Зрительный зал размеренно погружался в темноту, словно торопливые сумерки быстро переходили в ночь. Свет огромных люстр постепенно гас — так темнеют раскаленные добела стальные брусья. Сзади чуть поскрипывали стулья, кто-то глухо кашлянул, и установилась полная тишина.

Сабина опустила руку на ладонь Пауля, отдалась во власть музыки. Она с трепетом ловила первые аккорды, переносясь в мир, созданный ее собственными чувствами и воображением. У Пауля, напротив, музыка обостряла мысли и чувства; он погружался не в грезы, а в атмосферу напряженного, интенсивного переживания.

Прошло какое-то время, пока мелодия увертюры, чистая и проникающая в душу, не соединила их. Сердце Сабины уже было переполнено, потому что оперу она знала давно и всякий раз наслаждалась ею. Пауля же, приготовившегося пережить вместе с героями все перипетии судьбы, охватило сдержанное напряжение.

Опера шла в памятный для них день, и он за неделю до этого метался в поисках билетов. Раздобыть их было трудно, потому что в этот вечер исполнительница главной партии, блиставшая на сцене почти двадцать лет, пела перед публикой в последний раз. Эта опера напоминала Сабине и Паулю об их молодости. Наверное, поэтому так нежна была рука Сабины, сжимавшая в темноте руку Пауля.

В первый раз они слушали эту оперу вместе восемнадцать лет назад. В тот вечер Сабина решилась поехать с ним в «лес», как называл место своей службы Пауль. Сегодня после спектакля, как и в тот раз, они тоже поужинают в ресторане. Доберутся домой поздно — «лес» довольно далеко от города. Пауль с нетерпением ждал этот вечер, потому что они решили провести его точно так же, как тогда, восемнадцать лет назад. Так они отмечали день своей помолвки каждый год, когда позволяли дела по службе. Если не удавалось достать билеты в оперу, шли на другой спектакль. Потом долго сидели вдвоем, вспоминая начало своей любви…

Сабина осталась с Паулем в том селе на окраине леса. Она будто начала жить заново, с жадностью, закончила институт, с нетерпением ждала, когда в селе выстроят школу, где собиралась работать учительницей.

Пауль все свободное время посвящал изучению совсем новой проблемы — применению электроники в военном деле. Они редко бывали вместе, зато радовались каждому такому часу и были счастливы. Перестали замечать неустройство своего быта, были довольны тем, что имели.

Но вот появилась Валентина, и тяжесть их быта высветилась вновь. Дело шло к зиме. Сабина вернулась из родильного дома в темную и холодную комнату. Ребенка мыли в тазу, поливая из кружки. Воду грели на примусе, поэтому в комнате всегда пахло керосином и стоял чад. Белье, которое Сабина стирала поздно вечером, когда Пауль и девочка засыпали, приходилось сушить у печки или на веревке, протянутой через всю комнату.

Пауль часто задерживался в части, приходил домой усталый, продрогший, весь пропитанный сыростью. Иногда он не появлялся дома два-три дня, а когда приходил, падал, не раздеваясь, на кровать и молчал, не в силах побороть усталость и чувство вины перед нею.

И вот настал момент, когда терпение у нее кончилось. Как-то зимой вечером Пауль, входя в ворота, увидел, как она, вся измученная, тащит охапку соломы. Даже во дворе было слышно, как плачет ребенок, наверное от холода. Увидев его, Сабина не сдержалась, упала на солому в сенях, разрыдалась безудержно, безысходно:

С тех пор как он стал командиром части, это была третья серьезная тревога. Первую объявили в полдень в воскресенье, когда над горами появилась неопознанная цель. Цель находилась в радиусе действия соседей, и ему надо было быть готовым к тому, что направление ее движения может измениться. Второй раз под утро со стороны моря появилась группа целей, которые, однако, через некоторое время повернули обратно. И вот снова тревога.

По дороге из города он то и дело высовывался из машины, всматриваясь в темное небо и прислушиваясь к ночной тишине, нарушаемой жужжанием мотора машины. Весь день небо было безоблачным, почти прозрачным, а сейчас затягивалось рваными тучами, и только на юге поблескивало несколько звезд. Темные облака были подсвечены огнями города. Время от времени проступали в темноте островки света — неравномерно разбросанные по равнине села.

— Если можно, прибавьте скорость! — попросил она шофера.

Они неслись посредине шоссе с зажженными фарами, издали подавая сигналы одиночным встречным машинам. Путь до городка проделали быстрее, чем обычно. Окна в казармах были освещены, значит, весь гарнизон уже на ногах. Въехав на лесную аллею, шофер оставил включенными только подфарники. У ворот на несколько секунд их задержал часовой, чтобы проверить, кто следует в машине. Миновав казармы, они проехали прямо к стартовым площадкам, на которых уже действовали расчеты. У пункта управления Морару на ходу выскочил из машины.

Поблизости, окруженная со всех сторон невысоким валом, радиолокационная станция ощупывала небо своими параболическими крыльями, похожими на крылья ветряной мельницы. Пауль Морару еще раз оглядел ночное небо, спустился на пункт управления, думая о том, что происходит сейчас на стартовых площадках.

Оказавшись перед экраном, Пауль Морару уже не спускал с него глаз, напряженно следя, как зеленовато-желтый луч по кругу подметает экран радиолокатора. Световой импульс у самого края экрана показывал, что неопознанные цели еще на довольно значительном расстоянии от их зоны. Но вот импульс начал понемногу перемещаться к центру. В помещении по-прежнему царил зеленовато-желтый полумрак. Заработали приборы слежения, издавая монотонный металлический гул. Офицер-наводчик приготовился принять на себя сопровождение целей.

— Готово, товарищ подполковник!

Прозвучали словно по цепочке доклады операторов:

— Эпсилон — двенадцать, бета — сто пятьдесят, расстояние — триста…

Экран показал, что в воздух снова поднялись самолеты-перехватчики. «Времени достаточно», — отметил про себя Пауль.

Любовь Сабины — самое дорогое, что есть у него в жизни. Разве он стал бы ракетчиком без ее помощи и понимания? Сабина ради него от многого отказалась. Почему он до сих пор так мало думал о ее самопожертвовании?

— Моя жизнь имеет смысл только рядом с тобой, — говорила Сабина.

Она не отчаивалась даже в первые годы, когда ей было особенно трудно. На такую самоотверженность вряд ли способна другая женщина.

«Как мы, мужчины, особенно военные, должны быть признательны нашим женам! — думал Морару. — Правда, таких женщин, как Сабина, немного».

Тогда, в годы их молодости, важным и почти единственным условием было, чтобы двое любили друг друга. Тогда женщина ехала в любое место — на край света, в глубину гор или в глушь лесов, в любую пустыню, — и всегда они оставались неразлучными, неразделимыми… «Не знаю, но и сейчас должно быть так же!» — заключил Пауль Морару. И все же нынешние девушки как-то самозабвенно любят город, надеются найти там более полнокровную и красивую, а на самом деле более легкую жизнь. О какой любви может идти речь, если они отворачиваются, как только узнают, что офицеру суждено служить не в городе, а в другом месте? «Куда? Туда? Почему я должна губить там свои молодые годы? Давай останемся в городе!» И вот добираются бедные молодые офицеры, только что вышедшие из училищ, преодолевая столько километров, иногда пешком, в город, к ним. В промежутках между тревогами или после суточного дежурства в подразделении, поздно вечером или рано утром они в пути. Больше времени проводят в дороге, чем дома. Сколько же времени они бывают вместе? И что это за жизнь, если он мучается здесь, в гарнизоне, а она ждет его в городе? А ведь здесь теперь квартиры в новых домах со всеми удобствами, с цветами под окнами, выходящими прямо в лес!

Свет бьет в окно словно пучок прозрачного пламени. Начало лета. Солнечно, тепло. Воздух, напоенный ароматом цветения, струится в палату. После обеда Стойкицэ просит зашторить окна: жарко, нога, закованная в толстый белый сапог из гипса, вся горит. Но по утрам он наслаждается солнечным светом, мягким теплом, подолгу смотрит на небо и многое видит в его бездонной голубизне. Дверь в палату слегка приоткрыта: он должен слышать шаги в коридоре, когда начнется воскресное посещение.

Прошло уже больше недели с тех пор, как он попал в госпиталь, но доктор Миза считает, что ему придется пробыть здесь самое малое еще месяц. Нога у Стойкицэ больше не болит, только зудит под гипсом. Ему скучно лежать одному. Вчера еще у него был сосед подполковник Дордя, старше его по возрасту, тоже из горных стрелков. Ему сделали операцию по поводу язвы желудка, но он не выдержал госпитального затворничества и выписался раньше срока. Подполковник Дордя был на фронте, в Трансильвании и Чехословакии. Стойкицэ с восхищением слушал его рассказы о глубоких рейдах через горные хребты, о стремительных ударах по вражеской обороне, тылам гитлеровцев, о нападениях на их штабы.

— Зачем нам война? — говорил Дордя. — Мы знаем, чего она стоит. Это кровь, слезы, горе…

Стойкицэ устал читать. Он лежит и смотрит в окно, прислушивается к шагам, доносящимся из коридора. Скоро ли придет Марьяна? У нее походка легкая, она как будто сначала носком ощупывает землю, а потом опускается на пятку. Так в гору поднимаются. У него на тумбочке в ваза стоит веточка расцветшей липы — Марьяна принесла ее в прошлый раз. В их городке, приютившемся в долине, липа зацветает позже.

Утром у Стойкицэ был капитан Нетя — его командир роты — и несколько солдат из его взвода, с которыми он шел тогда через перевал. Был и капрал Иордаке. С ним Стойкицэ провел долгие как вечность двенадцать часов над пропастью. Иордаке принес несколько еловых веток, наполнивших палату запахом смолы, и еще передал записку, которую подписали все солдаты его взвода: «Взаимопомощь, упорство и дерзость, смелость и выдержка — главное оружие горных стрелков!» Эти слова он десятки раз повторял солдатам, но по-настоящему только теперь они поняли их смысл.

Здесь, в госпитале, Стойкицэ понял: он хотел доказать Марьяне, всем им, а в первую очередь самому себе, что одолеет горы, что он уже не мальчишка, каким считает его Нату, что он вполне может обойтись без советов и подсказок. Конечно, им двигало самолюбие. Но не мог же не видеть этого капитан?! Почему же Нетя доверил ему такую сложную и ответственную задачу?

Утром, когда Нетя пришел навестить его, Стойкицэ спросил его об этом.

— Надо было взобраться на высоту во что бы то ни стало и вовремя, — заговорил Нетя. — Успех маневра обеспечивался действиями нашей роты. Мы должны были часом раньше захватить вход в ущелье… Так что высота нужна была до зарезу. И только такой горячий и дерзкий человек, как ты, после труднейшего марша мог ее штурмовать.

— Значит, вы сознательно пошли на риск?

— Разумеется. Хотя, конечно, мне надо было позаботиться, чтобы риск был наименьшим… Между нами, — Нетя кивнул на его ногу в гипсе, — можно было обойтись и без этого.

Прошло около часа с тех пор, как взвод Стойкицэ вступил в лес. Люди свыклись с этим продвижением почти вслепую. И вдруг ели дрогнули под порывами ветра, зашумели, начали размахивать в темноте своими могучими лапами. Лес сбросил с себя оцепенение и заворчал, как живое существо. Шум и треск нарастал, все вокруг закипело. Порывы ветра неслись с гор, сталкивались над лесом и устремлялись вихрями к небу. Лес гудел, и гудение это шло с гор, которые как будто готовились обрушиться на людей. Темнота стала непроницаемой.

Стойкицэ остановил цепь. И как раз в этот момент в непроглядной бездне над ними хлестнул по небу тонкий огненный бич. Ломаная, ослепительно белая молния развернулась веером к земле. Горы застонали под ударами грома. После вспышки все вокруг опять погрузилось словно на дно бездны.

— Буря, товарищ лейтенант! — проговорил стоявший рядом Йордане.

Однажды, когда Стойкицэ был курсантом военного училища, буря застала их взвод в горах. Но тогда она началась обыденно, постепенно нарастая. Командир успел укрыть взвод, и они переждали, пока буря стихла и сверху перестало хлестать как из ведра.

Но сейчас все по-другому: они не могли ждать, на рассвете надо быть на высоте 1802. Он поднял взвод, и они двинулись вперед. Не страх, но долг заставил его выступить наперекор стихии. Задание должно быть выполнено при любых обстоятельствах. И все же именно в этот момент он и совершил ошибку. Его отвага была слепой, словно он с закрытыми глазами бросился в воду. И думал он не о себе, не о людях, а только о том, чтобы как можно скорее преодолеть этот лес.

— Хотел показать свою храбрость, — упрекнула его Марьяна, — бросился в пропасть с закрытыми глазами.

Нет, и ее он не мог убедить в том, что это был не необдуманный, слепой шаг. Стойкицэ действовал не под влиянием импульса, не инстинктивно, не в состоянии отчаяния. В таких ситуациях о смелости можно говорить только в том случае, если действие освещено разумом. Для истинной смелости характерно не пренебрежение опасностью, а сознательный вызов ей. Когда зверь яростно бросается вперед, чтобы найти выход из тупика, не считаясь со смертью или пренебрегая ею, — это не смелость. Только человек может трезво воспринять возможность смерти, если этого с абсолютной необходимостью требует обстановка. Именно свет сознания дает ему возможность выбора, возможность действовать и принять неизбежность наивысшего риска. Именно сознание помогает ему выйти победителем из самых тяжелых, часто непредсказуемых ситуаций. Одно только предчувствие опасности не порождает смелости, но ее сознательное преодоление — почти всегда.

Зато Марьяна женским чутьем сразу открыла другую истину, которую он признал, только пережив несчастный случай, а именно: в горах ты должен полагаться в первую очередь на скрытые силы человеческой души, на сплоченность людей, на взаимопомощь твоих боевых друзей. Так ему сказал и Нату, исходя из своего богатого жизненного опыта, выразив эту истину простыми словами: «Полагайтесь на жителей гор!»

Стекло глухо звякнуло. Он вздрогнул. Привлеченная живой игрой отражаемых стеклом лучей, какая-то букашка устремилась в их фокус. Шаги в коридоре стали реже. Значит, первая волна посетителей схлынула. Марьяна задерживалась. Тогда он поднялся, доковылял на одном костыле до двери и закрыл ее, чтобы ничто не отвлекало его от воспоминаний…

Свет, бьющий в окно, заставил его зажмуриться. Ушли из сознания палата, мягкая и теплая постель, покой. Он опять был на высоте 1802, снова мучился над вопросом: конечно, было бы лучше, если бы они прошли без происшествий, но ведь тогда он не понял бы главного, и, может быть, многие бы этого не поняли. Память не уставала увязывать события в единую цепь. Рассвет наступал стремительно, темнота забивалась в расщелины, в ущелье, в леса. Разреженный воздух был прохладен и неподвижен. Первые лучи солнца осветили каменистые хребты, косо поползли вниз, в ущелье. Из тумана проступила извивающаяся серая лента шоссе. Горные стрелки, заняв позиции, ждали сигнала открыть огонь.

Величественные сверкающие горы, лазурная бесконечность неба пробудили в Стойкицэ ощущение силы, которое он никогда раньше не испытывал. Его охватило лихорадочное нетерпение. Не отрываясь от бинокля, Стойкицэ всматривался в простирающийся внизу лес, где, как он знал, должны быть подразделения «Ели», но не обнаруживал ни малейшего движения. Казалось, ничто не может нарушить суровую неподвижность природы.

Но вдоль ущелья, по обе стороны шоссе, тянулись позиции «противника». В разных местах дымились костры, и солдаты «противника» двигались вокруг них, разминаясь.

— Вести наблюдение, — передал Стойкицэ по цепи.

Он проверил секторы обстрела каждого отделения, наметил схему ведения огня по шоссе и по позициям «противника». И вдруг его словно обожгло тревогой. А если ни «Ветка-2», ни «Ель» не вышли до сих пор на свои позиции? Стойкицэ взглянул на часы. До сигнала атаки оставалось двенадцать минут. Он должен был подать этот сигнал, открыв огонь, перекрывающий выход из ущелья.