Трифон Иосифов

Бракониери

1984

Сегодня пятница. Начало четвертого. Дождя нет, но погода быстро портится. Я — на дне Чистило. Что такое Чистило — об этом потом. Я один. Гай не в счет. Он кончил свое дело и, как бульдозер, разгребает глубокий снег. Сует всюду свой нос и ищет гнездилище куропаток. Других живых существ в Чистило нет. По крайней мере зимой. Летом тут полно змей.

Такова обстановка.

Теперь о себе. Если кто-нибудь попытается проникнуть в мои мысли, обязательно скажет: «Этот просто не знает, чего хочет, — семь пятниц у него на неделе». И все это потому, что Марина была права. И поскольку она не ясновидящая, а я не верю в «чистые» случайности, приходится сделать неприятный вывод: Марина заранее знала о тайнике, который я обнаружил. Если это так — дело плохо. Этот тайник связан с одной весьма грязной историей, и мне бы очень не хотелось, чтобы Марина имела к этому делу какое-то отношение. Мне будет искренне жаль, если она обожжет свои нежные пальчики. А вообще-то я рад. Я просто балдею от счастья. Мне больше не придется шарить вслепую — и это, откровенно говоря, тоже благодаря Марине. Это она помогла играющему в жмурки найти нечто важное. Глаза в игре завязывали мне, а нечто важное — это пакет, найденный в узком проломе скалы.

Я стою у проклятого тайника и не верю своим глазам. У меня просто голова кругом идет — как же легко и просто мы открыли его! Мы — это я и Гай. Какая-то ерундовая дыра в нижней части скалы, а для меня она дороже всех сказочных пещер Али Бабы… Пакет, который я вынул оттуда, был обернут в промасленные овечьи шкуры. Пока я его разворачивал, Гай как бешеный вертелся в снегу. Пусть, пусть вертится, вечером я дам ему целую тонну костей… В овчину был завернут длинный тяжелый нож, каким орудуют мясники. Нож был острый как бритва. Именно таким ножом резали головы муфлонов. Я давно убедился в том, что они не «мясники». Они отрезают головы ради красивых рогов, а туловища бросают куда попало. И даже не пытаются укрыть их. Рядом с ножом лежал кожаный мешочек, а в нем — железная коробка. Я с трудом раскрыл ее. Внутри были позеленевшие патроны — два, четыре, шесть. Калибр — восемь с лишним миллиметров, итальянского производства, образца 1936 года. Ты погляди только, какие старые! Ударная сила тяжелых медных пуль с закругленными верхушками — как минимум тонна.

Я свистел, цокал языком, радовался, едва не пел песни. А потом на меня постепенно накатило. Ну ладно — а карабин где? Тут и дурак догадался бы, что еще недавно он был тоже здесь, в этих промасленных шкурах. Они достаточно большие, и в них не промокнешь, когда в горах падает туман или идет дождь. Мне очень нужен этот старый итальянский карабин, ох как нужен! У меня с ним давние счеты, сотни раз я видел его во сне и представлял его в воображении, сотни раз я говорил себе: ну еще немного, еще чуть-чуть, и он будет у меня в руках. Но проклятый карабин каждый раз находил способ вывернуться и ускользнуть от меня как тень.

Чтобы сократить путь, я решил проехать прямо по стене водохранилища. По одну сторону от меня зияла пропасть, невидимая в темноте, по другую — мягко чавкала вода, миллионы кубических метров воды, затаившейся в непроглядной мгле декабрьского вечера и накрывшей собою маленькие горные пастбища Зелениц, луга и огороды, фруктовые сады и старые сельские могилы без надгробий.

Я выполз наконец на шоссе и понял, что по скользкой дороге придется ехать медленно и осторожно, иначе недолго и сковырнуться, и все-таки у меня достало времени и сил оглянуться назад, где среди океана тьмы ярко горели электрические огни дачной зоны. Она расположилась по другую сторону водохранилища и не имеет никакого отношения к нашему заповеднику, однако с завидным упорством наступает на него, как жук-древоед, крадется все ближе к нашим границам и уже подобралась вплотную к нам. Я ненавижу эту дачную зону и, если бы мог, а вернее, имел право, приказал бы срыть ее начисто бульдозерами. Так, как срыли десять лет назад сельские домики Зелениц. А потом привел бы сюда механические опрыскиватели и дезинфицировал бы почву…

Через три минуты я уже двигался по заснеженным улицам Дубравца. Еще нет и десяти часов, а село уже спит как мертвое. Яркий свет фар выхватывает из темноты огромный заиндевелый сук, свисающий из-за ограды, рванувшуюся из-под колес испуганную собаку, круглые блестящие глаза сбившихся за забором овец.

На почту идти нет смысла — она в это время наверняка закрыта. Вечером в городском отделении связи вытаскивают штекер и отключают Дубравец от всего света, оставляя в полном одиночестве. А может, это даже лучше?.. Короче, я останавливаюсь перед общинным советом. Тут должен быть дежурный, но вряд ли я достучусь в главный вход — он, наверно, спит там, как медведь в берлоге. Пожалуй, нужно обойти дом. Да, так и есть — на втором этаже, там, где здравпункт, в окошке я увидел свет. За тонкой занавеской мелькнул силуэт женщины. Вот это удача! Нажимаю на кнопку звонка раз, другой, еще и еще раз и слышу легкие быстрые шаги — кто-то бегом спускается по лестнице. Поворачивается ключ в замке, двери распахиваются, на пороге — какая-то незнакомая женщина. Она возбуждена и, видимо принимая меня за кого-то другого, спрашивает:

— Ну что? Началось?

Звонит кмет

[3]

из Дубравца, голос у него дрожит от волнения, и он выпаливает одним духом: час назад вдруг откуда-то появились одичавшие собаки. Их так много, может быть миллион!.. Там собралась огромная страшная стая, самые разные породы, впавшие в бешенство от голода и холода, с диким воем они пронеслись по полю, обошли Дубравец и ринулись к заповеднику, первыми их почувствовали охотничьи собаки в селе, уцелевшие после весенней истребительной акции, прогавкали два-три раза да и скрылись в конуры, видели их и скотники, когда грузили из скирд сено за селом. Собаки кинулись к ним, но скотники успели набиться в кабины грузовиков, как сардины, дали полный газ и рванули к дому кмета, трясутся от страха, слова сказать не могут… Особенно тяжелое положение складывается у каракачан из Большой поймы, стая бросилась к овчарням, и там идет сейчас настоящая война — у пастухов нет оружия, стрелять нечем, забрали у них винтовки из-за чертова заповедника, они только кричат, руками и вилами размахивают, а сторожевые псы просто надрываются от лая, но высунуть нос за колючую проволоку и не пробуют…

Кмет произнес эту тираду и стал сразу пугать меня, что о подобном безобразии он немедленно доложит в город кому следует. А я ему в ответ заорал, что это безобразие вызвано не мной, а теми, кто не забил своих собак весной и пустил их «из милости» на свободу в леса и горы. Потом я попросил его немедленно собрать всех дубравецких охотников, посадить на грузовики и отправить на базу. Я напомнил ему, что Дяко сейчас находится дома и может во всем помочь. Пусть люди как следует вооружатся, возьмут побольше патронов с крупной дробью, потеплее оденутся и запасутся едой. Кмет долго увиливал, все пытался как-нибудь отвертеться от предстоящей трудной акции, но, когда я напомнил ему, что заповедник — это не имение моей бабушки, а государственное учреждение, он сдался и пообещал, что охотники через час прибудут к нам.

Я положил трубку и почувствовал, что лоб у меня весь мокрый. Быстро собрал людей из охраны, велел им садиться в джип и мчаться к каракачанам.

Туда больше пяти километров, но, если поспешить, может, они успеют разогнать стаю прежде, чем она там натворит бед. Васил слонялся по столовой, но я рявкнул на него — чтобы тоже ехал.

Следующий звонок — из города. На проводе — Генчев. Кто-то сообщил ему (кмет все-таки стукнул наверх) о стае одичавших собак, и он хотел бы знать, какие я принял меры. Я вкратце объяснил ему ситуацию, а он — как генерал в боевой обстановке — закричал в трубку:

Джип останавливается перед нами, из него вылезают Генчев и еще четверо, не считая шофера. Пусть я ослепну, если это не так, но я вижу среди них двух дам!.. Шеф машет мне рукой и шумно разминается:

— Ну и роскошная же у вас зима, Боров! Тишина, красота… Настоящий курорт, верно? Живете здесь как цари!

Шофер и спутники Генчева вытаскивают из машины целый вагон багажа: рюкзаки, одежду, ружья в чехлах, массу пакетов.

— Поосторожнее, это же бьется! — кричит кто-то, и я слышу звон разбитого стекла.

По террасе ритмично топают туристские ботинки, Генчев первый приближается ко мне, трясет руку, жалуется: