Всякое религиозное верование и всякое религиозное делание, — даже самое странное, темное, суеверное и с виду бессмысленное, — имеет в своей основе особый

религиозный опыт

. Этот «опыт» отличается и от повседневного трезвого наблюдения, и от научного опыта во всей его сложности и утонченности. Именно эта особливость религиозного опыта дает людям повод совсем забывать о нем, пренебрегать им и не заботиться о его углублении и очищении. От этого человеческая религиозность вырождается — становится беспредметной, мутится, скудеет, слабеет или ведет ко всевозможным соблазнам и извращениям. Но это означает только, что человек должен помнить эти опасности и оборонять от них свою религиозность.

Поэтому каждый из нас призван

творить культуру

своего религиозного опыта; и прежде всего — осознать, что этот опыт есть

человеческий, субъективный

и

личный

. При этом его не следует представлять себе ни как чисто-познавательное, исследовательское «испытание», ни как ряд произвольно-обдуманных «экспериментов». В нем могут участвовать

все

человеческие силы и способности; он

не

однообразен у людей, напротив — разнообразен и многообразен; и не только у отдельных людей, но и в различных религиях и в пределах каждой из них — у каждого отдельного человека. Люди восходят к Богу различными путями; и Бог открывает Себя каждому человеку иначе. Каждый воспринимает Бога так, как это ему дается и удается, в пределах своей субъективной и личной человечности. С этим необходимо примириться и считаться, как с аксиомой религиозной жизни. Это должен помнить каждый человек про себя и о себе, а также и о других, и все пастыри, духовники и проповедники применительно к своей пастве.

К этому же приводит и следующий ряд соображений.

Религия есть

всежизненная

(в смысле сферы охвата) и

живая

(по характеру действия)

связь

человека с Богом; или иначе:

человеческого субъекта с божественным Предметом

. Этот Предмет не есть непременно предмет «познания» или «знания»; Он может быть и предметом чувства (любви), созерцания, воли и даже деятельного осуществления (царство Божие). Но Он остается при всех условиях и во всех религиях — искомым, обретаемым, желанным, созерцаемым, чувствуемым, верой утверждаемым, в неверии отвергаемым, внушающим любовь, или страх, или благоговение —

Этот опыт есть

Религия как человеческое состояние есть прежде всего

религиозный опыт

. Она существует в тех формах, которые присущи самому человеку; иными словами: способ бытия, присущий человеку, передает религиозному опыту свои свойства и законы. Категории человеческого существования, определяющие способ бытия, присущий человеку (modus essendi hominis), неизбежно сообщаются религиозному опыту и определяют тот способ бытия, который присущ земной человеческой религии. И если различать в человеке

дух, душу

и

тело

, то и в религиозном опыте должен обнаружиться этот тройной состав: внутреннейшей «силы», психической «среды» и внешней включенности в вещественный мир. И если человеку дано быть на земле «субъектом» и «личностью», то и религиозный опыт должен обладать всеми условностями и опасностями «субъективизма» и всей свободой и ответственностью личного начала.

В самом деле, человеку в его земном существовании присущ

особый способ быть

, жить и действовать, который передается

всем

его состояниям, а следовательно, и его религиозному опыту. Этот способ бытия, столь привычно-обычный для нас и именно поэтому столь легко забываемый нами, должен быть описан так.

Человечество представляет из себя множество душевных (в сущности душевно-духовных) существ, из которых каждое укрыто таинственным образом за одной, для него центральной и единственной, именно только ему одному служащей вещью, именуемой «его телом». Каждый человек есть такой «душе-дух», который укрывается за своим телом от других людей и доступен им только через него; сам же себе он доступен кроме того и

непосредственно

: он «воспринимает» свои состояния, помыслы, намерения, огорчения, фантазии и т. д. в порядке простого испытания и осознания их, не «догадываясь о них», а «пребывая в них». Наше тело загораживает нашу душу от других и в то же время, выражая (то намеренно, то непреднамеренно) наши душевные состояния, передает о них (или выдает их) нашим ближним.

Это можно было бы выразить так:

человек человеку есть духовно-душевно-телесное инобытие

Каждый «душе-дух», отгороженный от других своим телом, которое «носит» его по земле и которое бессознательно и сознательно строится и поддерживается его собственным инстинктом, испытывает непосредственно и подлинно только свои собственные «субъективные» состояния; и заключенные в них

Все разговоры о «коллективной душе» и «коллективном бессознательном» идут от людей, мыслящих неточно или же испугавшихся своего одиночества (например, своей беспомощности или своей ответственности). Коллективная душа есть плод фантазии или абстрактной мысли: она поэтически «сочиняется» или теоретически «построяется». Толпа не имеет единой души, но лишь множество взаимно «заражающихся» и «разжигающихся» душ; именно поэтому нелепо и несправедливо подвергать толпу коллективной ответственности. Народ может иметь общую культуру (в смысле произведений); он может иметь однородное строение культурно-творящего акта; но он не имеет единой, общей всем душевной субстанции. Эту единую и общую душевную субстанцию теоретики выдумывают, неосторожно и неосновательно «построяя» ее — исходя от однородности произведений и заключая к единству и общности творящего «коллективного» существа.

Напрасно было бы противопоставлять человеческому субъективному устройству учение о будто бы реальном «коллективном бессознательном». Коллективными, т. е.

общими

, могут быть только

содержания

и

предметы

, но не душевные состояния людей. Те, кто говорят о «коллективном бессознательном» как душевном состоянии, упускают это из виду, вносят путаницу в науку и предаются самообману. Та «коллективность», о которой они говорят, отнюдь не есть без-субьективность или противо-субъективность; напротив, все общие содержания и общие предметы переживаются у

каждого из нас

— и сознательно, и бессознательно —

субъективной

душевной средой и по-своему. Нельзя принимать параллельность, одновременность, взаимовлияние и сходство переживаний за их

общность

, за

психическое сращение людей через их бессознательное

в единую, сплошную, проходящую душевную субстанцию.

Общими

, совместно созданными будут

материальные внешние вещи

(например, Миланский собор, строившийся с 1386 г. до девятнадцатого и даже до двадцатого века);

сходными

или при полной одинаковости даже общими могут быть объективированные

содержания

(например, планы и облики Миланского собора у его многочисленных строителей); но все

Бессильны изменить в этом что-либо и явления массового фанатизма, изуверства, страстной одержимости, когда «субъективное», по-видимому, «тонет» в массовом, начало личной духовности как бы нейтрализуется, своеобразие человека становится с виду неуловимым, и всякий разговор об «одиночестве» может казаться прямо парадоксальным. Все это видимое смешение ничто не меняет в основном способе человеческого бытия и в субъективности религиозного опыта. Ибо та волна иррациональной инстинктивности и инстинктивного ожесточения, которая подымается в человеческих душах (обычно сравнительно в

Согласно этому

субъективен и религиозный опыт человека

. В этом легко убедиться всякому, кто продумает до конца основную аксиому человеческой субъективности — в ее

элементарных повседневных

проявлениях. Тот, кто увидит субъективность всех человеческих восприятий, — в детской, в школе, в университете, на службе и в сражении, — тот сразу поймет неопровержимость и значение моего тезиса.

Но когда я говорю о «субъективности» религиозного опыта, то я отнюдь не имею в виду его метафизическую или мистическую

необъективность

. Сама идея о том, что

все субъективное только субъективно и не имеет объективной реальности

— осталась в философии в виде наследия от Иммануила Канта. Эта идея, против которой с решительным успехом возражали в XIX веке Тренделенбург и позднее Файхингер, внесла в философию немало смуты и затруднений: ибо на самом деле субъективное может быть помимо своей субъективности и сверх нее — еще и объективным. Пространство и время не суть только субъективные формы воззрения и чистые созерцания, они могут быть сверх того еще и объективным способом бытия, присущим вещам в себе, т. е. метафизической реальности. Не следует повторять ошибку Канта. И поэтому, говоря «о субъективности религиозного опыта», я отнюдь не утверждаю, что

всякий

религиозный опыт

только субъективен

; ни в том смысле, чтобы он был пустой иллюзией (хотя возможен и мнимый, иллюзорный религиозный опыт); ни в том смысле, чтобы он исчерпывался одними душевными состояниями человека и совсем не входил в объективно-реальную ткань Божьего мира, Церкви и царства Божия. Но

субъективен и личен он всегда

; и тот, кто ищет к нему доступа, должен начать с себя самого, со своей субъективной души и ее переживаний. Это есть единственный верный путь к Богу, к пониманию чужого религиозного опыта и к настоящей церковной жизни.

Итак, человеческая религия

по переживанию

есть состояние субъективной души (status subjectivus). Верующий верует, но может долго и бесконечно биться над тем, чтобы вызвать подобие такой же веры у неверующего. «Мое верование» есть тем самым

Это означает, что религиозный опыт у всех людей

Религиозность слагается у каждого человека

Итак, всякий, говорящий о религии, должен обратиться прежде всего к

религиозному опыту человека

. Этот опыт может быть по содержанию своему — фантастическим и даже химерическим, т. е. по существу —

непредметным

опытом. Но он может быть и

предметным

, т. е. верным и истинным. Однако во всех случаях он остается

человечески-субъективным, индивидуально-своеобразным

и

одиноким

, часто даже до беспомощности…

«

Субъективность

» земного человека, и, соответственно этому, субъективность его существования, его телесных, душевных и духовных состояний — есть первый аксиоматический закон религиозного опыта. Он как бы вопрошает каждого из нас: «готово ли в тебе твое внутреннее жилище для Духа Божия? Все ли ты сделал, чтобы узреть, полюбить и уверовать?»… Этот закон можно описать еще так. Человеческий субъект есть как бы «шахта», в которой хранятся возможные «залежи» еще не раскрытого религиозного опыта. Или иначе: он есть то душевно-духовное «пространство», в котором надо насадить «религиозный сад». Субъективно-личный человек несет в себе именно тот тлеющий и гаснущий «уголь», к которому взывает Огнь Божественного Откровения и который должен разгореться в религиозное пламя: по слову Христа, «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк 12:49). Именно в дверь одинокой души стучится слово Божие. Именно эту одинокую дверь свою — каждый из нас должен сам нащупать в своих душеных потемках и открыть ее настежь, чтобы в нее хлынул свет Откровения.

Ибо человек есть личный, свободный и ответственный дух, и религия начинается с личной духовности.

Человек есть по существу своему

живой, личный дух

; и религиозность есть состояние

духовное

.

Это, с виду, самоочевидное и бесспорное утверждение на самом деле нуждается в раскрытии и углублении, может быть, даже — в доказательстве, потому что в действительности люди очень часто не наполняют его смыслом и жизнью и

пытаются быть «религиозными» вне духа и духовности

. А это ведет к тягостным и опасным последствиям.

Человек есть личный дух. Напрасно он сам стал бы определять себя как «

это тело

», или как «

это живое тело

», или хотя бы как «

это одушевленное тело

». Он скоро убедился бы в том, что он этим не обозначает и не постигает своего

главного естества

, того самого, которое в нем пытается уловить, указать и постигнуть самого себя. Человеку следует искать

себя

не среди вещей и объектов, о которых он мыслит, а в той «субъективной» глубине, которая сама спрашивает, испытывает, желает, мыслит, воображает и чувствует. А в этой «субъективной» глубине своей человек есть живой, личный дух.

На прямой вопрос, что такое есть «человеческий дух», можно дать много ответов: многие из них будут верны в своей указующей и описывающей силе, но они станут убедительными только для того, кто покроет их своим собственным, живым, созерцающим опытом. Надо найти начало духовности

в самом себе

; много раз проверить и убедиться в том, что найденное — найдено верно; и затем утвердить свое собственное, подлинное естество в

этой духовной

сфере; и после этого уже не бродить по случайным «окрестностям» своего существа, сомневаясь в бытии своего духа, а

жить из своего духа

, созерцая свои «окрестности» оком озабоченного строителя и хозяина…

Итак, что есть «дух»?

Тот, кто добивается религиозного опыта, — не на словах, а на деле, не для игры в «запредельное» и «таинственное», а во всей его предметности, строгости, и, может быть, страшности, — тот должен больше всего опасаться подмены его всем, что есть

поддельного, фальшивого, извращенного

и

снижающего

. Все это грозит человеку особенно в сфере

религии и искусства

, т. е. в тех областях, где главными органами являются чувство и созерцание, и где поэтому

трезвение и очищение необходимы на каждом шагу

. Однако в искусстве к трезвению побуждает до известной степени уже тот естественный «материал», из которого оно творится: эстетическая материя имеет

свои

, внутренние, скрытые в ней законы, с которыми необходимо считаться.

[278]

В религии же этих законов чувственной материи нет. В религии внутренний мир человека стремится «отвязать» свое чувство и свое созерцание от внешнего мира и его закономерностей, для того чтобы

свободно видеть и чувствовать иное, реальнейшее и лучшее

. И эта «отвязанность» несет с собой множество опасных возможностей и уклонений; и прежде всего — опасность

внутреннего разнуздания и беспредметности

.

[279]

Именно поэтому в борьбе за подлинный религиозный опыт необходимо

трезвение и очищение

; а также — великое

чувство ответственности и дисциплинированная сила суждения

. Понятно, что всем этим будут располагать только исключительные натуры и что множество людей, не располагающих этими умениями и силами, будет легко становиться жертвой

нетрезвой фантазии и неочищенного чувства

. Вот откуда в истории религий такое обилие мнимых откровений, ложных видений, фальшивых учений, странных, диких обрядов и всевозможных извращений. История человеческой религиозности есть по истине история человеческих блужданий и падений.

Для того чтобы предохранить себя ото всего этого, необходимо помнить, что

религиозный опыт — от духа

и что религиозное состояние есть

духовное состояние

. Бездуховная «религия» есть или неосуществившаяся «возможность», или трагическое «недоразумение», или же соблазнительное извращение.

Итак, религия есть от духа и религиозный опыт есть духовное состояние. Поэтому все, что сказано о духе и духовности, является определяющим для религиозного опыта.

Религия есть

Религиозный опыт начинается с верного обретения своей собственной духовности, своей

В связи с этим в человечестве поколебалось и

чувство ответственности

. Это чувство есть вернейший признак духовности. Человек, умеющий трепетно и благоговейно предстоять, сумевший утвердить свое духовное достоинство через жажду священного и познавший радость верного ранга, уже научился чувству ответственности и вступил в сферу религиозного опыта, совершенно независимо от того, принял ли он какой-либо догмат или остался с протянутой и пустой рукой.

Подобно чувству ранга —

чувство ответственности

принадлежит к первичным, аксиоматическим проявлениям духовности и религиозности. Дух есть

творческая энергия

; ему естественно

вменять

себе совершаемое и

отвечать

за совершенное. Религиозно-предстоящий человек сознает в себе эту духовную энергию и чувствует ее связь с высшим, священным планом бытия. Вступление в этот план, приобщение к нему и к его реальностям — обостряет в человеке трепетное чувство своего недостоинства-достоинства и вызывает в его душе то благоговейное осторожно-совестливое внимание, о котором когда-то писал применительно к религии Цицерон.

[280]

Приобщаясь к высшему, человек испытывает повышенное чувство ответственности. Именно поэтому религиозность всегда была настоящим источником этого духовного самочувствия, без которого на земле невозможна никакая добродетель, никакая культура и никакая государственность.

Без чувства ответственности невозможен и самый религиозный опыт. Вступая в сферу божественного, человеку естественно собирать свои силы и относиться критически к своим слабостям, неумениям и неспособностям: он становится благоговеен, а потому осторожен и совестлив, может быть, даже до робости; он боится не увидеть, не постигнуть, стать помехой, исказить. Он

взыскивает

с себя, помнит свою малость и величие своего Предмета; и все это выражается в повышенном чувстве ответственности.

Безответственность постыдна и отвратительна во всех областях духа. Неприличен безответственный ученый: он является или болтуном или торговцем истиной. Преступен безответственный воспитатель. Жалок и ядовит безответственный художник. Безответственный политик должен понести наказание. Но безответственность в области

Тот, кто ищет религиозного опыта, нуждается в изведанном и закаленном чувстве ответственности, потому что он вступает в ту сферу, где обитает и обретается само Совершенство.

Было бы, однако, совершенно неверно представлять себе духовность и религиозность как состояния чисто созерцательные, а не деятельные. Дело не сводится к тому, что Совершенное является предметом желания, искания и восприятия. Оно становится центром

деятельной любви

.

Дух есть начало не только пассивно-воспринимающее, но и

творческое

. Религиозный опыт отнюдь не сводится к «мистическому созерцанию»; он есть сверх того

вдохновенный труд

и

напряженная жизненная борьба

. Увидеть Совершенное можно только сердцем; это значит «узнать» его и полюбить его. Христианину этого не нужно доказывать: именно так первые ученики и последователи Христа узнавали Его сердцем; они полюбили Его беззаветно и бескорыстно, узнавая в Нем Сына Божия и начиная этим свое новое и самоотверженное служение. Это было естественно и необходимо; это бывает во всякой

духовной

религии. Видящий Совершенное отличает его от несовершенного, а так как дух есть начало

энергии,

 —

творческая сила, активная воля

, — то ему естественно и неизбежно скорбеть о несовершенном и радеть о победе Совершенного. Верующий

пассивно

и предающийся блаженству бездеятельного созерцания — не любит, а наслаждается; не горит, а тлеет; не творит, а безразличествует; не служит, а упояется, не поборает, а уклоняется. Это религиозность не духовная, а душевная, ибо

душевное наслаждение

в ней является преобладающим побуждением; правда, оно уже осмыслено и обосновано в духовном отношении, но оно пребывает в начальной стадии и не оправдывается ни глубиной воли, ни цельностью творчества. Сколь далеко от этого творчески-напряженное делание православно-восточной аскетики!

Дух есть не только энергия ви́дения, но и

энергия действования

; он есть концентрация сил не только для восприятия Совершенного, но и для осуществления его. Для этого человеку дается дивный о́рган, именуемый

совестью

. По своему строению акт совести есть акт

иррациональной духовности

, слагающийся из

любви к Совершенству

и из

воли к совершенству

: любовь дает видение и порыв, воля дает энергию действия и дисциплину выполнения. При этом обе эти компоненты настолько сближают совестное переживание с религиозным опытом, что грань между тем и другим становится часто неуловимой. Вот почему все духовные религии приводили в движение совестную глубину души и поднимали нравственный уровень верующих; и обратно: почти все люди великой совести, — деятели и мыслители, подвижники и философы, — приводились своим совестным актом к религиозному опыту и характеризовали голос совести как нечто божественное. Можно сказать, что настоящая религиозность, как идущая от духа и одухотворяющая человека, находится в существенной и необходимой связи с желанием совершенствования: видеть лучше, постигать больше, созерцать глубже, чувствовать тоньше, любить горячее, быть добрее, действовать вернее, обходиться с людьми любовнее и справедливее, служить самоотверженно, судить праведно, творить все творимое — как можно совершеннее. Это и не может быть иначе: религиозность есть прежде всего

И вот, возвращаясь к

Человеческий дух по самому существу своему есть

Все это можно было бы свести к кратчайшим формулам: религиозный опыт родится из

свободной любви к Совершенству

; в основе каждой духовной религии лежит

благоговение перед Священным, живое чувство ответственности и свободное приятие предметно-верного ранга

. С этого все начинается. Это суть необходимые условия.

Но именно этим объясняется религиозный кризис наших дней.

Грозная беда постигла современное человечество: оно расшатало духовные основы своего бытия, заглушило в себе главную религие-творящую силу духа —

сердечное созерцание

и растеряло свои святыни. Вследствие этого отмирает священная сердцевина его культуры: его жизнь становится бесцельна; его творчество утрачивает свои высшие цели; его благие цели становятся скудны и немощны; его влечения — низменны, необузданны и злобны. И чем дальше идет время, тем более люди становятся

слабыми в добре и сильными во зле

; и предел этого разложения — еще не виден.

Это разложение прекратится и этот предел установится, но не ранее, чем в сердцах возродится живое и глубокое

чувство священного

, а вслед за ним и другие условия истинной религиозности. В душах иссякли благодатные источники богосозерцания; они должны вновь забить ключом. Современные люди как бы ослепли для Божиих лучей, пронизывающих мир; им необходимо вновь прозреть. Отвлеченный рассудок, выдавая себя за «разум», восстал против живой тайны Божией; ему предстоит опомниться, смириться и преобразиться в

верующий разум

. Божии лучи опять засияют человеку с

очевидностью

; но для этого ему предстоит очиститься в страданиях и унижениях. Этот процесс уже начался и совершает свое назначение.

Человечество растеряло свои святыни. Они не исчезли и не перестали быть; они по-прежнему реальны. Но человек не видит их, не испытывает их, не трепещет и не ликует от духовного прикосновения к ним, не загорается, не борется за них и не ищет их осуществления; в нем иссякла

духовная любовь

, т. е.

любовь к Совершенству

, а без этого невозможна живая религия. То, к чему тянется масса современного человечества, — не священно; а мимо священного она проходит — то равнодушно, то с кощунственной усмешкой на устах. И судьба ее состоит в том, что те, кто сегодня равнодушны, завтра будут кощунствовать и участвовать в воинствующем безбожии…

Религия связует человека с Богом. Это есть связь

духа

с

Духом

; и потому это есть духовная связь. От Бога исходит духовное откровение, которое должно быть

свободно

и

цельно

принято человеком. От человека же исходит

живое, невынужденное

и

искреннее

приятие (созерцание, любовь и вера!), которое восходит к Богу в виде молитвы и согласных с ней дел. В богословской литературе первых христианских веков это излучение Благодати свыше и восприятие ее человеком переживается и изображается как событие

двустороннее

, в котором свободно даруемому откровению Божию соответствует верный и свободный процесс в душе человека. Именно в этом состоит смысл богословского термина «синэргия» (

συνεργία

), что означает «со-действие», «со-участие». Откровение не только даруется, но и приемлется. Это приятие человеческим духом и сердцем является отнюдь не вынужденным, а

добровольным

; в его основании лежит живая потребность человеческого духа, его искание, напряжение, очищение, вдохновение и постижение. Богу нужно человеческое «сердце»

во всей его свободе и искренности

: это оно должно «искать», чтобы «обрести» и «просить», чтобы ему было «дано» (Мф 7:7–8). Оно

само

, и притом

свободно

, должно узнать истинное откровение по его божественному совершенству и

вменить его себе в закон

. Религиозная «синэргия» предполагает в человеке духовную «автономию»; конечно, не в том смысле, чтобы он сам выдумывал себе «закон» помимо Бога и откровения, но в смысле

способности, духовного права и духовного призвания

— из глубины внять гласу Божию, узнать Его в Его Божественности и

свободно вменить Его себе в идеал

и в закон: обратиться к Богу

горением своего сердца

.

В применении и укреплении этой способности, в осуществлении этого права и в исполнении этой обязанности — люди должны оставаться

духовными существами

, т. е. принимать свое ответственное предстояние, искать Совершенства, домогаться священного, очищать свою душу и доводить себя до религиозной очевидности.

[286]

Они не должны мешать в этом друг другу, напротив, они призваны ко взаимной помощи. Среди них есть зрячие — и «незрячие»; видящие много — и к созерцанию мало способные; религиозно опытные — и неопытные; духовно сильные — и слабые. Естественно, что зрячие, опытные и сильные должны помогать слабейшим. И более того: среди людей есть такие, которым откровение давалось

Но все эти драгоценные основы религии и религиозности —

Религиозная «синэргия» предполагает именно «автономную» религиозность, т. е.

Как же надлежит понимать эту «автономию» и где ее границы?

Установим, прежде всего, общефилософский смысл идеи духовной автономии.

Автономия, буквально «самозаконие», есть подлинная, основная форма человеческого духа, — необходимо присущий ему способ бытия и деятельности. Быть духом — значит

определять себя и управлять собою

, и притом

в направлении к лучшему, к совершенному

.

[288]

Человеческий дух есть сила, направляющая свою жизнь к благим целям. Ему присуще

выбирать свои жизненные содержания и принимать решения о своих жизненных формах

; утверждать свое достоинство, обуздывать свои порывы и в то же время устанавливать и соблюдать свои пределы. Духовное существо

само

созерцает и знает, что такое добро и зло, что лучше и что хуже;

само

ищет и находит; решает и поступает; и принимает на себя ответственность за него и несет свою вину. Духовная жизнь есть

самодеятельность

в обретении, в выборе, в созерцании и осуществлении благих целей. Быть духом значит

определять себя любовью к объективно лучшему

; любовь же есть состояние активное; она выражается в организующих действиях, в осуществляющейся борьбе.

Дух имеет

в самом себе живой источник

такой деятельности — во имя любимого Предмета. Поэтому

духовная жизнь есть самодеятельность

, что обнаруживается и в сфере религиозного опыта.

Все эти тезисы нуждаются не в доказательствах, а в

показывании

и

уви́дении

. Во всех и во всяких научных исследованиях — ряд доказательств всегда упирается в последнем счете в

созерцание

и

описание предмета

; анализ и силлогизация прекращаются и

непосредственная, методическая

и

ответственная

интуиция вступает в свои права. Однако не «интуиция» в смысле случайной «догадки», или «условного допущения», или блеснувшего и угасшего «прозрения», но в смысле

сосредоточенного, длительного, удостоверяющего созерцания

, дающего человеку право и обязанность предлагать

точное описание

предмета. Философское исследование, подобно всякому другому, приходит к этому предметному пределу и апеллирует тогда к философическому опыту и к живому созерцанию философского предмета. Так обстоит и в нашем исследовании.

Итак, дух есть по существу своему начало

Эта самостоятельность и свобода подобает и

нерелигиозному

, и

религиозному

человеку.

Человеку как

духу

и притом —

зрелому

духу, необходимо иметь самостоятельные воззрения и убеждения. Он должен созерцать и видеть мир, людей и Бога, слагая свое мировоззрение и богосозерцание; люди, неспособные к этому, будут пусты и мертвы.

[289]

Человек должен иметь

убеждения

, т. е. окончательно и жизненно определяющие его личность

утверждения и отрицания

в вопросах о том, что

подлинно есть

, чтò

ценно

и чтò

должно быть

; эти убеждения должны быть усвоены

лично пережитым опытом и созерцанием

, они должны наполняться

силою духовного присутствия

, они должны направлять

судьбу личности

и вовлекать в себя ее живое самочувствие. Духовная жизнь вообще состоит в том, что человек утверждает

в себе

известные, объективно-ценные жизненные содержания, и утверждает себя ими. Он «принимает» их как

свободно предпочтенные, избранные, признанные, исповедуемые, любимые

; и потому наполняет ими свою жизнь и исполняет их своим сочувствием, присутствием, поддержкою и служением. Он строит себя ими и строит их осуществление собою.

Нет

этого — нет и духовной жизни.

Религиозная автономия совсем не состоит в том, что каждый человек «произвольно выдумывает себе свою веру» и «вменяет ее себе в закон», как это мы видим в раннем гностицизме, в позднем мистицизме, во множестве ересей и сект, и повсюду — в

религиеобразном брожении

умов и сердец. Это не автономия, а произвольное и беспредметное злоупотребление ею; это не «самозаконие», а чаще всего —

беззаконие

и

противозаконие

. Религиозная автономия состоит не в самоизобретении «новой веры», но в той

свободе

и

глубине

, в той

искренности

и

цельности

, с которой человек принимает Откровение Божие. Здесь дело не в том, чтобы самому создать новый вымысел и сложить новый миф; но чтобы духовно узнать и во истину принять Откровение свободным огнилищем своего сердца. Откровение дается человеку на различных путях: мы знаем откровение «естественное» и «сверхъестественное»; мы можем почерпать его, читая Священное Писание и внимая священному Преданию; мы можем приобщиться ему через догматы Церкви, через голос личной совести и через участие в таинствах. Но автономным и духовным это приобщение будет только тогда, если оно

Осуществить это может только духовный «корень» человека, т. е.

Тот, кто действительно верует, тот «присутствует» в своем избрании и предпочтении; избирающий

Если

духовная автономия

подобает человеку и за пределами религии, то в пределах религиозного опыта она получает особое значение.

«Гетерономия» в религии состоит в

отказе от самоличного принятия

(или признания) того

основания

, в силу которого веруемое веруется и исповедуется («

ῥίζαν ἐν ἑαυτω̃

̨») и, следовательно, — в перенесении этого главного и решающего момента религиозного опыта на другого человека (или на других людей), в предоставлении ему (или им)

вместо

меня,

за

меня и

для

меня

решить, во что именно я верую и во что я не верую

.

Этот вопрос об

основании

веры (предрешающий вопрос о

содержании

ее, ибо если «основание» в ведении других, то и «содержания» ее будут ими навязаны) — не совпадает с вопросом о

причине

верования.

Причина

моего верования (определяемая личной психикой) всегда во мне, в моих состояниях и склонностях (в моих унаследованных предрасположениях, в травмах детского возраста и т. д.), ибо чужие «влияния» непременно должны «войти в меня», преломиться во мне, вызвать мои душевные переживания. Но здесь вопрос не о

причине

(causa), а об

основании

(fundamentum); не о психологическом происхождении моего верования (генезис), а об

усмотрении его истинности

, о выборе, о приятии веруемых содержаний.

Итак, гетерономный опыт отказывается от личного решения, усмотрения, удостоверения, избрания и приятия; он

не ведает, в силу чего он верует

: он и

не верует в Бога, а верит другим людям на слово

. Созерцание веруемого и приятие его остается

за пределами

его опыта; удостоверение его веры ему не дается и им не приемлется; он верит, предметно не пережив того, во что он верит. Все это предоставляется другому или другим. Гетерономно верующий верует по чужому указанию и определению, по чужому усмотрению, избранию, удостоверению и утверждению; слепо, пассивно и покорно.

Это означает, что он верит в то, относительно чего он сам не знает, следует ли в это верить или нет, и если следует, то в силу чего, а если не следует, то на каком основании. Он верует в то, что он не может ни обосновать, ни защитить, — разве только доносом на неверующего.

Вот почему пребывание в религиозной гетерономии неверно и противодуховно. Там, где дух не способен к самостоянию и самостоятельности — он сокращает свой огонь и гаснет: «вера» превращается в состояние душевной приверженности к чужим содержаниям; она перестает быть верой в Бога и заменяется или

доверием к другим людям

, или

прямым отказом от личного религиозного опыта

.

Человек, не утверждающий сам свою религиозную веру, — не утверждает глубочайший корень своей лично-духовной жизни. Состояние слепой зависимости от других и беспомощного подчинения им, и притом в сфере важнейшей и драгоценнейшей, повреждает в нем

чувство собственного духовного достоинства

и расшатывает в нем

уважение к самому себе

. Это придает его религиозности черты унижения и самоунижения и создает в нем незаметно

самочувствие раба

, и притом не «раба Божия», а

раба человеческого

. Неуважение к себе как заведомо неспособному к религиозной самостоятельности и самодеятельности, т. е. созерцание себя как «раба от природы» (Аристотель), отзывается отрицательно и на нравственной, и на умственной стороне его жизни. На веки осужденный быть в религии

несовершеннолетним

и

призреваемым

, он сам не замечает того оттенка

презрения

, который ложится на всю его жизнь; и если он с этим оттенком мирится, то все последствия

само-неуважения

обнаруживаются в его личном укладе.

Он «верует»

по приказу

и «не верует»

по запрету

. Этим он искажает самую природу своей Веры, — ее свободу, — ее духовность, — ее цельность, — ее силу. Религия не есть попрание духа властными людьми. Она не сводится к слепому приятию, навязанному извне. Религия не может и не должна внушать человеку слепоту в вопросах духа и веры. Этот путь ведет не к воспитанию, а к повреждению человеческой души. Это не путь религиозного окрыления, а путь застращивания, бескрылости и отмирания. Он ведет не к вере, а к суеверию, — или же к неверию.

Настоящая вера есть источник живой, духовной силы для человека. Но гетерономное верование утрачивает это свойство. Такая религия внушает человеку, что Бог «не для него», а для другого и для других. Отказ от автономии, согласие раз навсегда слепо верить чужим словам и с чужих слов, есть уже проявление слабости. И вот

Если бы кто-нибудь указал мне на то, что «религия гетерономного внушения» отличается особой прочностью, цепкостью, длительностью, воспитательно-политической полезностью и организационной силой (подобно католичеству и магометанству), что вообще

Религиозно веровать можно только «самому» и «заменить» или «подменить» в этом индивидуальную человеческую личность не может никто. Живой и глубокий смысл религии состоит в том, что человек

сам свободно, добровольно, искренне и цельно

обращается к Богу. Именно

это

нужно

человеку

. И именно это и только это нужно

Богу

. Это есть то, чего каждый из нас должен желать для себя, для своих детей и всех остальных со-человеков. Но именно в этом и состоит сущность религиозной автономии.

Автономия духа есть необходимая «личная форма» всякой настоящей религиозности. Можно было бы придать этому суждению самую острую форму: вне духовной автономии — вместо религиозного опыта будет только его приближенное или искаженное подобие. Иными словами:

мера автономности есть мера религиозности

. Это

не

значит, что

автономность есть единственная мера религиозности

. Она

не

есть мера

истинности содержания

, но только мера духовности

акта

.

[296]

Однако и в качестве такой меры она не единственна: ибо есть еще иные, важнейшие и глубочайшие меры актовой подлинности, для которых она есть только

входная дверь

.

[297]

Субъективность, духовность и автономность суть как бы

условия вхождения

в религию, как бы первые вводящие колонны храма. Их не следует переоценивать: они не составляют самого святилища. Но их нельзя миновать, или обойти, или замолчать, или «отменить»; нельзя сделать вид, будто они несущественны, будто в религии «можно и без них». Психологически и исторически — конечно, «можно»; но духовно и религиозно это будет снижением, искажением и утратой.

Согласно этому соотношение между автономией и гетерономией может быть определено так.

Тот, кто практикует и отстаивает гетерономию, тот признает автономию несущественной или ненужной. И наоборот, кто настаивает на автономии, тот признает гетерономию искажающей и нежелательной. Ибо если автономия веры составляет существенную черту подлинного духовно-религиозного акта, то гетерономия делает религиозность человека состоянием

не-духовным

: говорить о «гетерономной» религиозности можно только с точки зрения

Исторически и психологически следует отметить весьма распространенный факт: люди начинают свой религиозный путь со слепого доверия к человеческому авторитету. Если они остаются при этой форме верования, то

Установим еще раз, что автономия

совсем не состоит в произвольном изобретении каждым отдельным человеком своей собственной религии

: сколько людей, столько ересиархов; что ни человек, то своя выдумка о Боге… Толковать религиозную автономию в смысле разнуздания субъективной химеры было бы наивно, неумно и гибельно. Автономия отнюдь не исключает

научения

; она требует только

свободного самостоятельного усвоения

. Дело не в оригинальной химере, как она предносится тщеславным и честолюбивым фантазерам; а в

самостоятельном и искренне-цельном усвоении Божественного Откровения

.

Это можно выразить так, что

автономная религиозность

не исключает того, что по

происхождению своему

она может быть

социально-гетерономной

. Но великая и неотъемлемая задача всякого гетерономного научения состоит в том, чтобы передать его людям для свободного и самостоятельного (автономного) усвоения, добиваться его, настаивать на нем, ценить его как необходимую и священную форму религиозности.

Психологически и исторически говоря, верование может быть

пробуждено

в душе человеческой без ее самостоятельности и самодеятельности. Здесь возможны — а в детской и необходимы — пути наставления, внушения, подражания, «заражения», и авторитетного научения. Религиозное воспитание без этого просто невозможно. Но подобно тому как ребенка учат ходить, для того чтобы он начал ходить самостоятельно; и подобно тому как задача всякого воспитания состоит в том, чтобы уступить свое место

самовоспитанию

воспитанника, — так задача религиозного воспитания в том, чтобы

научить верующего автономной вере

, чтобы указать ему путь к свободному и самостоятельному усвоению и убедить его в необходимости и драгоценности религиозной самодеятельности.

Необходимо воспитывать человека к свободе

: ибо по существу своему он

призван

быть свободным духом. Но тайна всякой свободы в том, что ее нельзя «дать»: она должна быть

взята

, т. е. принята и усвоена; иначе она превратится в

новую несвободу

.

[298]

Нельзя освободить другого. Можно только помочь ему освободить себя. Нельзя получить свободу от другого. Можно только добыть ее внутренне самому для себя. Внешне освобожденный может оказаться неспособным к свободе: он останется внутренне гетерономным и перейдет только из одного рабства в другое. Свобода есть прежде всего

Поэтому необходимо воспитывать детей к религиозному самостоянию (отнюдь не к религиозному фантазерству или изобретательству).

Дитя не может покрыть автономным опытом и созерцанием все, даруемое ему, содержание Закона Божия; но свободное проникновение его в сердце ребенка должно начинаться немедленно, с первой молитвы, произносимой им в кроватке. Можно было бы сказать, что свобода сердечного созерцания должна стоять на страже уже у детской колыбели. Детское чувствилище должно вовлекаться с самого начала во все религиозные содержания жизни. Гетерономия в детстве — неизбежна; но она

Этими основоположениями разрешается целый ряд «пограничных» и спорных вопросов.

Так, прежде всего, возможен ли и

допустим ли добровольный отказ человека от религиозной автономии?

Психологически такая возможность встречается нередко: потребность в безусловной, несомнительной и окончательной основе жизни может быть настоятельной, а умения самостоятельно строить свой религиозный опыт и доверия к собственным духовным силам может и не быть. Отсюда возникает преимущественное доверие к

чужим

силам и склонность благоговеть перед духовным искусством

других

, полагаться на их (может быть, мнимое) ви́дение и переносить в них центр своего самоутверждения. У таких людей слагается добровольная готовность строить свое верование и свое религиозное делание на чужих «указаниях», при неумении отличать видящего от невидящего, учителя от соблазнителя, пророка от шарлатана, и при неспособности разобрать, на чем эти «указания» основаны, верны ли и мудры ли они по существу, приемлемы ли они в духовном отношении и куда они ведут и приведут доверчивого слепца. Как уже указано, автономная религиозность есть

бремя

, к несению которого человеческая душа должна быть воспитана и подготовлена; другие психологически понятные мотивы, — как, например, страх смерти, повышенное чувство собственной греховности, сила личных страстей, духовная неуравновешенность, личная неудовлетворенность в жизни, — обостряют это состояние. Религиозное блуждание, остающееся бесплодным, и житейские падения, дающие злые плоды — создают

чувство полной беспомощности

, неверие в свои силы и отчаяние, и порождают жажду прочного пристанища — приобретаемого

любой ценой

, или попросту

жажду духовной слепоты и сердечного порабощения

.

Такое автономное угашение своей религиозной автономии —

искажает

самую сущность религиозного акта, но

не уничтожает

автономии личного духа.

Отказывающийся есть дух, изнемогший в самовоспитании и самостроительстве. И вот, он отказывается от самостоятельного сердечного приятия и ви́дения так, как если бы «другой» или «другие» могли совершить это вместо него. Но на самом деле они могут только

Из всего этого явствует, что необходимо различать:

автономию как естественное право человеческого духа

и

судьбу этого права в личной жизни человека

. Право духа на свободу верования — неистребимо и неугасимо: никакой внешний запрет, никакая «отмена», никакое субъективное «отречение» или пожизненное непользование — не могут погасить его. Естественное право не подлежит человеческому произволу, не приемлет отречения, не знает угашающей давности. Но человек может в течение всей своей жизни ни разу не вспомнить об этом священном праве свободного боговосприятия, не знать о нем, не ценить его, не пользоваться им и вследствие непользования психологически

утратить способность

к пользованию им. Но стоит ему «вспомнить», почувствовать потребность, возжелать и воззвать к этому неугасшему праву, и он убедится в его неугасимости и неистребимости.

[302]

Это обращение от гетерономии к автономии может осуществиться и без всякого конфликта или кризиса. Достаточно того, чтобы человек внутренне, про себя, попытался воспринять преподанное ему религиозное содержание

свободным сердцем

и наполнить его из сердца

творческим созерцанием

— и начнется переход от гетерономии к автономии. Он быстро почувствует то

глубокое обновление

, которое совершается в нем: это свободное биение приемлющего сердца, эту искренность в отношении к предмету веры, это возникающее объединение инстинкта и духа, сердца и мысли, воли и воображения, это чувство смирения и собственного достоинства, это прекращение человеческого рабства, этот процесс свободного усыновления Богу, и целый ряд других более глубоких последствий. Тогда он убедится в том, что другие люди являются для него

только осведомителями, а не повелителями

; что они могут дать ему не религиозный «закон», а как бы лишь «законопроект», который он сам и только он один может окончательно принять и наполнить духом; что автономия его всегда оставалась неумаленной, а решение — свободным; что, избрав себе религиозных научителей, он облегчил себе доступ к выношенным другим религиозным содержаниям, но не покорился им слепо и пассивно. На этом пути гетерономия может быть постепенно преодолена, и человек найдет доступ к настоящему свободному религиозному верованию.

Это освобождение будет, однако, весьма затруднено, если гетерономное состояние успело повредить его религиозный акт,

В первом случае человек под давлением религиозного авторитета, а может быть, и религиозного террора, вступает на путь внутреннего компромисса: он вырабатывает в себе способность — принимать навязанный ему догмат

Но хуже всего то, что длительный режим гетерономии может вообще отучить людей от

Настоящий — живой, творческий, искренний и цельный — религиозный опыт нельзя построить

принуждением

; а принуждение и составляет в конечном счете практическую санкцию и историческую сущность гетерономии. Нельзя построить его и на

угрозе

; а гетерономная религия начинает именно с угрозы, чтобы закончить принуждением и казнью.

Религия есть

свободное цветение личного духа

. Это есть невынужденное, добровольное обращение к Богу. Самое драгоценное в этом обращении состоит в

живой цельной потребности индивидуального человека — убедиться в бытии Божием, узреть Бога и предаться Ему

. В этом сущность всякой духовности и всякой религиозности. Нет этого — и нет главного; и все вырождается и распадается. Гетерономно верующий

не

обратился к Богу. Гетерономно добродетельственный — может быть прямо противен Господу. Божие цветет в людях только Само, только в них самих, в свободе их сердца. Все это нарушается угрозой. Там, где угроза, там предвидится

недостаток

доброй воли и духовной потребности, и этот предвидимый недостаток загодя начинает восполняться тем, чем он восполнен быть

не может

. Занесенная для казни рука не пробудит добрую волю; перспектива наказания не вызовет живой потребности в Боге. Там, где угроза, там кончается доверие к угрожаемому; мало того: там угрожающий заявляет, что ему

безразличен мотив повиновения

в душе угрожаемого, — будет это любовь, духовный голод, добровольное искание или же опасение, расчет и симуляция. Где угроза, там путь к Богу затруднен или совсем прегражден. Ибо

спазма страха

не ведет к Богу, а уводит от Бога. Все это бывает условно-целесообразно в правовой и государственной жизни, где нет возможности сделать преступление невозможным, где необходимо предвидеть появление «людей злой воли» и где условно и временно надо мириться с

низкими мотивами лояльности

. Но религия есть не дело воли, а дело

сердца и созерцания

. В религии необходимо считаться с самого начала с существованием несчастных, еще не нашедших в себе любви к Богу и верного созерцания Его совершенства. Поэтому в религии не надо стремиться с самого начала к тому, чтобы исключить всяческое неправоверие и всякую ересь… Напротив: «opportet et haereses esse»: надлежит быть и ересям. Неизбежны шатания, уклонения и сомнения; более того: надо предвидеть неумение любить, неспособность созерцать, религиозное «малодушие», бездарность людей и даже полную слепоту; придут соблазнители и умножат искушения. И, предвидя все это, надо готовить такую подлинность любви, такую силу искреннего оказательства, такую убедительную ясность в показывании Бога и такую наглядность своего собственного пребывания в Нем, которая исключает самую идею угрозы и принуждения.

Гетерономия в религии покоится в конечном счете на

Невозможно подвигать людей к Богу угрозами и принуждением. Это признавалось и исповедовалось в православной России. Еще в 1555 году московский митрополит Макарий писал в наставлении первому казанскому архиепископу Гурию о проповеди среди татар: «Всякими обычаи, как можно, приучать ему татар к себе и приводити их

Но хуже всего то, что угроза грозит не только возможным неправоверным и еретикам, но и тем, кто верует «надлежащим образом»; и угрожающий прекрасно понимает это. В его намерения прямо входит — не только пресечение шатости, малоумия и слепоты, но и

Идея религиозного «катарсиса» (очищения) есть идея древняя, верная и глубокая. Она возникала везде, где человек начинал чувствовать, что религия есть дело не инстинкта, а

духа

, не суеверия, а

достоверности

, не выдумки, а

созерцающего опыта

, не страха, а

радости

и

любви

. Она появлялась во всех больших религиях и бывала признаком их созревания или наступившей зрелости.

В основе религиозного катарсиса лежит основная истина, согласно которой

Господь велик, а человек мал

, так что для верного восприятия Бога человек должен

духовно расти и совершенствоваться

. Путь к Богу есть как бы путь «в гору», и человек, желающий узреть Бога или духовно осязать Его веяние, должен «иметь» свое «сердце горе́». Выражаясь философски, можно было бы сказать: Богом данные предметы имеют свою, присущую им внутренно, духовную значительность; и восприятие ее (всегда личное) зависит от верности, чистоты и силы субъективного акта, опыта и ви́дения. И вот, процесс религиозного катарсиса призван сообщить человеку эту верность, эту чистоту и силу.

Это означает, что

предметно

и

само по себе — ничто не ничтожно

; и даже

субъективно-ничтожнейшее

(например, бого-слепой грешник, законченный в своей субъективной пошлости) — объективно-неничтожно, но имеет свой отрицательно-трагический смысл пред лицом Божиим. Все Бого-зданные предметы, даже исказившие свой зрак и погасившие в себе искру Божьего пламени, — имеют свое сокровенное духовное значение: нет ни вещей, ни людей, ни предметов субстанциально-пошлых или абсолютно-ничтожных. Бого-пустынность есть свойство не предметов и не субъектов, а только субъективных актов и «осубъективленных» содержаний.

Это обстояние не выдумано какой-нибудь доктриной, но есть подлинная основа религиозного миропонимания и притом основа, поддающаяся доказательству. Доказательство или опытное подтверждение этого человек может получить только в собственном, непосредственном опыте, в опыте

религиозного прозрения

: всякий пошлый предмет — при обращении к нему, по главному, из главного, с интенцией на главное — оказывается «не-до-разумением»: из-за ничтожества показывается объективный смысл, из-за праха мелочей выступает предметно-существенное. Пошлое отнюдь не перестает быть пошлым, но осмысливается как человеческое

Этот религиозный смысл, укрытый в предметах, как бы ждет того, чтобы религиозное восприятие открыло его. И религиозно-зрячий человек видит самую пошлость пошлого как несостоявшуюся духовную значительность, как субъективную недоумелость, как духовное слабосилие, как беспомощность, заблуждение и падение силы, благой по своей природе. Именно к такому, мудрому и прозорливому восприятию предметов готовит человеческую душу религиозный катарсис.

Итак, сначала необходимо

освободить

человеческую душу от того

плена

, в котором она находится у ничтожного и дурного.

Христианская религия предлагает для этого покаяние, сопровождающееся в православии тайной исповедью во всех осознанных человеком слабостях, страстях и дурных деяниях. В этой исповеди, совершаемой перед Самим, невидимо предстоящим Христом, духовный отец является «точию свидетелем»: по существу таинство покаянного обнажения души и сердца совершается перед самим Богом и отпущение грехов происходит от

Его

имени и

Его

властью. Этому таинству предшествует приуготовительный период самоуглубления, воздержания (пост), пересмотра своей жизни, совестной проверки ее, созерцания своих несовершенств и своей виновности. И, может быть, ни в одном таинстве человек не имеет такого основания удостовериться в

духовности, автономности, непосредственности

и

самодеятельности

своего религиозного опыта, как именно в таинстве покаяния. Весь процесс приготовления и самый акт покаяния мыслимы только как свободное совестное внутреннее делание самого человека, в котором

никто не может заменить его

: только он сам добровольно может поставить себя перед лицо Божие, узнать самого себя в своих деяниях и прострадать покаянным сердцем свою виновную грешность. Если этого внутреннего горения о своей нравственной нечистоте нет, то внешний ритуал исповедного таинства останется без таинственного духовного наполнения (без «плеромы») и религиозный акт, сведенный к видимости, окажется по существу несостоявшимся. Именно при покаянии христианин может и должен убедиться в том, что религиозная жизнь есть

путь свободного восхождения человека к Богу

(«метод») и что этот «метод»

только начинается

покаянной исповедью или обновляется и возобновляется ею, но

отнюдь не исчерпывается

. Смысл таинства покаяния совсем не в том, чтобы «свалить» накопившиеся грехи и приняться за новые — того же качества и еще большего количества. В совершении таинства должен «зачаться»

новый человек

, — по-новому видящий, любящий, постигающий, желающий и действующий; с обновленной совестью, с новой ответственностью, в новой силе, с новыми молитвами, с новым духовным подходом к людям и к миру, и, — что важнее всего, — с новым созерцанием Бога и в новой обращенности к Нему. По самому глубокому смыслу своему таинство покаяния есть отрыв от «прежнего» и начало «нового». И потому покаянный катарсис должен не прекратиться, до следующей исповеди, а непрерывно продолжаться в жизни.

И вот, он должен сначала освободить человека из того

Огромное большинство людей живет в наивной уверенности, что «важно» и «значительно» то, что важно и значительно

Именно поэтому духовное очищение должно начинаться с усвоения этого различия. Одно дело то, что «по-моему»; другое — то, что «на самом деле». Одно дело «

Из всего этого возникнет

отвержение

своей

прежней интенции

(«я жил доселе тем, чем не сто́ило жить, и верил в то, во что не сто́ило верить») и пересмотр своих жизненных содержаний. Катарсис обычно требует, чтобы человек

отвернулся

от того, что доселе находилось в центре его личной жизни, в фокусе внимания и предпочтения. Он должен возжелать иного, такого, что

осталось бы духовно значительным и священным даже и тогда, если бы он сам впоследствии охладел и отпал от него

: человек должен возжелать

главного

, «

единого на потребу

», — такого, что

не обесценивается от разлюбления, не меркнет при забвении, не нуждается в признании, но благостно ждет его, ждет от него личной свободы из искренней глубины

.

Этих указаний эвристически (т. е. в искании и нахождении) достаточно для того, кто совершает свой очистительный путь.

И вот, начинается духовный пересмотр своих жизненных содержаний и состояний. Все будет взято под вопрос:

это

ли есть главное и священное в данном предмете? заслуживает ли

это

предпочтения по своей духовной значительности? какой стороной своей

эта

вещь обращена к Богу? чтò в этом священно

для всех людей

, в силу того, что оно священно

само по себе?

отчего

это

содержание скудно, убого, незначительно, не главно, по́шло, — чего именно ему не хватает? сто́ит ли

этим

жить, и, если не сто́ит, то почему? сто́ит ли за это бороться и умереть? без чего жизнь теряет свой смысл? — Солнечный луч золотит каждую пылинку так, что она становится «золотинкой»;

[424]

то же самое совершается и в духе, надо только найти тот Божий луч, от которого каждый предмет начинает сиять, радоваться и радовать. Русская сказка говорит об «избушке», которая по зову путника должна повернуться к нему «передом». Поэт Эйхендорф уверяет, что во всех вещах дремлет таинственное пение, которое только и ждет вещего зова, чтобы проснуться и запеть. Этого

света

и

пения

, этой обращенности к Богу, этого

Божьего луча

, оживляющего все вещи и пробуждающего в них их «главное», их «субстанцию» — надо добиваться во всех жизненных предметах и содержаниях; и отодвигать от себя те, которые этого лишены.

От этого душа человека вступит в период своеобразного «выселения» и «новозаселения». Каждое катартическое усилие, каждое суждение, идущее от сердца и совести, будет раскрывать незначительность, суетность, мелкость прежних содержаний и состояний. Замечательно, что разоблаченное будет само подобно горящей бумаге, темнеть, свертываться и превращаться в пепел, — процесс, о котором так много мудрого и тонкого сумел сказать великий «христианин во язычестве» император Марк Аврелий.

Именно эта потребность «опустошить» себя от всего небожественного и приводила многих святых к разрыву со всей их прежней обстановкой: они закрепляли свой

Из всего сказанного ясно, что религиозное очищение души требует переустроения и обновления духовного акта. Если даже прежнее жизненное содержание осуждено и отвергнуто, а духовный акт сохраняет свое

прежнее строение

и свою

прежнюю беспомощность

, то душа неизбежно заселит себя столь же ничтожными и лишь «

по-новому пошлыми

» содержаниями. Поэтому третья и притом основная задача религиозного катарсиса состоит в том, чтобы после осуждения прежней жизненаправленности (интенции) и прежних содержаний, — был

обновлен

в своем строении и укреплен в своей силе

духовно-религиозный акт

человека. Это есть уже задача положительного очищения, возможного только в непосредственном жизненном творчестве.

Трудность ее состоит в том, что духовный акт в его строении возникает обычно

бессознательно

и не сознается или почти не сознается его носителем; намеренное наблюдение дается здесь с трудом и лишь немногим людям; самый акт имеет свою инерцию и противится обновлению; внешние факторы, влиявшие на его формирование, кажутся непреодолимой силой (vis major), а внутренние факторы, слагавшие его, кажутся большинству людей «совершенно неисследимыми». Да и как возможно изменить по своему усмотрению климат, природу, устройство телесного организма с его наследственностью и болезненными склонностями, социальное окружение, воспитание, раз уже полученное и т. д.? Очевидно, надо перестраивать личный религиозный акт

независимо

от всего этого или даже

вопреки

всему этому. Надо найти путь к

свободному духу

для того, чтобы «детерминировать»

силой его

все те факторы, которые были доселе «детерминирующими»:

дух должен осилить груз прошлого и настоящего для того, чтобы открыть себе дорогу к новому будущему

. Он должен оказаться сильнее всех этих сложившихся, закрепившихся и непокорных «механизмов» бессознательного и всякой волевой слабости; сильнее, чем жажда наслаждений и развлечений, чем экстенсивность внимания, чем душевные «травмы» детства и связанные с ними тяготения, слабости, отвращения и страхи. Ибо задача, которую ставил себе в истории религиозный катарсис, состояла в том, чтобы

А так как

Первый путь — более элементарный и примитивный: тело подвергается лишениям и мучениям («аффицируется») для того, чтобы вызвать обновленные и обновляющие духовные состояния («аффекты»). Этот путь был подсказан людям как бы самой природой: телесный недуг может потрясти всего человека, который отреагирует в бредовых сновидениях и кошмарах целые заряды дурных страстей и может встать с одра болезни с обновленной, очистившейся душой («дядя Влас» у Некрасова); или же — долгое физическое страдание оторвет душу от внешних, плоско переживавшихся обыденных содержаний, и обратит внимание вовнутрь, где духовные созерцания дадут лучшее утешение и умудрят душу (Лукерья в рассказе Тургенева «Живые мощи»); или же, наконец — нежданное увечие до такой степени нарушит элементарное животное самодовольство человека и его влечение к тщеславно-пошлым наслаждениям, что он перенесет свое тщеславие и наслажденчество вовнутрь и попытается компенсировать себя религиеобразной системой человековластия (Игнатий Лойола).

а. Вот откуда в практике исторических религий это

Таков

первый путь

очищения, ведущий

от тела

к бессознательному чувствилищу человека. Второй путь начинает от

сознательной

сферы человека и ведет в ту же самую глубину созерцающего сердца.

Человеческая душа, нуждающаяся в очищении, должна пережить

некий аффект

, потрясающий бессознательное, нарушающий его привычный, но духовно неверный уклад и заставляющий его обновить свою интенцию, переоценить свои жизненные содержания и

перестроить

или по крайней мере

исправить свой акт

. Необходимо некое, достаточно глубокое «ранение чувствилища», которое «вытолкнуло» бы душу из «наезженных» ею «рельс», т. е. психических механизмов, и вызвало бы в ней процесс самодеятельного очищения. Вопрос в том, чем и как может быть вызван такой аффект у человека?

Вызвать его на

мысленно-познавательных

путях возможно только у исключительных натур, у которых мышление не замыкается в логически отвлеченные формы, но питается из глубоких источников сердца и созерцания. Возможно, что именно таков был аффект, вызванный Сократом у Платона.

Путь от

воли

к аффекту весьма затруднителен, ибо сама воля обычно вызывается к жизни и питается аффектом и в отрыве от него оказывается или

проекцией инстинкта

, или

рассудочным произволом

. Но инстинкт ведет не к духовной религиозности, а к суевериям страха или к корыстной симуляции; а рассудочный произвол не имеет прямого доступа к духовному чувствилищу человека. Поэтому все попытки построить религиозное очищение и религиозный акт на волевом решении и на волевой дисциплине обречены на неудачу: религия вырождается от них в разновидность алчности, в бессердечное властолюбие (функция инстинкта), несомое лицемерной дисциплиной (функция рассудочного произвола). Такова судьба католицизма.

Путь от

чувственных ощущений

в их телесном составе нами уже разобран: добровольно несомые аскетические упражнения могут

содействовать

появлению очистительного аффекта, но плодотворность его будет всегда зависеть от нечувственных, нетелесно вызванных «движений» сокровенного религиозного чувствилища. Если дух не овладеет аскетически вызванным аффектом, не оформит его и не наполнит его, то могут получиться обратные результаты — соблазн, падение и психическое заболевание.

Человеческая жизнь имеет свои сокровенные огни, о которых нерелигиозный человек ничего не знает, но по которым религиозный человек правит свой путь. И чем внимательнее он в них всматривается, тем более зорким становится его око; и чем вернее он их узнает, чем увереннее он правит по ним свой путь, тем более ему удается религиозное очищение, тем духовнее становится его характер и его жизнь, тем выше его религиозность, тем легче он смотрит в глаза земной смерти; тем

счастливее

такой человек вопреки всем его земным несчастиям и страданиям, и тем значительнее его личный облик и его жизненное дело.

Эти сокровенные огни жизни даются каждому человеку

в особицу

: у каждого из нас они имеют характер

личный

; они индивидуальны, своеобразны и неповторяемы, как своеобразна у каждого из нас его «жизненная линия» («кривая»), как индивидуальна у каждого из людей его «судьба». В этой личной «судьбе», которую безвольные и бездуховные люди напрасно считают раз навсегда неизменимо и неотвратимо предопределенной, каждый из нас призван стать

определяющим фактором, свободным двигателем, решающим духом

. Это может и должно удаться каждому из нас. Не потому, чтобы мы были «абсолютно свободны» в смысле индетерминизма, как существа, якобы располагающие «совершенно ничем нестесненным произволением» (схоластическое «liberum arbitrium indifferentiae»): при такой «свободе воли» — человек оставался бы существом, неподдающимся никаким воздействиям и слияниям, ни благим, ни дурным; все прошлое было бы для него бесследным, все собственные решения и усилия — бессильными, Откровение Божественное — недейственным; так что он шел бы через жизнь, подобный огнестрельному оружию, заряженному чем-то страшным, неизвестным и непредусмотримым. Но такой свободы, слава Богу,

ни у кого нет и никогда не было

. Она превратила бы человеческую жизнь в хаос чистого случая, непредвидимого беззакония, духовного бессилия и ежесекундно разверзающейся «бездны» зла. Всякое совершенствование, всякое нравственное и религиозное очищение, всякое воспитание характера в себе и в других, всякое социальное и государственное укрепление правосознания и всякая вообще духовная культура, накапливающая и укрепляющая благие силы и способности человека, — все это стало бы совершенно

И тем не менее каждый из нас

Согласно этому жизнь человека может и должна стать постоянным и прогрессивным

Это очищение и освобождение состоит в

Огни эти, как уже указано, даются каждому из нас

индивидуально

и

прикровенно

, образуя для поверхностного и религиозно незрячего взгляда простую совокупность житейских «условий», «обстоятельств» и «случаев». Духовно слепой человек, «просыпаясь» к сознательной жизни «взрослого», видит себя детищем таких-то родителей, членом такой-то семьи, принадлежащим к такому-то государству и сословию, к такой-то профессии, бедным или богатым, здоровым или больным, одаренным или бездарным, умным или глупым, образованным или полуобразованным, в таком-то жилище, с таким-то знакомством и природо-окружением, с такими-то исторически обусловленными или «чисто случайными» событиями и впечатлениями жизни. Все это ему «дается», все это на него «изливается», «влечет» его с собой или за собой, открывает перед ним известные житейские пути и возможности. Из всего этого «слагается» «кривая» его жизни — если он человек ее

слабой волей

; из всего этого он сам «

лепит

» и «формирует» свою жизнь — если он человек с

сильной волей

. И вот, — религиозно говоря, за всем этим скрываются те жизненные «огни», которые он должен усмотреть, принять и усвоить, чтобы, укрепляясь ими, осуществить свой жизненный катарсис.

Дело в том, что каждое из этих данных «обстоятельств» и «событий» таит в себе

свой внутренний смысл

— свое

бремя

, свою

духовную проблематику

, свое

задание

, а может быть, и свою

боль

, свое

страдание

, свое

искушение

, свой

соблазн

, свою

опасность

, свое

крушение

, но, что всего важнее, — свой

зов

, свое

умудрение

и свое

приближение к Богу

. Нет «безразличных», т. е. духовно пустых или мертвых обстоятельств; нет, по слову Пушкина, «напрасных и случайных даров» жизни; нет — «праздных» событий. Все в жизни «говорит», «зовет» и «учит»; все подает знак, все знаменует о более глубоком и более высоком; все — значительно. «Нет на земле ничтожного мгновения» (Баратынский). И вот, искусство жизни, очищения, роста и умудрения состоит в умении «расшифровывать» все эти, посылаемые каждому из нас,

Божии иероглифы

и

созерцать их верный и чудный смысл

Не следует сомневаться в возможности такой жизни и не следует долго расспрашивать о том, как вступить на этот путь. Мудрость его исконная, древняя. О ней знают и религиозные мифы и народные сказки. И чтобы вступить на этот путь, надо только

Человек вступает в непосредственный процесс жизни, исполненный трудов, препятствий, опасностей и соблазнов, — и

Человек приемлет поток льющихся на него «обстоятельств» и «событий», предаваясь трудам и опасностям с

Есть еще великое множество таких вопросов, которые не должны исчезать с сердечного горизонта. Я говорю — «с сердечного», ибо ставить их надо не просто отвлеченной мыслью, а живым

сердечно-совестным

и

совестно-религиозным

созерцанием. Сами по себе эти вопросы имеют философическую природу. Однако и в теоретической философии они разрешались плодотворно только тогда, когда они ставились живой совестью и притом в свете религиозного созерцания. Ничто так не вредит и не вредило философии, как рассудочно-отвлеченное резонирование о священных вопросах жизни и релятивистическое (т. е. в сущности беспринципное) «конструирование» (логическое выдумывание) ответов. Такая «философия» всегда оставалась мнимой и создавала одну пошлость.

[428]

1. Здесь же дело не в теории, а в вовлечении живого человека, — себя самого и своего жизненного опыта,

своей духовной субстанции

, — в созерцание и в разрешение вопросов. Чем решительнее этот подход, тем лучше: вопрос не о другом, не о других, не о «людях» и не «вообще», а

обо мне самом

. Чем сильнее у созерцающего это своеобразное чувство — «моя дальнейшая жизнь

сложится иначе

, в зависимости от того, каков будет ответ на этот вопрос», — тем вернее, тем значительнее искание, тем плодотворнее катарсис. Это недооценивал, например, Владимир Соловьев, когда писал в предисловии к «Оправданию добра»: «за время писания этой книги я иногда (!) испытывал от нее нравственную пользу». В процесс религиозного катарсиса жизненное «философствование» будет

всегда

приносить

величайшую пользу

, если будет идти из сердечно-совестной сферы самого вопрошающего.

2. Второе условие плодотворности состоит в том, чтобы спрашивающий и ищущий

не выходил из Божьего луча

. Это означает, что надо искать в разрешении всех подобных вопросов — не деловую целесообразность, не пользу, не житейский успех, не умственный эффект и тем более не парадоксальную (увы, всем столь импонирующую!) «оригинальность», а

совестно-религиозную

верность, сколь бы «общеизвестным» или даже «банальным» ни казался ее голос. Надо искать, согласно евангельскому завету,

3. Третье правило, обеспечивающее плодотворность такого искания, состоит в том, чтобы не отдавать его на жертву праздным и пошлым разговорам. Религиозный катарсис есть дело

Вообще не следует представлять себе все перечисленные и другие им подобные «вопросы» как

Каждый из нас призван к тому, чтобы самодеятельно искать и находить в своей жизни ее сокровенные огни и укреплять ими свой дух. Это входит

в ткань религиозной жизни

: чем больше самодеятельности в процессе религиозного катарсиса, тем полнее и цельнее он будет. Каждый из нас должен

самостоятельно

отвечать на соответствующие вопросы жизни, превращая свое жизнесозерцание и миросозерцание в богосозерцание. Чужие ответы слишком часто остаются «теоретическими», не приемлются сердцем и не строят духа.

Поэтому нет необходимости давать здесь систему ответов на поставленные выше (в виде примера) вопросы жизнесозерцания: эти ответы всегда могут показаться кому-нибудь и не удовлетворительными, и не убедительными.

[429]

Но для того чтобы

пояснить

учение о религиозном катарсисе и об огнях жизни, чтобы не предлагать отвлеченной теории там, где необходимы живые и содержательные указания, я попытаюсь сейчас же дать несколько примерных ответов.

Чему учит меня

бессонница?

Она наглядно удостоверяет меня, что наш человеческий произвол имеет свои пределы, ибо сон наступает «сам собою» (по выражению Аристотеля — «

δἰ αύτου̃

») и не повинуется приказу. Мы живем пронизанные

таинственной сетью

природных законов, к которым надо прислушиваться, чтобы верно внимать их сокровенной разумности. Откуда она, эта разумность? Как вступить мне в ее целебные воды? В долгие часы ночного

одиночества

, покинутый всеми, я дивуюсь на эту Богом созданную таинственную разумность и учусь

доверяться ей

и

предстоять ее Творцу

. Бессонница дает мне одиночество; а к Богу можно прийти только оставшись с Ним наедине. Она открывает мне мою беспомощность; а ее необходимо испытать всякому, чтобы узнать, откуда может прийти истинная помощь. Она заставляет меня испытать, что есть

тайна

сна и

благословение

сна; а тайна и благословение суть пути, ведущие к Богу. Лучами духа я освещаю всю свою жизнь и слышу, как освобождается во мне голос моей совести; а голос совести есть сразу

зов Бога и моя молитва к Нему

. И так все завершается молитвой. Так я хотел бы уснуть и в час смерти. Господи! Благодарю Тебя за эти дары бессонной ночи! Ибо Твой свет светил мне в этой земной тьме!

Что значит эта «

В таком процессе самодеятельного духовного очищения человек приобретает постепенно целый ряд воззрений, которые незаметно становятся его жизненными

убеждениями, драгоценными основами его религиозности

. Это будут не «догматы», не «теории», не отвлеченные построения, придуманные субъективно и выдаваемые за нечто объективное. Это будут

верные

способы религиозно жить, созерцать, творить и молиться. Это будут живые черты религиозного акта, которые породят новую христианскую культуру.

1. И первое, чтò это очищение духа даст человеку — это

живое ощущение тайны

, из которого родится всякая подлинная религиозность.

[430]

Мы окружены этой тайной, —

до

рождения и

в самом рождении

, в течение всей жизни, в смерти и после смерти. Кто ее не испытывает и не видит, тот слеп умом, скуден сердцем и мертв воображением. Мы таинственно засыпаем и видим сновидения, таинственно предчувствуем и молимся. И весь мир вокруг нас есть живая тайна, — в своей безмерной огромности, во внутренней глубине своих малейших частей, в своей сплошной тотальной сопринадлежности, в своем самодеятельном равновесии, в своей молчаливой разумности, в своем неизъяснимом величии. Великие люди всегда трепетали душой перед этой тайной, — от Лао-цзы с его дивным учением о Дао́ до Коперника, с его переходом от изучения мира к молитве; от Анаксимандра, с его созерцанием Беспредельного, до Ломоносова, с его поэтическими размышлениями о Божьем величии; от Аристотеля, выводившего все познание из «изумления», до Лейбница, пропевшего философический гимн тайне мироздания; от Леонардо да Винчи, этого неутомимого Божьего «следопыта», до Карлейля, утверждавшего, что всякому истинному познанию предшествует искреннее поклонение; от Василия Великого, исповедовавшего, что мир есть «художественное произведение» «художественного Ума», до Пушкина, явившего собой это таинственное художество.

Все великие

ученые

приступали к своим исследованиям с живым чувством предстояния великой тайне и кончали их в уверенности, что они далеко не преодолели и не исчерпали ее; они никогда не воображали, что плоские темы человеческого рассудка способны к этому, и потому они не повинны в современном духовном оскудении и опошлении науки. Великие

Можно прямо признать, что все истинно великое в истории человеческой культуры создано из этого чувства; так же будет и впредь…

Кто вникал в историю религий, тот, наверное, не раз помышлял о великой человеческой беспомощности и о бесконечном и благостном Божием терпении. Люди все снова и снова забывают о том, что религия не «выдумывается», а

восприемлется

; а когда вспоминают об этом, то не знают, чтò значит «воспринять» и как это возможно осуществить; если же они действительно готовы к смиренному восприятию, то они часто не умеют отличить, среди множества предлагаемых им от человеков, «религиозных» содержаний, подлинного Откровения. Именно в религии человек ищет

окончательного удостоверения

и в то же время оказывается

особенно беспомощным и растерянным

. Чем он ответственнее, тем сильнее его потребность получить «несомнительные подтверждения», проверить и перепроверить, и укрепить свою религиозную очевидность так, чтобы можно было

жить ею — творчески и целостно

, возводя ее непосредственно к Откровению Божественному. И это есть основной дар, за которым он обращается к Церкви.

Зрелая идея Церкви как

союза

верующих, связанного единством боговосприятия, таинств и иерархии, возводящего свою веру к удостоверенному Откровению, и закрепленного самостоятельным правовым строем, — есть идея позднего возникновения и, по-видимому, христианского происхождения. Но все эти черты порознь, а иногда и многие из них вместе, находимы и в дохристианских, и во внехристианских верованиях. Люди, вынашивая свой религиозный опыт, всегда обнаруживали тягу к особому «религиозно-опытному» общению, способному успокоить их тревогу, уверить их в верности избранного пути, подтвердить найденное, исправить возможные ошибки, сообщить им мужество в исповедании. «Беспомощному-слабому» естественно искать «сильного-помогающего», многомогущего, многовидящего и брать у него совет и научение. Сильный становится для слабого

учительным авторитетом

. Духовно-прозорливый как бы раскрывает слепорожденному его духовное око и это око как бы получает свой «взор» и свое «ви́дение» от учителя и пророка. И вот, замечательно, что во всех больших религиях — союз верующих возникал

Понятно, что начала

Так, идея

По сравнению с этим драгоценнейшим опытом религии — исходное обращение к религиозно-многомощному учителю или пророку оказывается только

Итак, каждая религия имеет свой основной, от нее освященный религиозный

акт

, с особым душевно-духовным строением. Этот акт обычно возводится к одному лицу, пророку и основоположнику; и притом потому, что религиозный акт есть, прежде всего, дело

личного духа

, его вдохновения и осуществления. При историческом изучении может, конечно, оказаться, что этот приписываемый основоположнику акт отнюдь не соответствует своему первоначальному прообразу и что в дальнейшем, из поколения в поколение он незаметно видоизменялся и постепенно перестраивался, может быть, даже вырождался. И тем не менее религия отличается от религии, и исповедание от исповедания, церковь от церкви и секта от секты — прежде всего

строением своего религиозного акта

, и именно в связи с этим — своими догматами, богослужебными обрядами, нравственным учением и церковной организацией.

Этот основной религиозный акт, как показано в главах шестой и седьмой, определяет собой — и

веруемые содержания

, и

способ единоличной и совместной молитвы

, и

нравственный уклад верующей души

в ее настроениях и деяниях, и

миссионерскую практику

, и

строение церковной иерархии

. Так, это было не случайно, а естественно и необходимо, что мироотречный акт Будды распространялся среди монахов-аскетов, искавших прижизненного умирания, и оставлял их без религиозного гнозиса и догмата; это не случайно, что религиозный акт Зороастра будил в своих последователях активную верность Ахура-Мазде и не учил проповеди среди неверных «сынов Аримана»; это естественно и понятно, что волевой и властный католицизм ушел в законничество и воинственность, что обрядность его стала культивировать внешнюю помпезность, а этика его выработала своеобразную аптеку простимого греха. И так везде и во всем. Основной

дар

всякой церкви есть ее

религиозный акт

и им определяются все другие религиозные дары ее: ее

храмы

, ее

изображения Божества

, ее

отношение к писанию и преданию

, ее

догматические формулы

, ее

богослужение

и ее

культура молитвы

, ее

концепция духовенства

, ее

понимание святости и чуда

Начнем с

Пока человек остается земнородным существом, — душевно-телесным, протяженно-пространственным, личным и множественным, — ему неизбежно вводить созерцаемого им Бога в

Так, есть храмы, которые построены

Все это означает, что потребность символически изобразить Бога просыпается в человеческой душе с самого начала, с того момента, как он пытается

уйти

духом от повседневной жизни, от тесноты, пошлости и смрада своего жилища, в таинственную пещеру, под тень старого дуба или же прямо создать «обитель» своему Богу… Тем естественнее, тем понятнее эта потребность, когда он пытается

вообразить и изобразить самого Бога

, обитающего в этой обители. И тогда перед ним встают те же самые затруднения, с которыми он борется в религиозной архитектуре, — но теперь уже в скульптуре и живописи.

Я не могу пересказать здесь историю этой борьбы религиозного человечества за

верное богоизображение

, ни в языческом мире, ни в христианском. Но актологически осветить

сущность этой борьбы

необходимо.

Есть две возможности: или

исключить чувственное воображение из религии

, или

включить

его в строение религиозного акта. Исключение есть дело трудное, насильственное и опустошительное. Это дело

трудное

, потому что огромное большинство людей почти неспособно к отрешенному

нечувственному созерцанию

, которое дается лишь избранным натурам и требует долгого упражнения и особой душевно-духовной дифференциации; большинство людей нуждается в чувственном воображении и изображении для того, чтобы хотя через него узреть нечувственное. — Это дело

насильственное

, потому что

запрещение

скульптурных и живописных изображений в религии остается

внешней «отменой»

, нисколько не считающейся с религиозной способностью и потребностью человека: новый отрешенный религиозный акт нельзя предписывать и навязывать, как это пытались сделать императоры-иконоборцы во главе с Львом Исавром и Карлом Великим. — Это дело

опустошительное

, потому что отказ от чувственного воображения в религии сразу — нарушает

жизненную цельность

религиозного акта и лишает религиозное чувство всего того богатства, всей той художественной глубины и всей той духовной выразительности, которые присущи подлинному искусству. А между тем религия, с одной стороны, требует

Пока человек имеет тело и живет на земле, ему невозможно обойтись без чувственных состояний, проявлений и образов. — Правда, от минимума пищи, слов, восприятий, движений и представлений чувственный облик личной жизни оскудевает, но это не освобождает человека от протяженной жизни в пространстве. Поэтому задача состоит не в том, чтобы отнять у духа эту жизнь как «непригодную» или «унизительную», или грешную, а в том, чтобы творчески прожечь ее духом, включить ее в религиозный акт и подчинить ее веянию божественной Благодати. А это значит — посильно и даже сверхсильно искать изображения, или отображения, или хотя бы аллегорического знаменования Бога в чувственных образах.

В этом человеку, конечно, приходится считаться с затруднениями «апофатического» характера: ибо если Господь в своей сущей предметной самосути

То, что православно-верующие получают «яко дар» от своей Церкви, сводится, прежде всего, к Писанию, Преданию и Догмату. Я предоставляю церковным историкам и верующим богословам (ибо суждение неверующих, религиозно слепых богословов, число коих на Западе все увеличивается — неинтересно) рассматривать и толковать эти величайшие дары по существу и касаюсь их исключительно в порядке религиозной актологии.

Призвание Церкви состояло не только в том, чтобы осуществить, собрать, канонизировать и соблюсти сквозь века верную и аутентическую запись евангельских событий, слов и дел, но и в том, чтобы открыть верующим и еще не уверовавшим людям доступ к Св. Писанию и научить их

верно читать и понимать записанное

. Людям естественно и подобающе искать

непосредственного

касания ко Христу, Сыну Божию, совершенно так, как его искали и находили евангельские больные и сомневающиеся и как этого желал и осуществил апостол Фома; и никому из них не возбранялось — видеть, слышать, касаться и исцеляться, вопрошать днем вместе с самарянкой «у кладезя» благодатной Воды и в ночной тишине вместе с Никодимом. Книга жизни должна быть доступна всем, и потому неправы те исповедания, которые столетиями возбраняли верующим самостоятельно читать Св. Писание. Опасение, что люди прочтут неверно и истолкуют искаженно, всегда сохраняет свое значение, но это только означает, что

акт верного чтения

должен быть указываем и насаждаем пастырями церкви.

Надо различать чтение

формальное

и чтение

плеротическое

. Формальное чтение доступно всякому грамотному человеку: оно осуществляется глазами, обычным словоосмысливающим сознанием и регистрирующим, религиозно-безразличным восприятием при помощи воображения и рассудка. Так мы читаем повседневные газеты и книги, причем многие совсем и не догадываются о духовной пошлости такого чтения, о возможности и необходимости иного. Верное чтение Св. Писания есть чтение

плеротическое

, т. е. чтение из полноты религиозного акта, с участием духа, совести и сердечного созерцания:

Духа

, т. е., прежде всего, чувства ответственности и воли к совершенству; совести, т. е. живой готовности узнать и осуществить веяние совершенства; сердца, т. е. любви к Богу; и созерцания, т. е. нечувственного взирания сквозь чувственные знаки и явления. Это есть чтение, осуществляемое

Это означает, что есть особая

Такая культура сердечной плеромы необходима особенно в восприятии следующих даров Церкви — Предания и Догмата.

Рассматривая и исчисляя по порядку основные дары Церкви, мы не должны представлять себе эти блага в том разделенном и разрозненном виде, в котором их представляет изложение: напротив, они слагаются в проникновенное единство. Религиозный акт есть душевно-духовная основа всего;

храм

и

иконы

суть его «вещественные знаменования»;

писание, предание

и

догмат

суть его источники и сокровища, в целом — его обоснование;

молитва, обряд

и

таинство

являются его жизненно церковным осуществлением. Все это образует целостное духовное единство, не знающее расчленения и живущее во взаимопроникновении. Все это вместе составляет тот дар Церкви, который можно обозначить как духонаучение.

Церковь учит людей

молиться

, т. е. верно обращаться к Богу и вступать с Ним в то драгоценное

единение

, которое составляет самую сущность религии. Человек призван жить в обращении к Богу и лучше всего, чтобы это обращение было непрерывно, т. е. чтобы оно не угасало в душе при всех ее земных занятиях.

[446]

Но это обращение должно непременно иметь свои сосредоточенные подъемы, духовно верные и действительно приводящие к единению с Богом; и вот Церковь учреждает и осуществляет для этого свои

богослужения

. Эти богослужения составляют, прежде всего,

школу верной молитвы

.

В церковных богослужениях и особенно в Таинствах надо различать

две

стороны одного единого события: внешнюю сторону — слышимого слова и видимого действия; и внутреннюю сторону — сердечно-созерцательного и молитвенного наполнения («плеромы»). Внешнее («обряд») осуществляется церковно— и священнослужителями; и наружное участие в нем предстоящих людей является малейшим. В православном богослужении они, например, не поют целой общиной, как это мы видим в западных храмах, а предоставляют пение более искусным и подготовленным певцам, отчего благолепие службы только повышается. Но внутреннее, душевно-духовное наполнение обряда молитвой есть

дело предстоящих в храме людей

. Каждый из них «приносит» в храм свою отзывчивую или неотзывчивую душу, свою способность или неспособность к самостоятельной молитве, свою озабоченную мысль, свое полурастраченное в земных делах чувство, свое чувственно-засоренное воображение и свое малое умение сосредоточиваться духовно. И вот, в этом внутреннем объеме своего личного опыта каждый из нас должен осуществить то

Религиозно-символическая глубина православного богослужения имеет сразу несколько измерений. За ее истовой, спокойной и благоговейной внешностью скрывается вся история христианства, все его богосозерцание, вся его понерология (учение о зле) и сотериология (учение о спасении), весь земной путь Христа, все догматические основы веры, все искусство молитвы — и все это в виде приуготовления и осуществления таинств. Здесь все насыщено религиозной символикой, все ждет от предстоящих сердечного разумения и созерцания, все требует духовного смысла и, следовательно,

Конкретный спиритуализм Православия состоит в том, что религиозное чувство

Если кто-нибудь доселе сомневался в автономности и непосредственности религиозного опыта, то процесс религиозного катарсиса, изображенный мной, может и должен погасить это сомнение. Никто не может заменить «меня» в «моем самоочищении»; никакой совет, никакое авторитетное руководство не могут угасить «мою» самодеятельность в этом деле;

совет

остается делом советующего,

применение

его доступно только «мне самому». Религиозный опыт и в особенности религиозное очищение требуют от меня

духовного самостроительства

. И самая помощь Божия, — всегда необходимая и благодатная, — предполагает

мою

свободную волю, невынужденное расположение

моего

сердца, сосредоточенность

моего

созерцания, словом — свободное обращение мое к Богу: сначала непосредственно к Его лучам, даруемым каждому из нас, потом — непосредственно к Нему, излучающему, зовущему и открывающемуся.

То, что человеку нужно для религиозного очищения, есть именно

религиозная самодеятельность

, ибо Божие излучение и откровение даются всегда. Затруднение не в Боге, а в нас самих. Безразличие, пассивность, лень, земная страстность, жестокосердие, слепота, неумение, переменчивость, неустойчивость, отсутствие горения, недостаток воли и выдержки — все это присуще

нам

и должно быть преодолено

в нас

для того, чтобы совершилось необходимое.

А это необходимое состоит в пересмотре душевно-жизненных содержаний и в обновлении духовно-жизненных актов.

Надо, чтобы Божии лучи были открыты во всем и везде восприняты. Надо, чтобы они проникли во все слои души, сжигая пошлое и окрыляя душу к духовности. Надо, чтобы все жизненные акты человека прошли через некое очистительное и обновляющее согласование, — нисходя в душе к ее

единому глубочайшему источнику

и восходя в предметном плане к

единому высочайшему Предмету, Богу

. Процесс этот следует охарактеризовать двояко, — как душевное «нисхождение» и как предметное «восхождение», — но на самом деле это есть

единый

процесс, который Мейстер Экхарт описывал как «рождение Бога в душе»…

Тот, кто начнет проходить это очищение души по огням жизни, рано или поздно, — и лучше раньше, чем позже, — заметит, что от каждого единичного постижения, осмысления или у зрения в душе остается некоторый

Духовный и культурный кризис, ныне переживаемый христианским человечеством, возник

из утраты им религиозной цельности

. Нецельная религиозность есть

слабая, колеблющаяся, исчезающая

; она перестает вести, воспитывать и очищать человеческую душу; с ней начинают соперничать, ее начинают отстранять от культурного руководства

иные

силы души,

иные

акты человека; а так как религиозность, давая человеку

лучшее

, сама предъявляет к нему великие требования, а другие акты требуют меньшего и за то обещают «все», — человек, постепенно теряя вкус к

лучшему

, начинает двигаться по линии наименьшего сопротивления, по линии легчайшей кратчайшей и скорейшей в достижении… «Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» (Мф 7:13).

Все основные силы души постепенно отрываются от религии, «секуляризируются» и начинают безрелигиозное существование. При этом роковое значение принадлежит не

светскости

их творчества, не независимости его от церковных предписаний, а безрелигиозности и противохристианскости этого творчества: ибо видимая автономия ведет их к бездуховности, к безбожию, к утрате религиозного опыта, к кризису и разложению культуры. Губительна не автономии религиозного опыта, а злоупотребление автономией в сторону оскудения и опошления.

И вот, «ум» «не подтверждает» религиозных догматов христианства, отвергает их, отвертывается от религиозного опыта и выдвигает свои рассудочные обобщения.

Сердце

начинает стыдиться христианских состояний, — доброты, смирения, покаяния, умиления, совестных порывов, — черствеет и отмирает, и именно поэтому предается злобе, зависти, ненависти и разврату.

Воля

отвертывается от христианских целей и, руководствуясь рассудком и бессердечием, выдвигает

свои

цели, от осуществления которых стонет и содрогается современное человечество.

Воображение

перестает служить духовному созерцанию и предается чувственному произволению, капризу, похоти и разнузданию. И все эти силы начинают творить по-своему новую «культуру», — «культуру» содержательного разложения и формальной тирании.

Цельность духа утрачена, творчество перестает быть глубоким и органическим; начинается эпоха распада, разброда, беспредметности и смуты.

Так, религиозный человек не может мириться с тем, что он верит во что-то, отвергаемое его

разумом

; или с тем, что разум его утверждает нечто такое, против чего восстает его вера. Если он примирится с этим, тогда он будет

слабо веровать

и

робко мыслить

; вера его будет под цензурой законно восстающего разума, а разум его будет под анафемой

законно

отвергающей его веры; сам же он будет вековечным изменником и предателем: то изменником своей веры, то предателем своего разума. И потому он будет — то осуждать себя за свою веру, то подавлять в себе свои разумные воззрения. Он не будет доверять ни своему разуму, ни своей вере; и кончит тем, что не будет доверять самому себе и потеряет к себе уважение.

Теория двух «параллельных», — различных или противоположных, — истин, к которой склонялись Шаррон и Монтень,

психологически

понятна в своем возникновении; это был компромисс, спасавший «разум» от преследования католической церкви и в то же время не порывавший окончательно с церковной догматикой; но в духовном отношении эта теория была наивна и беспомощна. Она предлагала религиозному человеку

духовную шизофрению

как способ жизни; или же — некий «бухгалтерский» самообман в верованиях и убеждениях. Две истины, — одна религиозная, неприемлемая для разума, а другая разумная, неприемлемая для религиозного опыта и веры, — значит ни одной истины; это означает неисцелимый раскол в духе; двоевластие, с перемирием в гражданской войне духа с самим собой. Эта гражданская война узаконялась как способ жизни: рано или поздно она разразилась бы и привела к окончательному отвержению

или веры, или разума

, или

и

веры

и

разума вместе.

То, чего надо добиваться, есть не просто «примирение» веры и разума или синтез их учений, а

тождество веры и разума

. Вера должна стать

разумной верой

, а разум должен стать

верующим разумом

.

Для этого идея разума должна быть

расширена, углублена

и

окрылена

. Разумная мысль совсем не прикована к чувственному опыту как своему якобы единственному источнику: есть еще опыт

нечувственный

Соответственно с этим вера должна быть прикреплена к

Не может настоящая религиозность примириться и с другими расколами и оскудениями в своем акте: нельзя отделять

сердце

от

ума

и

созерцания

, и

созерцание

от

ума

и от

сердца

.

«Религия» без

сердца

известна нам из истории, но это была или

доктрина бессердечного ума

(отвлеченная, дурная философия), или система

бессердечной воли

(римская традиция, сначала — языческая, потом — католическая), или же произвол

бессердечной фантазии

(религии страха и свирепых богов). Всюду, где чувствилище исключается из религии, «приятие сердцем»,

[449]

оказывается невозможным и признается ненужным; и вследствие этого, вместе с ним — невозможной или ненужной оказывается и

настоящая молитва

. Тогда молитва сводится или к юридически-точному произнесению сакральных слов, к совершению сакральных телодвижений и принесению сакральных жертв, так, чтобы все это

принуждало

бога (традиция языческого Рима); или же к магическому заклятию страшных божеств, которые «связуются» магией «молитвы», «не смеют» вредить человеку и вынуждены ему помогать (демонология). Настоящая же молитва становится просто неосуществимой, ибо она есть

горение боголюбивого сердца

; и в этом горении сердце не может быть заменено — ни усилиями ума, ни напряжениями воли, ни взлетами фантазии.

Но это горение боголюбивого сердца не может предоставить уму и воображению оставаться в состоянии безразличия и теплопрохладности: оно охватит и их своим пламенем и вовлечет их в процесс своего горения.

Ум

, оставшийся вне сердечной молитвы, будет постоянно перебивать ее своими холодными соображениями или отвлеченными мыслями, не имеющими никакого отношения к молитве и к Богу. Он сохранит в своем распоряжении целые слои или запасы душевной энергии, занимая их другими, небожественными содержаниями и не давая себе раствориться в сердечном пламени. Обособляясь от центрального сердечного чувствилища, ум сохранит форму трезвого и пошлого рассудка и не станет тем

разумом

, который православная аскетика помещает в самую

глубину сердца

. И молитва может стать от этого не только безразумной (вроде молитвы трех анахоретов у Толстого «Трое Вас, трое нас, помилуй нас»), но и пошлой (вроде молитвы Николая Ростова на охоте о том, чтобы «матерый волк» «вылез» именно на него) и даже кощунственной (молитва злодея о помощи ему в его злодеянии). Во всяком случае она будет духовно не на высоте.

Человек молится совсем иначе, если сердце его нашло свою разумность и утвердило ее в себе, а разум принял в себя огонь сердца и получил его интенсивность; но тогда человек и мыслит совсем иначе. Разум становится воистину «боголюбивым», по слову Антония Великого, и человек узнает на опыте то, что Спиноза описывал словами «amor Dei intellectualis» (интеллектуальная любовь к Богу). Свет разума соединяется с горением сердца — и человек научается новой

Для осуществления цельного религиозного акта подобное этому

единение сил

должно сложиться в человеке и по другой линии:

сердце — инстинкт — совесть — воля — дела жизни

.

Сердцу легче всего соединиться с инстинктом, потому что ему состояние «любви» присуще особливо. Большинство людей, по-видимому, не умеют даже отличить любовь сердца от «любви» инстинкта, до такой степени чувства этих людей безотчетны и вырастают из потребностей, желаний и страстей бессознательного. Эта близость сердца и инстинкта, — т. е.

духовного чувствилища

человека и его

инстинктивного влечения

, — является для религии сразу

великим соблазном

и

великим облегчением

. Соблазном — тогда, когда влечения и страсти овладевают чувствилищем человека и начинают господствовать в его сердце; облегчением — тогда, когда духовное чувствилище человека овладевает его влечениями и пробуждает в инстинкте его духовную глубину.

[451]

Преобладание влечений и страстей может иметь два различных вида и привести к различным (и все же отрицательным) последствиям. В первом случае инстинктивные влечения

поглотят

чувства человека и

погасят

их духовность: человек будет вести чувственно-страстную и безрелигиозную жизнь; он будет жить без духа и погрязать в грехах и в пошлости. Во втором случае человек

внесет незаметно для себя дыхание чувственных страстей в религиозную жизнь сердца

, искажая ее содержания, ее образы, ее законы и цели. От этого духовное получит искаженные или даже извращенные формы чувственной страстности, чистое станет нечистым, значительное — пошлым, божественное — слишком человеческим. На этом пути соблазнов религия может быть искажена до конца.

Совсем иное начинается в душе, если

духу сердца

удается пробудить

духовность инстинкта

и

соединиться с нею

. Эта инстинктивная духовность, пробужденная в детстве Божиими лучами, пронизывающими мир и человека, может и должна определить всю судьбу человека. Нет ничего значительнее в личной жизни человека, как

прикрепление его инстинктивного радования к божественным предметам

, содержаниям и состояниям. Воспитатель, которому удалось достигнуть этого в раннем детстве воспитываемого ребенка, является его сущим благодетелем. Тогда инстинкт ребенка одухотворяется. Плененный божественным, он ищет его своим духовным оком, находит его и укореняется в нем. Тогда человеческий инстинкт преодолевает в себе данную ему от природы «волчью стихию»; он как бы слагает с себя звериную шкуру, ибо уже не хочет и не может жить «волчьим» естеством и совершать в жизни «волчьи дела». Он ищет

Тогда любовь инстинкта и любовь сердца сливаются воедино, встретившись в духе, и обращаются к Богу. Отсюда возникает необычайная

Настоящая религиозность есть

целостная религиозность

. Она предполагает в человеке свободно выношенный

целостный акт

[456]

и творчески одухотворенную целокупность

жизненного опыта

.

[457]

Полувера не есть вера: она или разложится в сущее неверие, или же сумеет утвердиться в цельности. И точно так же религиозность, объемлющая только известные области личной жизни и предоставляющая целым слоям жизненного опыта коснеть в бездуховности и безбожии, не заслуживает своего имени: она должна — или угаснуть, или возрасти и стать цельной.

При этом в конкретной жизни надо представлять дело не так, что сначала должен сложиться целостный религиозный акт, а потом уже он «проработает», одухотворяя, весь объем жизненного опыта; а так, что

посильное

одухотворение должно начаться

нецельным

актом, который будет углубляться, очищаться и восходить к цельности в самом процессе жизненно содержательного катарсиса.

В этом процессе душа человека будет вырабатывать в себе

искусство внимания религиозному Предмету

, ибо без этого внимания религиозный опыт просто неосуществим. Это внимание (т. е. «внутрь-имание») есть особого рода сосредоточенность

души

на

духовном

и осуществимо оно только единением душевных сил (viribus unitis animae). Именно этим объясняется его своеобразная

интенсивность

, доходящая на высоких степенях до «прожигающей» духовной накаленности. Это можно было бы так описать: человек должен зажечь в себе

свой личный земной огонь

для того, чтобы принять

Огнь Божий

. Тогда человек испытывает то, что надо обозначить как

поглощенность души религиозным Предметом

.

Религиозное отношение есть отношение сосредоточенное, интенсивное и духовно-накаленное. Такова, например, молитва: она есть сосредоточенно объединенное

горение духа

; нет его — значит молитва не состоялась. Естественно, что дух, восходящий на высшую, совершенную ступень религиозности, ищет непрерывности в этом горении и стремится создать себе такую внешнюю и внутреннюю обстановку жизни, которая способствовала бы этому нерассеиваемому вниманию, этой неослабевающей интенсивности и неразвлекаемой поглощенности. Такое непрерывное горение — человеку почти не под силу; уже простая длительность и частая повторность его требуют особого аскеза. Однако есть возможность удержать в себе

Для того чтобы усвоить такое религиозное состояние, человеческая душа должна ввести Огнь Духа в самый

До нас дошло древнее учение пифагорейцев, согласно которому мир имеет единый центр (

κἐντρον, μέσον

), космический божественный очаг; он представляет из себя некую огненную купину, первозданную, первоустроенную (

τὸ πρὸτον ἀρμοθέν

), от которой образуется и вокруг которой вращается весь мир в его гармоническом устройстве. Этот источник света, тепла и устроения Филолай называет «Гестией», домом Божиим, божественным алтарем и жертвенником, скрепою и мерою природы…

И вот, верная религиозность состоит в том, что личный дух человека, «первоустрояясь», учреждает в себе

[459]

и полагает в основу своего бытия подобный этому

огненный очаг предметности, любви

и

веры

, от которого весь личный космос его (микрокосм!) получает свою гармонию, т. е. буквально, правильное и прекрасное соотношение всех частей — божественно стройный порядок. Этот центральный очаг, восприняв свой огонь от Божиих лучей, является как бы «неопалимой купиной» личного духа или его «Гестией».

Вокруг этой купины вращается личная жизнь религиозного человека, имея в ней свое средоточие, «алтарь» и «жертвенник», источник света и тепла и получая от нее свой любимый, жизненно-строительный, духовный

закон

и

ритм

. Этот ритм души возникает в ней оттого, что ее духовно-религиозный Центр присутствует своими «искрами», или своим «излучением», или своим «живым дыханием» во всех состояниях, частях и актах души, внося повсюду, вместе с собой, ту особую

религиозную насыщенность

, ту

сосредоточенную силу

и ту

верность себе

, которые определяют природу личного характера. Объединенная своим религиозно-предметным Центром, верующая душа ощущает в нем свое

главное

: это есть как бы ее личный «Кремль», ее «собор», ее «алтарь» — ее святилище, гарантия ее верности; это ее «управа», и в то же время — это источник ее любви, ее помыслов и замыслов, ее решений. Она неотрывна от него. Отличая

себя

от

него

, религиозный человек допускает это или как условность, или же сознает духовную

неверность

своего

отпавшего состояния

. Уходя в «жизни» на периферию, религиозная душа не отрывается от своего «огнилища», потому что вся ее жизненная периферия пребывает в свете и во власти Центра. Огонь религиозной «Гестии» пронизывает своими искрами и лучами все «ткани» и «слои» личной души. Он виднеется в каждом состоянии ее; он сверкает из каждого ее акта; он светит из каждого ее слова. Все, что в ней есть, есть

К сожалению, это глубокое и дивное свойство религиозного духа часто забывается в обычном словоупотреблении. По-видимому, оно нашло себе точное и глубокое, художественно выразительное слово только в русской душе и только в русском языке. Но у нас «искренность» часто смешивается с «откровенностью»; откровенность понимается как склонность болтать о личных интимностях — и глубокий смысл прекрасного слова затеривается в повседневной пошлости.

Откровенность

Для того чтобы приобрести настоящую религиозную искренность, человек должен утвердить в себе

религиозно-предметный Центр

и приобрести

цельность акта и объема

. Именно жизненное сочетание

подлинной центрированности

и

органической цельности

делает душу искренней в высшем смысле этого слова.

Божественное должно захватить

последнюю глубину личности

и зажечь ее.

Дух инстинкта

должен принять этот огонь и предаться ему так, чтобы загорелся и самый инстинкт человека, чтобы в глубине души, сердца и воли не осталось «обделенного», «неудовлетворенного», «протестующего» или прямо «бунтующего»

двойника

. Самое жилище человеческой страсти должно стать «домом Божиим»; и самый огонь ее влечений и порывов должен стать огнем «Купины». Те слои, сферы, «функции» или «комплексы» души, которые

не

будут захвачены этим огнем и не будут вовлечены в этот космос, — останутся отчужденными, самовольными,

нерелигиозными

. Они всегда будут грозить человеку образованием в нем второй «личности» или «полуличности», т. е. духовной «шизофренией» и «гражданской войной».

Тогда дух человека распадается или будет от времени до времени распадаться на самостоятельные и самовольные «области», из которых одна или две не будут подчиняться «искрам» и «лучам» религиозной Купины. Такие полуличности или будут изживаться вместе, образуя противоестественное сочетание религиозности и безбожия, суеверия и злодейства, мистического ужаса и кощунства, ханжества и разврата, благочестия и черствого, лукавого расчета (напр., папа Александр VI Борджия, старик Ченчи у Шелли, Тартюф у Мольера, Глафира в комедии Островского «Волки и овцы»); от этого религиозность совершенно извращается, пропитанная страстным самоволием другой полуличности, или прямо становится

маской порока

.

Но такие полуличности могут изживаться и иначе, чередуясь в порядке последовательности, причем каждая из них будет вовлекать другую в свое временное торжество (например, король французский Людовик XI, Иоанн IV Грозный, «Чертогон» у Лескова); тогда религиозность оказывается ограниченной другой стихией: она то отпадает совсем, то обостряется до болезненного исступления.

В противоположность этому — духовно-верный религиозный опыт строит всю личность из единого центра.

У человека, обладающего настоящей религиозной искренностью, вся сфера души, вся ее периферия становится верным явлением центральной Купины. Душа не скрывает себя от своего Центра и открыта ему во всех своих слоях и осложнениях; но она не скрывает и своего Центра от себя, созерцая его пламя и постигая зовы и требования этого пламени. Поэтому она ищет, прежде всего, «

самопознания

», согласно дельфийскому и сократовскому требованию (

γνω̃θι σαυτόν

), т. е. верного знания о своей

центрированности

и о

предметности

этой центрированности. «Что горит во мне? Чей это огонь? Верно ли, что Божий? Нет ли здесь слепоты, заблуждения, соблазнов, нечистоты? И если это подлинно Божий огонь, то верен ли я ему? Всевластен ли он во мне? Весь ли я открыт для его света и для источаемых им искр? И где я — все еще

не

центрирован и не предметен? И почему? И как очиститься мне до конца?»

Познав себя в этом отношении, человек призван добиваться и постепенно добиться того, чтобы периферическая сфера его сознания, его слов и его дел не выражала — ни того, чего

нет

в центре (выдумка, беспочвенная фантазия, притворство), ни

более

того, что есть на самом деле (рисовка, хвастовство, аффектация), ни

менее

того, что есть (лень, малодушие, ложный стыд). Тогда огонь верующего сердца сообщит сознанию такую же предметную верность и насыщенность, как и воле; решение воли столь же искренно сверкнет Купиной, сколько и слово; а слова не будут превосходить и опережать дела жизни.

Это можно выразить так: что религиозно-искренняя душа не способна лгать.

[466]

Ее сознание не лжет о сердце и о совести — ни воле, встревоженной совестным укором: чтобы «успокоить» ее какой-нибудь порочной теорией о том, будто «сердце в жизни вообще неуместно», или о том, будто «совесть дала свое согласие на жизненный компромисс». Но сознание искренней души не навязывает лжи и внешнему выражению, чтобы загородиться им («поза» и лицемерие). Подобно этому, и воля, верная центральному огнилищу, не лжет ни в словах (обман, инсинуация, клевета), ни в делах (ложный донос, интрига, провокация). Слово не расходится с поступком (ложное обещание, фразерство). И ни сознание, ни решение, ни слово, ни деяние — не скрывают себя от предметного Центра; не лгут ему о себе, малодушно защищаясь; и не расходятся с ним. Такова полнота религиозной искренности.

Замечательно, что искренность с

Дело в том, что настоящее общение людей начинается там, где происходит

Без религиозной искренности все общение людей становится призрачным недоразумением, явлением пошлости, греха и обмана.

Без нее нет нравственной силы, нет дружбы, нет брака, заключенного в небесах, нет семьи; нет школы, нет академии; нет государственно-патриотического единения людей; нет ни совместной молитвы, ни церкви

. Все становится иллюзией, самообманом и обманом. Все рассыпается в прах.

1. Нравственная сила человека определяется его

совестливостью

и

искренностью

. Религиозная Купина души, сложившись и укрепившись и определяя практическую жизнь человека, является его совестью:

[468]

совесть нравственно центрирует душу и пронизывает все ее настроения, желания, цели и поступки подлинными лучами доброты и искрами добра. От этого дух становится нравственно

цельным

и

искренним

: и все кривые пути, — в помыслах, в решениях, словах и делах, — оказываются для него исключенными. Передаваясь повсюду по кратчайшим и быстрейшим путям «радиуса», совесть мгновенно напрягает телесный мускул для поступка, удерживает на весу поднятую руку, сверкает решимостью или негодованием в глазах и в речи и парализует отвращением злой замысел в самом его зародыше. Искренняя душа —

прозрачна

: она живет как бы с

обнаженным духом

, и люди замечают это с удивительной быстротой и непосредственностью. Прозрачность души вызывает у других

доверие

к ней: она как бы «раскрывает» человеческие души и делает самих доверяющих — более искренними и потому более заслуживающими доверия. А взаимное доверие единит людей

уважением

и

любовью

, без которых совместная жизнь на земле унизительна и почти невозможна.

2. 

Дружба

— или искренна, или ее нет.

[469]

Она начинается там, где духовная искра, посланная одним, касается сокровенной Купины в другом, воспринимается ею и вызывает ответную искру, возвращающуюся в первопославшую купину. Тогда начинается обмен дарами. Каждое личное пламя разгорается все больше от этого обмена, творческого и радостного. Осуществляется

встреча духов в Божием огне

и торжество духовного пламени. Взаимная любовь, рождающаяся от этого празднества, и есть истинная дружба. Друзья испытывают радость встречи и взаимного постижения; они переживают единение

3. Подобно этому,