Когда волосы стали редкими и белесыми, будто нити разоренной грибницы, когда кожа пожелтела и измялась, как оберточная бумага, а глаза слезились сами собой, даже если и особых несчастий не испытывал, — он все чаще и чаще вспоминал прошлое. Ему казалось, что время совершило с ним странную и запутанную ошибку: детство было гораздо важнее и интереснее, чем юность; а юность, соответственно, чем нынешнее взрослое состояние. Может быть, старость примирит со временем, успокоит и насытит радостями его дни и годы? Так до нее дожить еще надо, до старости, а сделать это будет очень и очень непросто. Особенно в том случае, если бездны настроены против тебя, и вид у тебя, тридцатипятилетнего парня, как у дряхлого пожилого человека.

Время у его детства было хорошее. Точнее обозначая: семидесятые от начала до конца в городе Ленинграде, аккурат на Большом проспекте Васильевского острова, где-то между 15-й и 20-й линиями. Время было нашпиговано событиями и переживаниями, как бабушкин пирог начинкой (чтобы и мясо, и грибы, и яйца, и зелень, и много чего еще). Обиды, полученные десятилетним пацаном, были самыми увесистыми, самыми смердячими и болючими. И влюблялся он тогда не реже, чем пару раз за месяц, не то, что во взрослом состоянии. Любил неистово, чаще скрытно, с ночами без сна, с порезами на руках во имя девочки, с драками и засадами, с происками завистников и соперников. И хотел тогда Егор, в десять лет, все знать и понимать. В двадцать лет Егор желал узнать кое-что. В тридцать — не хотел знать и помнить ничего. Да вот беда, знание само уже перло к нему.

Родители маленького Егора жили скромно и тихо. Отец работал слесарем на судоремонтном заводе и являлся потомком репрессированных петербуржцев, оттого заранее был готов довольствоваться в жизни самым малым. Когда его впустили в город родителей (а сам он родился в Казахстане, в памятной ссыльным и лагерным людям Караганде), да еще работать разрешили, он успокоился, возрадовался и ничего от жизни не ждал и не желал. Клевала бы рыба по вечерам на Неве, иногда, да не дорожал портвейн, да мерцали под закатным солнцем купола Исакиевского собора, превращенного в музей.

Дима эту ночь спал плохо. Было страшно, хотя чего ему бояться, сказать бы не смог. До полуночи он плакал в подушку, силясь не хныкать и не скулить громко. Потом пришли сны, сменяясь, как цветные слайды из коробки; все сны были кошмарными. То вдруг в школе его вызвали к доске, он точно знал, как решать алгебраическое уравнение с «x» и «y», и ни сказать, ни мелом написать не мог — стушевался! Смеялись ехидные девчонки, смеялась молодая красивая математичка, улюлюкали за партами враги и свои же приятели, он зачем-то забился в угол класса, возле умывальника.

В новом сне началась война. Его родителей убило при авианалете, он бежал по дымящемуся городу, затем по полю с огромными гнилыми кочанами капусты, в которых шевелились желтые и лиловые черви, бежал по лесу, по болотам, а за ним кто-то гнался.

И был еще сон, наиболее точно запомнившийся, будто бы умерла его мама, лежит в гробу и за руку тянет к себе Димку. Он не хочет к ней в гроб, отбрыкивается, а папа и тетка укоряют и подталкивают: «Как тебе не стыдно, Димчик, слушайся мамочку!»

Мать лежала при смерти в соседней комнате их квартиры; Димка вспомнил об этом сразу, как проснулся. Отец, наверно, опять не спал, дежурил ночью у ее постели. Раньше, до болезни мамы, Димка не думал никогда, что отец ее так сильно любит, станет так горевать и падать духом. Димке иногда становилось стыдно, казалось, что сам какой-то бесчувственный, горя и слез у него было меньше. Маму он очень жалел, огорчался, что умирает такой молодой, еще и пятидесяти нет. Но кушать все равно хотелось, и гулять хотелось, с друганами шастать (а папа почти не ел и никуда не выходил). Ведь мама болела давно, больше месяца лежала в больнице, потом уже дома лежала, когда врачи после операции сказали, что она безнадежная.