился из цепких ветвей и, морщась от боли, с трудом встал. Сверху снова раздался яростный рев — отец Ливии высунулся в окно и пожирал глазами незваного гостя. Брут посмотрел на него, нагнулся за перевязью с ножнами и зашипел от боли — туника, скользнув по телу, задела за глубоко сидевшие в коже шипы.

Отец Ливии, бородатый быкоподобный грек, сжимал в руке тяжелый топор и явно прикидывал, сумеет ли уметить наглеца на таком расстоянии.

— Я тебя поймаю, щенок!.. — проревел он, брызжа слюной от ненависти.

Не отводя от него глаз, Брут подобрал гладий, выпавший из ножен, и попятился от стены. Одной рукой накинув перевязь, второй сунул клинок в ножны. Жаль, что пришлось скинуть сандалии, когда они с Ливией занялись постельной акробатикой… Если отец старается оградить ее невинность, то он опоздал года на три, подумал Брут. Ему хотелось выкрикнуть это, но Ливия не сделала Бруту ничего плохого. Хотя могла бы проверить дом, прежде чем втаскивать его в свою комнату через окно. Она уже сбросила хитон, и было бы просто невежливо рухнуть с ней на ложе в обуви. Теперь учтивость значительно затруднила дальнейшее бегство по спящему городу.

— Без венка? Я слышал, ты в нем спишь, — усмехнулся Светоний, когда Юлий ступил на мостик.

Молодой тессерарий проигнорировал эти слова. Он понимал, что ответ приведет к перепалке, и между ними установятся откровенно враждебные отношения. По крайней мере пока что Светоний воздерживался от нападок и издевок в присутствии остальных членов экипажа. Когда же они каждое второе утро несут вахту вместе, вся злоба этого человека выплескивается наружу.

В первый день после отплытия с острова какой-то солдат привязал венок к самой макушке мачты «Ястреба», намекая, что весь экипаж корабля заслужил эту честь. Легионеры ждали, как поведет себя Юлий, но тот только весело улыбнулся, увидев высоко наверху свою награду. Легионеры встретили такую реакцию криками одобрения. Светоний смеялся вместе со всеми, однако с того дня неприязнь в его глазах только усилилась.

Юлий смотрел на море и далекий африканский берег, легко удерживая равновесие на палубе «Ястреба», скользящего по волнам. Вопреки ядовитой реплике Светония, он не носил венок после отплытия с Лесбоса, только раз примерил его на своей крошечной койке в трюме, когда был совершенно один. Листья дуба уже покрылись коричневыми пятнами и начинали скручиваться, но это не имело значения. Ему дано право носить венок, и он сплетет его из свежих листьев, когда попадет в Рим.

Юлию не составляло труда игнорировать издевательские замечания Светония. Он представлял себе, как приходит в Большой цирк на состязание колесниц, и тысячи римлян встают со своих мест — сначала те, кто первым увидел его, затем следующие ряды, дальше по цирку бежит людская волна, и вот уже все как один стоя приветствуют его…

Брут набрал полную грудь чистого горного воздуха и оглянулся на преследователей.

Внизу расстилалась Греция, склоны покрывали крошечные розовые цветы, и странно было сознавать, что в этом мире существуют смерть и кровная месть. Как и предполагал Рений, в отряде греков имелся по крайней мере один хороший следопыт, и последние пять дней погоня шла за двумя римлянами по пятам. Все попытки оторваться от преследователей оказались безуспешными.

Рений уселся на замшелый валун, выставил вперед культю и принялся растирать ее жиром. Эту процедуру он проделывал каждое утро. Всякий раз, наблюдая за ней, Брут испытывал чувство вины и вспоминал поединок на тренировочном дворе в поместье Юлия.

Он хорошо помнил удар, который угодил прямо по обрубку, и ему делалось больно, хотя прошло столько времени и ничего исправить было нельзя. Культя обросла плотной розовой мозолью, временами на ней появлялись трещины и потертости, которые необходимо было смазывать целебным снадобьем. Настоящее облегчение наступало, когда Рений имел возможность снять кожаный чехол, который надевал на культю, — тогда воздух имел свободный доступ к коже. Но старый гладиатор не выносил сочувствующих взглядов и спешил побыстрее спрятать от окружающих остатки искалеченной руки.

— Они подбираются все ближе, — произнес Брут.

Короткими толстыми пальцами Катон смахнул пот со лба. Хотя зимний холод все еще не выпускал Рим из своих объятий, здание сената было переполнено, и воздух, нагретый дыханием трех сотен знатных римлян, висел тяжелым облаком.

Катон поднял вверх руки, требуя тишины, и терпеливо выжидал несколько мгновений, пока стихнет шум голосов.

— Этот Цезарь — безответственный молодой человек, посмевший продемонстрировать пренебрежение к воле сената… Его действия послужили причиной смерти сотен римских граждан, а ведь многие из них были ветеранами наших легионов. Как я понимаю, этот юноша присвоил себе власть, которую ему никто не давал, и ведет он себя так, как того и следовало ожидать от племянника Мария. Я обращаюсь к сенату с просьбой осудить этого задиристого петушка, дабы показать наше недовольство по поводу бессмысленных смертей римлян и его неуважения к авторитету высокопоставленных сенаторов…

Он занял свое место под одобрительный ропот.

Поднялся распорядитель. Это был высокий, хмурый мужчина, у которого не хватало терпения на дураков. Хотя он обладал минимальной властью, ему явно доставляло удовольствие руководить более могущественными членами Сената.

Посыльный из сената прибыл на рассвете. У Тубрука ушло довольно много времени на то, чтобы разбудить Юлия, и тот приветствовал посланца сената не совсем проснувшимся. После стольких месяцев напряжения за одну ночь в родном доме вряд ли можно было избавиться от сильнейшего изнеможения.

Не переставая зевать, Юлий пригладил рукой волосы и слабо улыбнулся молодому человеку из города.

— Я Юлий Цезарь. Слушаю тебя.

— Сенат требует, чтобы ты явился сегодня в полдень, — сообщил гонец.

Юлий моргнул.

Когда Юлий проходил по улице во главе своих десяти солдат к тому месту, где находился старый дом Мария, на него нахлынули болезненные воспоминания.

Он вспомнил волнение, испытанное в те времена: неимоверная энергия, которую излучал полководец, захватывала его моментально. Каждая улица и переулок напоминали Цезарю о первом путешествии в сенат в сопровождении самых крепких солдат Перворожденного. Сколько ему тогда было лет? Четырнадцать?.. Достаточно много, чтобы усвоить урок: закон склоняется к силе. Даже Сулла спасовал перед этими солдатами на Форуме — на камнях, мокрых от крови толпы. Марий добился торжественного въезда в Рим, которого так хотел, и последовавшей за ним должности консула, но Сулла в конце концов взял над ним верх. На Юлия навалилась печаль, ему так хотелось еще хотя бы раз увидеть мужественного военачальника.

Никто из людей Цезаря не видел Рима раньше: четверо из них были родом из маленьких деревушек на африканском побережье. Солдаты старались не отвлекаться, но это представлялось невозможным, ведь перед их глазами мифический город приобретал реальные очертания.

Цирон, например, испытывал страх перед огромным количеством людей, сновавших на шумных улицах. Юлий увидел город глазами своих солдат. В мире не найти подобных мест. Запахи еды и специй смешивались с громкими разговорами и стуком молотков чеканщиков. В толпе преобладали синие и красные с золотом туники и тоги. Это был праздник ощущений, и Цезарь получал удовольствие от изумления своих солдат, вспоминая, как ехал в позолоченной колеснице рядом с Марием по улицам, заполненным ликующей толпой. Сладкое ощущение славы смешалось в памяти с болью дальнейших событий, но в тот день, в момент торжества, он был здесь.

Юлий без труда вспомнил дорогу, почти бессознательно выбирая правильный путь, которым шел во время своего первого визита в сенат.

Юлий привел своих людей в казармы Перворожденного за час до рассвета. Как и сказал Брут, сами строения и тренировочные площадки впечатляли, и Цезарь тихонько присвистнул, когда проходил под аркой главных ворот, увидев грамотно размещенных часовых и укрепленные позиции.

Стражники при входе, должно быть, были предупреждены об их появлении, потому что пропустили солдат беспрепятственно. Но как только они оказались внутри и тяжелые ворота закрылись, Юлий обнаружил себя в ловушке, похожей на одну такую же — между стен в Митилене. В каждом строении, выходящем в главный двор, могли быть размещены лучники, от которых не было спасения, единственный узкий проход вел мимо щелей в стенах.

Цезарь пожал плечами и стал наблюдать, как строятся его центурии. Вскоре весь двор был заполнен солдатами, стоявшими в четком каре.

Интересно, сколько еще Брут заставит его ждать? Трудно было предположить подобное после такой длительной разлуки с лучшим другом. Мальчик, которого он знал, уже давно был бы здесь, но мужчина, командовавший остатками Перворожденного, очень изменился за время разлуки — возможно, достаточно для того, чтобы предать забвению прошлое…

Ничем не выказывая нетерпения, Юлий невозмутимо стоял рядом со своими людьми. Ему нужны казармы, а эти, по словам Тубрука, действительно были хороши. Кошелек у Красса достаточно тяжел, чтобы купить самое лучшее, что имелось в городе.

Когда солнце всего на несколько пядей поднялось над горизонтом, Тубрук обнаружил Цезаря, прислонившегося к внешней стене поместья, с накинутым на обнаженные плечи одеялом, защищавшим от утренней прохлады.

— Ты плохо выглядишь, — сказал старый гладиатор.

К его удивлению, Юлий не ответил; казалось, молодой человек не заметил приближения управляющего. Его глаза покраснели от бессонной ночи, тело вздрагивало от холодного ветра, но Юлий не обращал на это внимания.

Тубрук увидел на загорелой коже светлые следы шрамов, свидетелей старой боли и сражений.

— Юлий!.. — мягко окликнул он молодого человека.