Ники — так мы в итоге назвали нашу младшую дочь; имя не уменьшительное, мы с ее отцом выбрали его, пойдя на компромисс. Именно он, как ни странно, хотел дать дочери японское имя, а я — быть может, эгоистически избегая напоминаний о прошлом, — настаивала на английском. Под конец он согласился на Ники, посчитав, будто в этом имени различимо смутное эхо Востока.

Ники приехала ко мне в этом году в апреле, когда было еще холодно, моросил дождь. Возможно, она собиралась пробыть у меня дольше, не знаю. Но мой дом за городом и тишина вокруг стали ее тяготить, и скоро я увидела, что она рвется обратно — к своей лондонской жизни. Она слушала и не дослушивала мои пластинки с записями классической музыки, бегло пролистывала стопки журналов. Ей постоянно звонили, и она — тоненькая, в туго облегавшей ее одежде — кидалась через ковер к телефону, тщательно прикрывая за собой дверь, чтобы я не подслушала разговор. Через пять дней она уехала.

О Кэйко она заговорила только на второй день. Утро было пасмурное и ветреное, и мы придвинули кресла поближе к окнам — посмотреть, как дождь льется на сад.

— Ты ждала, что я приеду? — спросила Ники. — Ну, на похороны.

— Нет, пожалуй, и не ждала. Не думала, что ты будешь.

В те дни, при каждом возвращении в район Накагава, к переживаемому мной удовольствию все еще примешивалась печаль. Местность там холмистая, и всякий раз, взбираясь по узким крутым улочкам, зажатым между скоплениями домов, я не могла не испытывать острого чувства утраты. Хотя я и заглядывала туда только по делу, однако не навещать эти края подолгу мне было трудно.

Визит к миссис Фудзивара пробудил во мне те же смешанные чувства: славная женщина, с только начавшими седеть волосами, она была одной из ближайших подруг матери. Ее заведение располагалось на оживленной боковой улочке: посетители ели за деревянными столами на внешнем дворике с бетонным полом под прикрытием широкой крыши. В основном сюда приходили служащие — в обеденный перерыв и по пути домой, в остальное время дня посетителей было немного.

В тот день я была слегка обеспокоена: закусочную миссис Фудзивара я навещала впервые после того, как Сатико начала там работать. Тревожилась я за них обеих — в особенности потому, что не была уверена, действительно ли миссис Фудзивара так уж нуждалась в помощнице. День выдался жаркий, на улочке толпился народ. Я с облегчением вступила в тень под навес.

Миссис Фудзивара мне обрадовалась. Усадила меня за стол и отправилась за чаем. Посетителей было мало — или же не было совсем, не помню, — и Сатико не показывалась. Когда миссис Фудзивара вернулась, я спросила ее:

— Как моя подруга? Справляется?

Возможно, мои воспоминания о тех событиях размыты временем и все происходило не совсем так, как мне сейчас представляется. Но мне отчетливо помнится жуткое оцепенение, которое охватило нас обеих, когда мы застыли в сгущавшихся сумерках, глядя на лежавшую вдалеке фигурку. Опомнившись, мы бросились к ней. На бегу я разглядела, что Марико лежит, скорчившись и согнув колени, на боку, спиной к нам. Сатико немного меня опередила — меня задерживал живот — и первой склонилась над девочкой. Глаза Марико были открыты: сначала я подумала, что она мертва. Но потом она повела ими в сторону, однако взгляд казался невидящим.

Сатико опустилась на колено и приподняла девочке голову. Взгляд Марико оставался пустым.

— Марико-сан, что с тобой? — спросила я, запыхавшись.

Марико не ответила. Сатико тоже молчала, ощупывая девочку и переворачивая, словно та была хрупкой, но безжизненной куклой. На рукаве Сатико я заметила кровь и не сразу поняла, что это кровь Марико.

— Надо позвать на помощь, — предложила я.

Как-то днем, перед возвращением мужа с работы, когда я готовила на кухне ужин, из гостиной до меня донеслись странные звуки. Я отложила нож и прислушалась. Звуки повторились: кто-то очень скверно играл на скрипке. Играли недолго.

Зайдя чуть позже в гостиную, я застала Огату-сан склоненным над шахматной доской. В комнату вливалось послеполуденное солнце — и, несмотря на электрические вентиляторы, влажность распространилась по всему помещению. Я растворила окна немного пошире.

— Вы вчера не закончили партию? — спросила я у Огаты-сан, подойдя ближе.

— Нет, Дзиро заявил, что устал. Похоже, решил увильнуть. Видишь, я тут загнал его в угол.

— Вижу.

— Уехал? И не оставил для вас в отеле никакого сообщения?

Сатико засмеялась:

— Вижу, Эцуко; вы поражены. Нет, ничего не оставил. Уехал вчера утром — вот все, что им известно. Сказать по правде, я этого почти что ожидала.

Я вдруг поняла, что все еще держу в руках поднос. Я осторожно опустила его и села на подушку напротив Сатико. В то утро по квартире гулял приятный ветерок.

— Но для вас это ужасно, — проговорила я. — Вещи были уже уложены, наготове.

Летняя жара усиливалась, и вид пустыря за нашим окном становился все более отталкивающим. Почти вся земля высохла и растрескалась, оставшаяся после дождей вода скопилась в рытвинах и канавах. Там плодились всевозможные насекомые: в особенности досаждали вездесущие комары. Жильцы по привычке продолжали жаловаться, однако с годами к раздражению, вызываемому пустырем, примешались цинизм и безнадежность.

Тем летом я постоянно ходила через пустырь к жилищу Сатико, и это путешествие вызывало у меня отвращение: комары нередко набивались даже в волосы, а в трещинах под ногами кишели личинки и черви. Мне ясно вспоминаются эти мои походы: они — как и дурные предчувствия относительно материнства, как и приезд Огаты-сан — придают сегодня тому лету особенную отчетливость. И все же во многом то лето мало чем отличалось от других. Я подолгу — как и в последующие годы — безучастно смотрела на вид, открывавшийся из нашего окна. В погожие дни за деревьями на противоположном берегу реки на фоне облаков вырисовывались бледные очертания холмов в дымке. Этот вид радовал глаз — и порой приносил мне редкое утешение, избавляя от пустоты долгих дней, проведенных мной в нашей квартире.

Кроме проблемы с пустырем в то лето соседей занимали и другие вопросы. Газеты наперебой толковали о конце оккупации, и политики в Токио с головой ушли в полемику. В нашем квартале эту тему обсуждали тоже довольно часто, приправляя, правда, тем же цинизмом, что и красочные пересуды о пустыре. Куда более остро воспринимались сообщения об убийствах детей, будоражившие в те дни Нагасаки. Сначала мальчика, потом девочку нашли избитыми до смерти. Когда третью жертву — еще одну маленькую девочку — обнаружили повешенной на дереве, матерей в нашей округе охватила настоящая паника. Конечно, вряд ли кого утешало то, что все эти случаи произошли на другом конце города: в нашем квартале детей теперь можно было увидеть не часто, особенно в вечерние часы. Не знаю, очень ли эти сообщения волновали тогда Сатико. Она явно меньше оставляла Марико без присмотра, но это, как я догадывалась, было скорее связано с наметившимися сдвигами в ее жизни: дядюшка ответил, что готов вновь принять ее к себе в дом, и вскоре после получения этой новости я заметила в Сатико перемену — она теперь иначе относилась к ребенку, спокойнее и терпеливей.

Сатико выражала большое облегчение по поводу письма дядюшки, и поначалу я почти не сомневалась, что она к нему вернется. Дни, однако, проходили, и у меня начали зарождаться подозрения на этот счет. Прежде всего, спустя несколько дней после получения письма я выяснила, что Сатико до сих пор не удосужилась сообщить об этом Марико. И далее — неделя проходила за неделей, а Сатико, как я узнала, не только не приступала к сборам, но даже и не ответила дядюшке на его письмо.

Не будь Сатико на редкость уклончивой в рассказах о семействе дядюшки, вряд ли мне пришло бы в голову об этом задумываться. А тут во мне проснулось любопытство — и, несмотря на всю ее скрытность, я сумела кое-что для себя обрисовать: дядя, по-видимому, не был связан с ней кровными узами, а приходился родственником мужу Сатико; до того как поселиться у него в доме несколько месяцев тому назад, Сатико его не знала. Дядя был человеком состоятельным, и, поскольку простора в его доме хватало (с ним жили только его дочь и служанка), места для Сатико с маленькой девочкой нашлось бы достаточно. Сама Сатико не однажды вспоминала о том, как много комнат в этом доме пустовало в безмолвии.

Оглядываясь назад, понимаешь, почему в то лето Огата-сан пробыл у нас так долго. Хорошо зная своего сына, он, должно быть, разгадал план Дзиро относительно журнальной статьи Сигэо Мацуды: мой муж просто-напросто дожидался, когда Огата-сан вернется к себе домой в Фукуоку и начисто забудет про этот случай. А пока он продолжал с готовностью соглашаться, что подобный выпад против фамильной чести следует парировать незамедлительно и со всей решимостью, что дело в равной степени затрагивает и его самого и что он сядет за письмо своему бывшему школьному товарищу, как только улучит свободную минуту. Теперь, по прошествии стольких лет, мне ясно, что для Дзиро это был самый привычный способ уклониться от потенциально неловкого положения. Если бы годы спустя, в другой критической ситуации он не повел себя точно так же, я, возможно, никогда не покинула бы Нагасаки. Но это так, к слову.

Я уже описывала кое-какие подробности того вечера, когда двое подвыпивших сослуживцев мужа помешали Дзиро и Огате-сан закончить шахматную партию. Тогда, постилая на ночь постель, я горела желанием поговорить с Дзиро обо всем, что касалось Сигэо Мацуды; мне вовсе не хотелось, чтобы он писал это письмо против своей воли, но я все острее осознавала, что ему необходимо объясниться с отцом. Однако заговаривать на эту тему я в тот вечер — как и раньше — не решилась. Прежде всего, муж наверняка бы счел, что мне незачем соваться в чужие дела с какими-то советами. К тому же в столь поздний час Дзиро неизменно чувствовал себя усталым, и любые попытки с ним побеседовать его только раздражали. Словом, откровенные обсуждения между нами так и не вошли в привычку.

Весь последующий день Огата-сан не выходил из квартиры, то и дело принимаясь за шахматную партию, прерванную накануне, как он заявил, в решающий момент. Вечером, спустя примерно час после ужина, он снова расставил на доске фигуры и стал изучать позицию. Потом поднял глаза на моего мужа:

— Итак, Дзиро, завтра предстоит большой день.

Дзиро, оторвавшись от газеты, слегка усмехнулся:

Сигэо Мацуда защелкнул портфель и, рассеянно оглядевшись вокруг, перешел на нашу сторону улицы. Мельком взглянул на нас и, не узнавая, двинулся дальше.

Огата-сан проводил его взглядом, а когда молодой человек удалился от нас на несколько ярдов, позвал:

— Эй, Сигэо!

Сигэо Мацуда остановился, оглянулся и с озадаченным видом вернулся к нам.

— Как поживаешь, Сигэо?

После яркого дневного света внутри домика показалось темно и прохладно. Там и сям через узкие щели проникали солнечные лучи, пятнами ложась на татами. В воздухе держался привычно стойкий запах сырого дерева.

Мои глаза приспособились к полутьме не сразу. На татами сидела пожилая женщина, Марико — перед ней. Поворачиваясь лицом ко мне, женщина двигала шеей с осторожностью, словно опасалась сделать себе больно. Выглядела она изможденной и бледной как мел, что поначалу меня совершенно обескуражило. На вид она казалась лет семидесяти, хотя хрупкость шеи и плеч могла быть вызвана скорее болезнью, нежели возрастом. Кимоно на ней было темного цвета, такое обычно носят при трауре. Глаза из-под полуприкрытых век смотрели на меня без всякого выражения.

— Здравствуйте, — услышала я наконец.

Я, слегка поклонившись, ответила на приветствие. Секунду-другую мы разглядывали друг друга с чувством неловкости".

— Вы соседка? — спросила женщина. Слова она выговаривала медленно.

Поначалу у меня не было никаких сомнений, что кто-то прошел мимо моей постели и вышел из комнаты, тихо притворив за собой дверь. Только окончательно придя в себя, я поняла, насколько фантастичным было это предположение.

Я лежала в постели, прислушиваясь к шорохам. Ясно, что из соседней комнаты я слышала Ники: она с первого дня приезда жаловалась на плохой сон. Или же это мне только почудилось: я опять по привычке проснулась слишком рано.

За окном слышался щебет птиц, но в комнате было еще темно. Через несколько минут я встала и нашла свой халат. За дверью тоже едва светлело. Ступив на лестничную площадку, я почти инстинктивно бросила взгляд в дальний конец коридора, на дверь Кэйко.

На миг мне совершенно отчетливо почудился тихий шорох, донесшийся из ее комнаты, ясно различимый на фоне птичьего пения. Я постояла, прислушиваясь, потом шагнула к двери. Снова что-то зашумело, и я догадалась, что это из кухни внизу. Я еще немного подождала на площадке, затем спустилась по лестнице.

Выходившая из кухни Ники при виде меня вздрогнула: