В новую книгу молодого писателя С. Ионина, лауреата премии им. А. М. Горького, вошли рассказы о нашей повседневной жизни, о любви. Написаны они увлекательно, с юмором. Несколько рассказов посвящены службе в армии, знакомой автору не понаслышке.
Поколениям оренбургского казачьего рода Бочаровых посвящен цикл рассказов «Род» — представители его воевали в Красной Армии, в Белой Армии, сражались с немцами в Отечественную войну, а младший Бочаров — военный летчик — выполнял интернациональный долг в Афганистане.
РОД
(цикл рассказов о Бочаровых)
ТИГАНА
(ИЛИ ПРАДЕД)
Когда-то наша часть Оренбургской казачьей линии называлась Горькая линия. Не знаю почему. Может, из-за солончаков, отравляющих степные травы, может, потому что жизнь здесь, полная опасностей, сама по себе приносила людям мало радости.
После смерти моего прадеда Ивана Ивановича Бочарова осталось завещание:
«Жизнь моя подходит к концу. Была она большой, даже сверх всякой меры я зажился, пора уж и честь знать. Хочу разделить все свое имущество поровну своим детям и внукам. И хотя знаю, что мало кто из них польстится на нехитрый скарб, пусть не обижаются — не умел их отец и дед добро наживать, а умел только от жизни разные удары получать да судьбу искушать.
Воистину сказано, да забыто нами, «человек в грехе зачат», а значит, и жизнь свою грешником проживет. Не ради того говорю это, чтобы похвастать или к тому, в кого не верю, подольститься, но для-ради истины, которая всякой жизни венец, ибо только у смертного порога может человек, ничем уже не прельщаясь, осмотреть, как бы с горы, жизни своей долины и овраги, поля и колдобины, увидеть их все и понять, что есть он.
Дети мои, не для поучений это говорю, все равно ничему не внемлете. Прошу вас только: примите все, как я разделю, без обид друг на друга и на меня, деда и отца вашего.
СПИСОК
1. Мой дом в селе Казачьем — старшей снохе Насте, у нее уже внуков пятеро. Вози их, Наська, на лето, чтоб молоко пили и крепкими росли.
2. Сад и огород при доме в селе Казачьем — пускай все пользуются, кто работать не поленится, дабы земля не запустела и бурьяном не поросла.
3. Серьги золотые дутые, что от жены моей Анастасии остались — маленькой самой моей внучке Машеньке, свет Алексеевне. Алешка, а своей бабе — Лидке — носить не давай, я ее не люблю, раз ты у ней под каблуком.
4. Скатерти вязаные (две), которые еще за Анастасией в приданое давали, и мой казачий мундир (лежит в маленьком сундуке, который керенками обклеен) — это тебе, младшая сноха Наталья Петровна. Смотри береги скатерти-то, им уж 70 лет, а все как новые.
5. Икона «Св. Георгий-Победоносец», которую я в пятнадцатом году с фронта прислал, и мои записки — правнуку Ивану. Ваня, ты эту икону береги, есть бог или нет, а она от смерти в бою шибко помогает. Записки храни, может, кому интересные окажутся. Там в сундуке еще оружие, так в милицию сдай, раз уж дома держать запретили»…
УРОКИ ПОЛИТГРАМОТЫ
В 1923 году, посередке лета, в станице Казачьей появились пятеро верховых с краповыми нашивками на гимнастерках и с ними — старшим — человек в кожанке. Поначалу на него и внимания-то особого не обратили, мало ли ездит по округе уполномоченных, но потом кто-то, будто бы невзначай, всмотрелся в иссеченное осколками лицо и узнал в кожаном человеке Василия Барноволокова, того самого Ваську, что в четырнадцатом году уехал на войну, добрался со всеми до передовой, да там и сгинул в разведке, говорили — в плен попал.
Но вот и объявился, вернулся, можно сказать, на родину.
Весть о нем пронеслась по станице и вскорости достигла дома, где доживали свой сирый век одинокие старики Барноволоковы.
Подагричная Барноволочиха со всех ног кинулась в сельсовет, чтобы прижать к иссохшей груди
живого
Василия, Васеньку, ведь, считай, сколько лет не видела, слыхом не слыхивала о нем, а все верила, что господь услышит молитвы, сохранит старшему сыну жизнь. Младшего-то отпели уже в церкви заочно, еще в восемнадцатом, когда вернувшийся инвалидом Васька Першин рассказал, как пожег Семена Барноволокова и Краснопеева в лесной сторожке.
Побежала глянуть на кровиночку свою. Хотя старик рассердился:
РОДНЯ
(ДЕД)
«Все здесь любят почему-то поговорить о том, как впервые услышали о войне. Наверное, потому, что нам вспоминать пока не о чем. Ни о победах, ни о поражениях. Мы пока еще и в боях-то не были. Стоим на формировке. А ты еще ревела, когда на вокзале прощались. Ничего не случится, вернусь скоро, вспомни, как на финскую провожала. Тоже слез было… Когда через месяц вернулся, застал тебя худющей — дальше некуда. Не переживай. Конечно, Гитлер не Маннергейм, хотя оба фашисты. Все равно у нас говорят, война долго не затянется. Будем бить немца на его территории…»
— Строиться! — разнеслось по палаточному городку. — «Покупатель» приехал!
Иван торопливо сложил письмо и, сунув под шинель в нагрудный карман гимнастерки, побежал к плацу — большой вытоптанной поляне.
«Покупателем» оказался немолодой капитан, видимо, из какого-то штаба, он искал знающих немецкий язык. Но таковых не оказалось, может быть, они были, да не хотели при всем честном народе определяться на штабную службу. Иван закончил семь классов, по воинской специальности был пулеметчиком, но уж кому-кому, а ему-то, необстрелянному, не побывавшему еще на передовой, и «хальт» еще не было известно.
— Еще раз прошу выйти тех, кто знает немецкий, — ходил вдоль строя капитан.
УТРО РАННЕЙ ВЕСНЫ
(ОТЕЦ)
Весна в начале шестидесятых в этих краях случилась ранняя. Дороги развезло, и, пока старенький, не по годам настырный и работящий автобус, одолев грязевое месиво, дотащился до деревни — цели поездки Ивана Бочарова и его жены Нины, — совсем стемнело. Они ехали к родственникам под Тихвин. Конечно, Ивану крупно не повезло в этом году с отпуском — март, ни то ни се, на юг не поедешь — прохладно и слякотно, а здесь уже и в распадках снег сошел. Грязь, скука. Правда, любил Иван родню жены.
Их никто не ждал, и, когда они с женой ввалились в дом, там уже стелили постели. Но как это бывает, когда приезжают пусть и нежданные, но желанные гости, сразу же во всех комнатах вспыхнул свет, засуетилась хозяйка, Нина бросилась помогать ей, подхватился и куда-то ненадолго исчез хозяин, а вскоре и стол был накрыт, и самовар засипел важно и басовито, и среди солений угнездилась вся в росе, видимо только-только из погреба, из запасов, «белая головка».
За разговорами засиделись до глубокой ночи. Женщины обсуждали свои хозяйственные и семейные дела, а мужчины поначалу поговорили о международной политике — куда уж без мировых проблем? — а потом как люди, хоть и в детские годы, но пережившие военное лихолетье, завели разговор о войне, которая и по Волховщине сильно прошлась.
Может быть, из-за всех этих разговоров Иван долго не мог заснуть. Вспомнился почему-то пленный немец (они и после войны работали на заводе в прокатном цехе), который однажды январской ночью постучал в окно и позвал мать: «Вийди, Наташа, прошу тебя, вийди…» Что нужно было этому немцу, Иван до сих пор не мог понять, неужели… Да нет, быть того не может. А тогда-то перепугался он, заплакал. И мать закричала на немца зло, немец ушел. В темноте за морозными узорами исчезло его небритое лицо и утюгастая фуражка, перевязанная рваной шалью… Иван засыпал. В памяти все расплывалось, и последнее, о чем он подумал, должно быть весной сорок второго немцы выглядели куда щеголеватее, нежели в сорок шестом… Уснул. И все-таки — подумал или вспомнил?
БЕРЕСТЯНЫЕ ПАРУСА
(рассказы)
ЛЕГЕНДА ОЗЕРА АРГАЗИ
Они шли уже четвертый день. Старшина артели Осип Рогов-старший вел их из города за озеро Аргази — к золоту. Он шел, давя сапогами сухие ветки и всякую попадающую под каблук букашку. Осип был самый удачливый во всем краю промысловик золота. Вид его был дик, как и лес, в котором он вырос. Осип был неумолим, как золото, золото, на которое построен в городе каменный дом, куплена культурная жена из гимназисток, золото, из которого серьга в его правом ухе и тяжелый перстень на безымянном пальце. Говорили, что не одного неудачника прикончил Осип своим перстнем, служившим ему вместо кастета.
Вторым был Иван Иванович Смоковников, мещанин, служащий нотариальной конторы. Иван Иванович никогда не отлучался из города дальше трех километров, и в это предприятие включился исключительно из-за жены. Содержание Степаниды Андреевны, в девичестве Краснопеевой, дочери богатого казака станицы Троицкой, требовало больших денег, которых у служащего нотариальной конторы было отнюдь не густо. Иван Иванович был по уши в долгах, пришла пора расплачиваться.
Старательно ступая по траве, обходя каждую кочку, уклоняясь от веток, Смоковников думал горькую думу и все-таки лелеял надежду на лучшие времена. Он не знал того, что знали все — его Степанида Андреевна была любовницей сотника Забелина и выпроводила мужа не только за золотом, были на это и интимные причины, о которых судачили женки золотискателей.
Третьим в маленькой артели был сын Рогова — Аполлинарий, Полинька, как ласково звала его мать. Полинька и лицом и характером походил на нее. Отец, месяцами бродивший по горам в поисках золота, дал своему сыну крупный рост и силу. Осип не любил сына, «слюнтяя» — как он называл Полиньку про себя.
Шли молча. Рогов-старший высматривал птицу на ужин, Смоковников задыхался, Полиньку клонило в сон, в прошедшие три ночи он не высыпался с непривычки спать под открытым небом, да и прохладно было.
БЕРЕСТЯНЫЕ ПАРУСА
Мы бежали по обочине дороги, а в водосточной канаве, весной превращавшейся в судоходный канал, качаясь на волнах, преодолевая бурные пороги, мели, неслись на всех берестяных парусах наши кораблики. Они сталкивались и перевертывались, но они не бывали потопленными, потому что они были «наши».
Мы бежали по обочине, а из-под каблуков наших кирзовых сапожек (мечта и гордость, не то что девчоночьи — резиновые) разлеталась в разные стороны великолепная черная грязь. Тогда в нашем городке было мало машин, ходил один лишь автобус и грязь была просто отменная — даже руки ею мыли.
У двухэтажного бревенчатого дома, загибающегося на перекрестке двух улиц углом, на скамье сидел Нема. «Нема» — потому что глухонемой. Он сидел, положив рядом костыль и вытянув по нему культю, отрезанную по колено. На нем была неизменная, застегнутая наглухо грубая шинель, солдатская с опущенными ушами и козырьком шапка, на здоровую ногу Нема надевал старый стоптанный кирзовый сапог.
Нема выглядел всегда одинаково небритым и голодным.
Откуда он появился в городе, кто его родители, чей он, какого роду-племени — мы не знали. Женщины его жалели, мужчины или не замечали, или, наоборот, когда случались праздники, зазывали выпить. Мы, мальчишки, дразнили и даже довольно часто, но лишь когда Нема был трезвым, трезвый он обычно делал вид, что пытается поймать насмешников, и радостно повторял: «Нэ-э-э! Нэ-э-э!»
ФРОНТОВИК
В общежитии умер фронтовик Иван Беляев. На войне он был танкистом, и обожженное лицо его приводило нас в неописуемый ужас. Это было не лицо, а маска из сросшихся волнами и водоворотами кусочков кожи, кожи, казалось, вывернутой наизнанку, до того она была красной и так явно проступали на ней сосуды.
В те годы фронтовики умирали часто. Наверное, им быстрее хотелось избавиться от груза воспоминаний, взваленного на их плечи войной. Но чтобы сбросить этот груз, надо было сойти с ума или умереть. И фронтовики умирали.
Друзья Ивана Беляева в день похорон на работу не пошли, отпросились. Они толпились, мрачные и прокуренные, в коридоре, у комнаты покойного, тихо беседовали.
Из бильярдной доносился стук шаров и крики: «В разрез! Свояка!» Там играли Перевощиков и Лапин, бывшие полицаи. Они никого не убили на войне и, как говорили, вообще ничего плохого не сделали, но они были полицаями, они предали.
Фронтовик Горшков ругнулся и пошел в бильярдную. Вернулся скоро, злой и красный.
ПОМИНКИ
После похорон фронтовики устраивали поминки. И на поминки приходило все общежитие, кроме полицаев, и все выпивали по полстакана водки из бутылки, на этикетке которой была нефтяная вышка; выпив, морщились, торопливо занюхивали корочкой хлеба, потом, ткнув корочку в соль, закусывали и уходили. Напиваться не полагалось. Фронтовики к похоронам своих относились серьезно и хотели, чтобы все было как у людей.
Поминки по Ивану Беляеву были испорчены.
Явились пьяные Перевощиков с Лапиным и стали «качать права».
Лапин все больше молчал, он вообще был угрюмым и «тупым», как говорили взрослые, «выступал» Перевощиков.
— Мы тоже хочем упомянуть Ваньку, — заявил он, входя в комнату, в которой жил покойный, и уже это было нахальством со стороны бывшего полицая. Все молчали.
ПАМЯТЬ О КОРОВЕ
Говоря о детстве, прошедшем в маленьком городке, затерявшемся в горах Урала, где жил Нема, жили бывшие фронтовики, бывшие уголовники, все рабочие карьера, так вот, говоря об этом, нельзя не вспомнить и не сказать несколько слов о корове, тем более что все это касается Немы…
Есть памятники собакам, и волчицам, и лошадям, и слонам, и черт-те знает еще кому, но люди как-то неблагодарно отнеслись к корове, а ведь именно корова вскормила человечество.
Мы, общежитские, были детьми хиловатыми и, наверное, не от нехватки хлеба, хлеба нам хватало, а от того, что бегали целыми днями «как лыски», по словам моей мамы, вспоминавшей кобылицу, подаренную ей дедом когда-то в мифические времена богатые.
Мой отец купил корову. Звали ее Мартой.
Она была странного синего цвета — бусая, как значилось в документе, низкорослая, сутуловатая.
НЕМА
Да, посередине поляны стоял старый паровоз, прямо на земле. Он будто соскочил с узкоколейки, самовольно выехал на окраину городка и остановился среди ромашек.
Не знаю, может, и правы те, кто говорит, что цивилизация ничего хорошего человечеству не принесла, этот паровозик, видимо, принес.
Мы на нем ездили в дальние страны и даже плавали, ибо паровозик попеременно становился то пароходом, и из его трубы торчала стриженная под полубокс голова впередсмотрящего, то играл роль автомобиля, и тогда к топке приделывался руль.
Золотое времечко! Можно было ехать с любой скоростью и наверняка знать, что не раздавишь ни корову Марту, возлежащую прямо по курсу, не сшибешь Нему, на солнце греющего культю.
Сережку Федотова старшие сестры научили писать буквы, и однажды он решил поразить нас своим умением или даже больше — напугать своей ученостью. И углем, оставшимся в паровозной топке, на куске картона начертал несколько букв.
ВЬЮГИ ЗЕМЛИ
Давно оставшийся бездетным вдовцом, после долгих скитаний с буровой вышкой по стране Николай Батурин вернулся в родной городишко, купил домик в Нижнем поселке и зажил тихо и одиноко.
Прошлая зима была самой долгой в жизни Николая. Казалось, что земной шар летел в пространстве, подгоняемый вьюгами. Северо-западные ветры несли снегопады. Ночами выло в трубе и гремели растрескавшиеся от жары и морозов, дождей и солнца незакрывающиеся ставни. Метели бились в стекла и, обессилев, выпадали сугробами перед домом. И дом, наполовину занесенный, укрытый снегом, со стороны походил на старика, нахохлившегося, надвинувшего до бровей шапку.
По утрам, кряхтя, Николай шел за углем и дровами, затапливал печь, потом отгребал снег от ворот. Ему было тяжело. Болела нестерпимо спина, видимо, влияла погода. Да и годы…
А спину Николай застудил давно, еще в сорок третьем году. Тогда он вернулся в свою геологоразведку на должность бурмастера после боев под Тихвином и долгих госпитальных месяцев.
Такой же лютой зимой они бурили на Ай-куле. Степное озеро это было ледникового происхождения, мелкое. Искали уголь. Вышка стояла прямо на льду.
ВСЕЙ НАШЕЙ ЖИЗНЬЮ…
Он пришел домой мрачный. Жена знала, что в такие минуты к мужу лучше не подходить, и терпеливо ждала, пока гнев его выплеснется наружу.
Она не боялась этих припадков гневливости, зная, что Петр ее не тронет, виноватым может оказаться стул, не на месте стоящий, или поленья во дворе, до сих пор не расколотые, или… Многое могло быть не так, как положено бы, многое могло стать поводом для гнева, но не жена. Потому что, отгневавшись, он уже многие-многие годы присаживался рядом с ней и виновато начинал выкладывать, что случилось и почему.
Но в этот вечер Петр Калмыков не просто злился, а потому и не искал поводов для разрядки. Гнев копился в нем, нарастал, как лавина, и, не имея выхода, начинал сотрясать его организм, стремясь вырваться наружу.
Татьяна сидела за прялкой. Купила на базаре хорошей шерсти по случаю и надумала связать Петру и себе по теплым носкам и варежкам. Она искоса поглядывала на мужа, ждала и понимала: неладное случилось.
Петр ходил по комнате, пыхтел, сопел, кашлял, будто хотел что-то сказать и не мог. Потом присел боком к столу и прикрыл ладонью лоб и глаза. Он сидел к ней спиной, и Татьяна заметила вдруг, что плечи его тихонько вздрагивают, встала, подошла к мужу и отняла ладонь от лица. Он плакал, он плакал, как не плакал с тех пор, как, вернувшись с фронта, встретил ее у проходной завода. Исхудавшую, с синими кругами под глазами, блестящими голодно и болезненно.
СОЛНЦА, КОТОРЫЕ НЕ ГАСНУТ…
— И поплыл тот кораблик по синим рекам, через синие озера, аж в сине море… — Иван Иванович поправил одеяло на заснувшей внучке, встал, потоптался на месте, будто решая, что делать, потом подошел к окну, глянул, приблизившись носом к стеклу, да так и засмотрелся на первую и пока единственную далекую звезду.
«И откуда только берутся эти звезды? — подумалось. — Может, все-таки родит их какая-никакая небесная звезда-мама, навроде как из подземной реки ручьи нарождаются? А? И ведь какое дело: неживые, холодные, а какую радость дают. Что ночь без звезд? Так, серость и мрак. Чулан, а не вселенная. А со звездами — со звездами-то… Смотришь, и на душе светлее. А ведь, говорят, гаснут, в карликов превращаются и гаснут… Ох-хо-хо! Нет постоянства в мире, у всего свой конец, как у любой сказки…»
Иван Иванович оторвался от окна и прошел на кухню. Спать ему не хотелось, хотя с утра нужно было выходить на работу, да и рано было спать-то.
Он включил настольную лампу, стоявшую на подоконнике, взял со стола книгу, оставленную когда-то дочерью, открыл наугад:
ДМИТРИЙ ШЕЛЕХОВ ПО ПРОЗВИЩУ БОРЕЦ
Три дня назад от Митьки ушла жена, обозвала шалопаем и ушла, а все потому, что Митька, соблюдая спортивную форму, бегал по утрам в трусах по поселку, и еще Митька поклонялся красоте…
Ну что делать с этой красотой, можно сказать, и искусством, если ты получаешь немалую зарплату? Где-то Шелехов вычитал про меценатов, которые разными способами помогали людям искусства и сами внакладе не оставались. Художники, у которых меценаты покупали картины, становились великими, и деньги, вложенные в картины, давали прибыли.
Нет, покупая в художественном салоне гобелен из пеньковых веревок и ярких ниток мулине под названием «Солнца, которые не гаснут…», Митька не думал о прибыли, просто были деньги, премию дали, и настроение тоже было.
А вот Наташка, жена, обиделась, сказала, что этот гобелен дешевая мочалка, да и звучит-то, мол, дико: го-бе-лен! Вроде как кобель какой-то. А на деньги можно было что умнее купить, к примеру, вазу из хрусталя.
Митька тоже обиделся и сказал, что гобелен стоит сотню, а эта самая ваза из хрусталя — в два раза дороже. И потом, за хрусталем все ломятся, как это есть масскультура, а гобелен — для ценителей. Он не сказал меценатов, хватило и ценителей. Наташка собрала дочку и ушла к теще, то есть к своей матери.
ЛЕНЬКА ВЕРХОТУРОВ ПО КЛИЧКЕ БИТЛА
В музыкальной жизни Нижнего поселка было не так уж много значительных событий. Самым популярным музыкантом была Сима Кошевая, еще в войну взявшая в руки гармонь и с тех пор обслуживающая все свадьбы, крестины, именины, престольные и советские праздники.
Когда в моду вошли твист, снейк, шейк и другие суперсовременные танцы, часть Симиных клиентов отшатнулась от нее, особенно молодежь, и на музыкальный Олимп поселка вскарабкался с гитарой под мышкой Ленька Верхотуров. Старые Симины поклонники, сохранившие ей верность, не полюбили Леньку, ибо он разрушал все их понятия о песенном искусстве вечерок, и прозвали Верхотурова Битлой.
Ленька имел всегда нечесаные длинные волосья, что тоже вступало в противоречие с поселковыми понятиями о моде и вкусе. До того самыми популярными прическами были бокс, полубокс, а если кто и форсил, то только бобриком, а в случае с Ленькой и сторонники бокса, и полубокса, и бобрика столкнулись с совершенно противоречащим ходу истории событием.
Но молодежь шла за Ленькой, и Ленька не больно-то огорчался, если вслед ему, когда он проходил с гитарой по поселку и голосил: «Кем бабило-он! Кем бабило-он!» — кто-то говорил: «Битла нечесаная…»
Ленька не знал английский язык, не знал, что такое этот самый «кем бабило-он!», но зато умело подражал певцам с заезженной, хрипящей магнитофонной пленки. И конечно, никто в селе еще не догадывался, что певцы эти со временем будут названы «выдающимися» и что Ленька-Битла, гарлопан и хрипун, есть первый в поселке пропагандист «современной интернациональной музыки».
ДИРЕКТОР ЗАВОДА СЕМЕН МИХАЙЛОВИЧ КОВАЛЕВ
Давным-давно, еще до войны, Ковалев закончил академию народного хозяйства. Говорили, что попал он туда так…
Однажды на завод, где работал совсем еще молодой Семен Ковалев, приехал выдающийся человек, один из высоких руководителей страны. Его водили по цехам, показывали производство. И руководитель, популярный в то время человек, смотрел, улыбался, что-то спрашивал… И видно было, что ему нравится во все вникать, нравится улыбаться людям, нравится жить в круговерти событий…
И вот когда гости завода и их сопровождающие вышли из цеха, то увидели рабочих, столпившихся вокруг огромного котла, на крыше которого парень, веселый и рыжий, дробил чечетку. Этим парнем и был Семен Ковалев. И плясал он потому, что его приняли в аэроклуб и жизнь казалась удивительно радостной и бесконечной.
Он плясал, не замечая ничего вокруг, плясал, потому что словами не смог бы передать всей своей молодой радости.
Высокий гость тоже стал со всеми хлопать и спросил стоящего рядом парторга завода:
