Недавно со мной приключилась беда, и размышления о ее причинах привели меня в далекую юность, когда я не мог даже представить, что переживу свое двадцатипятилетие: так я торопился. Теперь мне тридцать восемь, и прожитое спешит расквитаться со мной, так что приходится держать оборону.

Когда-то, в позапрошлой жизни, я снимал угол на даче у своего студенческого приятеля, в генеральском поселке близ одного из аэропортов Москвы. Мой однокурсник Паша и его жена Ниночка целыми днями не вылезали из постели и вели ночной образ жизни. Пересекались мы на веранде лишь на рассвете, когда я умывался и варил кофе, а они допивали бутылку вина. После, чтобы не чуять их яростную возню за стенкой, я выходил с кружкой в сад послушать птичью перекличку и проверял, не появились ли за ночь белые грибы под тремя березами. По вечерам мои заспанные соседи завтракали шампанским и консервированными крабами – остатками свадебного пиршества, пайка из «Гименея», и Павел жаловался, что осенью, после медового времени, его ждет пересдача по матфизике.

Я жил в баньке, спал на полоке, а работал или читал в сенях за разломанным старинным секретером. Компанию мне составлял мышонок, которого я звал Васей и подкармливал плавленым сырком. В баньке и днем и ночью что-то шуршало под крышей, сами собой поскрипывали половицы, и иногда дятел, вцепившийся в трухлявый подоконник, пугал оглушительной дробью.

Молодожены жили в старом доме, вторую половину которого занимала Павлушина бабушка, генеральская вдова – глухая, но деятельная старушка: в свои восемьдесят она таскала воду из колодца и занималась огородом. Ее дочь приезжала на электричке по субботам, носила очки в позолоченной оправе, того типа, который теперь можно было встретить только в фильмах о советских инженерах шестидесятых годов. За постой я расплачивался только с ней; в свой приезд она неизменно устраивала матери скандал, и ее вопли – «Сволочь! Сволочь!» – будили Ниночку, которая приходила ко мне через сад в халатике с припухшими веками и влажными алыми губами – переждать топот и гам свекрови.