Сейчас даже не могу себе объяснить, что в тот злополучный вечер заставило меня забежать на рынок в свою палатку.

У ворот нес ночную вахту молодой охранник в серой форме и бейсболке с эмблемой, солдатских шнурованных ботинках, с дубинкой и наручниками на поясе. Он меня узнал, но смотрел как-то недоуменно.

— Ты что уставился, Витек? — удивилась я.

— А я думал, ты там застряла, — растерянно пробормотал он.

— Где — там?

— Есть кто живой? Мне филе окуня килограммчика на полтора… — стучала по прилавку какая-то дама в детской панамке.

Я вылезла из глубины помещения, зевая, отрубила ей тесаком кус мороженого филе, взвесила, выбила чек, а когда она отошла, выставила табличку «Закрыто по техническим причинам». Причина была одна: я не выспалась, руки и плечи саднило от вчерашнего солнечного ожога, во всем теле ломило и мне надо было хотя бы умыться. Вода в лавку у меня была подведена, мойка работала, но сколько мне стоили эти удобства в свое время — лучше не спрашивать. Правда, сортира мне пробить так и не удалось, и по нужде я, как и все соседки, бегала за ворота в платную лужковскую биопередвижку — четыре рубля за сеанс.

Я умылась, привела в относительный порядок лохмы и личико, переоделась в форменку и включила кофеварку. Кофе — это моя слабость, никакого растворимого, только в зернах, смолотых лично в пудру.

Я еще пила первую чашку, когда увидела Галилея. У него была привычка, выпив, торжественно объявлять всему свету: «А все-таки она вертится! Как говорил великий Галилео Галилей…» Все его так и звали — Галилей. Личность эта для меня была дружественная и небесполезная, потому что у него были какие-то знакомства в ментуре и даже у налоговых полицаев, и он каким-то образом почти всегда заранее знал, когда законники будут устраивать серьезную зачистку, прочесывая ярмарку на предмет проверки паспортного режима, налоговой арифметики, пожарно-санитарного состояния и так далее. Он всегда предупреждал меня, не задаром, естественно.

Узкой криминальной специализации у Галилея не было. Он был многостаночник. Мог и кинуть какую-нибудь сельскую тетку, и сережки снять так, что не заметишь, и лоха на картишки развести, и труху какую-нибудь всучить вместо товара. Многие считали его балабоном, треплом без авторитета, этаким сильно траченным актером погорелого театра, но до меня от охранников доходили неясные слухи о том, что он не то каких-то братков в Ростове пощипал, не то банк в Подмосковье на кредитах без отдачи нагрел по-крупному и здесь, в многолюдье, просто отсиживается. Где он живет, никто не знал. Исчезал и возникал сызнова всегда неожиданно.

Сколько я себя помню, мы всегда жили здесь. И до моего рождения Корноуховы тоже обитали возле Петровского парка, напротив Ходынки, в том же доме, который отстроили на месте каких-то авиаремонтных мастерских в тридцатые годы. Квартиру мой дед, летчик-испытатель всяких боевых леталок, оторвал роскошную. Тогда для сталинских соколов ничего не жалели. Хоромы были в три комнаты, с холлом. Вся восьмиэтажка изначально была густо заселена именитыми авиаторами и конструкторами. Фасад до сих пор увешан мемориальными досками и барельефами, и дом сохранял некую величавость и монументальность в виде облупившихся скульптур тружеников города и деревни на крыше и здоровенных гранитных шаров-глобусов на въезде во двор, намекавших на всепланетные достижения и героические перелеты. Теперь тут жили малопричастные к нынешним авиаделам потомки, и за этим громоздким зданием с началом новой демократической эпохи и обвалом оборонки всерьез никто не присматривал.

Батя прежде служил далеко от Москвы, и за эти годы наша квартира без его мужского хозяйского глаза тоже одряхлела и давно требовала капитального ремонта. Дубовый паркет рассохся и трещал, разболтанные паркетины выскакивали из-под ног, как скользкие рыбины. Громадная ванная, отделанная мрамором, с встроенным в стенку громадным же пожелтевшим зеркалом всегда встречала меня гулом в проржавевших трубах, краны опасно плевались кипятком, а стекла на высоченных окнах, выходивших на Петровский парк и похожее на разноцветный кулич здание авиаакадемии, было легче поменять на новые, чем отмыть. В чугунной эмалированной ванне можно было устраивать заплывы на дальность.

Это была территория, куда отец заглядывал лишь на бритье и помывочки, и я здесь давно все устроила для уединенного кайфа. На подоконнике держала магнитофон с записями, кофеварку с конфетами и печенюшками в корзинке, курево, на крюке старый мохнатый халат, уютный и ласковый. Я как-то втихаря умыкнула с дачи тетки Полины древнее, потрясающего удобства плетеное из ивняка кресло-качалку. Она ругалась, но кресло я ей не отдала. И часто часами дремала в нем после дневного напряга. А если повыть в одиночку хотелось, можно было и запереться.

Когда я уже часов в одиннадцать вечера затащила Катю Рагозину домой, от нас несло рыбой, как от протухшей рыбацкой шаланды. Я-то уже привыкла к тому, что благоухаю после работы отнюдь не шанелями и не каждый шампунь вернет мне естественные ароматы, но она брезгливо морщилась и все обнюхивала руки, словно пыталась, как кошка, ступившая лапками в грязь, стряхнуть с себя запах. Сначала она наотрез отказалась от ванной, объяснив, что мать дома ждет и тревожится, но отец сказал нам: «Ну-ка, девки, быстренько! У меня ужин уже стынет…» — и я ее потащила за собой.

Мой Антон Никанорыч уже углядел, что я прихватила с собой внеочередной пузырь «хлебного вина № 21», и очень возбудился. Обычно батя разговлялся спиртным только по выходным. Ведро теткиной вишни его тоже приятно удивило, и я знала, что к процессу приготовления варенья на зиму он меня не допустит. Из кухни он давным-давно меня вытеснил, все стряпал сам, но как раз против этого я никогда ничего не имела.

Этот Терлецкий с восьмого этажа не мог не вызывать любопытства пацанок. С ним вечно таскались какие-то хихикающие наглые мочалки. Весь дом знал, что, бросив МАИ, Илья связался с крутыми и делает очень нехилые деньги. Во всяком случае, он один из первых во дворе обзавелся мощной импортной тачкой, двухместной, спортивного типа, с откидным верхом, в которую набивалось девиц, как килек в банку.

Отец Терлецкого уже помер, ему собирались поначалу открывать, как и другим корифеям, мемориальную доску на фасаде дома, но так и не открыли. Илья оказался владельцем немереных хором, богатейшей библиотеки и рояля «Бехштейн». Я помнила, как работяги, матерясь, спускали по лестнице громоздкий рояль и два дня таскали связки и картонки с книгами, потому что все это Терлецкий немедленно распродал.

Еще в институте Илья почти профессионально занимался спортом — греблей на скифе-одиночке, и я не раз видела, как его подвозила домой спецмашина, груженная легонькими полированными, как скрипки, лодочками. Терлецкий накачал мощнейшие бицепсы, твердый пластинчатый торс, развернул почти на сажень крутые плечики, и ни во дворе, ни в Петровском парке, где он посиживал со своими девами, его никто не трогал. Тем более все знали, что Терлецкий психоват, заводится с полунамека и сначала бьет, а потом начинает выяснять, кого и за что.

Тетка Полина в то лето завела новый порядок: вечерами, если я задерживалась, выходила к станции метро, вооружившись зонтиком и милицейским свистком, встречала и провожала через парк домой. Я, конечно, ржала: «Тетя Полина, да кто меня тронет?» Но, кажется, тетка со стороны видела то, чего не замечала по дурости я сама: мое развитие подходило к фазе полной и сочной спелости, и летавшая вприпрыжку от избытка веселой энергии девчонка в своей кофтеночке, открытой до пупка, и джинсовой мини-юбчонке, прикрывавшей лишь тот же пуп и чуть-чуть пониже, приводила юных и не очень мужиков в состояние остолбенелости и некоторой задумчивой завороженности. Полина приходила в отчаяние, ибо я этим просто развлекалась, огрызаясь на любого, кто ко мне клеился и тащился следом до самого подъезда.

Из веселенького красного ситчика в очень крупных белых горошинах Полина сшила мне на своей машинке (она была классной портнихой и всю жизнь служила в армейском спецателье, обшивавшем генералитет) летнее платьишко с закрытым лифом и юбочкой стыдливой длины. Но не успела тетка отбыть на дачу в Звенигород, как я взяла ножницы, отхватила снизу подол чуть ли не на полметра, расширила, приспустила лиф, оголив плечи, а затем, подумав, соорудила из той же материи в горох кисетную сумочку со шнурком, выкроила микроскопическую косыночку, отыскала в теткиных завалах темно-красные туфли на пробке и стала ягода-клубника, только что с грядки, кусни — сок брызнет.

Первые свои торговые комбинации я провела еще до истории с Терлецким. Когда вышел указ о свободной торговле, Москва словно взорвалась. На улицы и площади вывалили бабулъки с сигаретами и батонами хлеба, женщины с поллитровками, вареными курами и домашней выпечкой, южане с чебуреками, юркие и вездесущие вьетнамцы, — в общем, продавали все, что угодно, вплоть до пионерских знамен, горнов и барабанов.

Я с детства хотела джинсы. Не самопальные, а настоящие, фирменные, с лейблом. От тетки ждать их было нечего. В общем, я недели две копила то, что она выдавала мне на школьные завтраки, а потом двинула к «Детскому миру», где каждый божий день гудело многоголовое торжище. Потолкалась в толпе, раздумывая, с чего начать. В школе нас торговать не учили, так что до всего приходилось доходить своим умом. Принцип каждого базара — купить дешевле, продать дороже — конечно, объяснять было не надо.

Всякая мелкота под ногами взрослых отиралась с жвачкой, штучными сигаретами «Мальборо» и «Салем», спичками, вывинченными в подъездах лампочками и прочей мутотой. После неспешной разведки я остановилась на упаковочных пакетах. Их брали ходко. За углом «Детского мира» я отыскала мелкооптовую старуху, которая продавала пакеты партиями, не менее десяти штук. Мне как раз хватило на такую дозу. Сначала я робела, но старалась все-таки втиснуться в самую гущину торга, ловя моменты и голося призывно. Свой товар я толкала с накруткой, сперва прибавляла цену понемногу, а потом обнаглела, подняла планку выше крыши. И каждые полчаса гоняла к старухе. За новой партией.

За четыре дня я заработала на джинсы.

И мне это страшно понравилось. Впервые в жизни я сама, никого не спрашивая, решила что-то сделать и это решение успешно довела до победы. Полине я что-то натрепала про ярмарочную лотерею на ВДНХ, где якобы случайно выиграла брючата. Она у меня была перепугана новой эпохой, ничего не понимала и всему верила. Я сообразила, что нельзя ждать милостей ни от каких теток и дядек, хочешь радостей — добудь их!

Никогда мне еще не было так паскудно и до воя одиноко, как в эти дни…

Где-то была Долли, совершенно чужая и отстраненная. Где-то на даче обитала Полина, занятая закрутками и солениями. По осени она ни о чем и думать не могла, кроме своих драгоценных грибков, моченой антоновки и прочего. Она никогда не возвращалась в Москву, пока не укрывала на зиму сад. Даже на малину надевала старые колготки, которые ни один голодный заяц зимой прогрызть не мог.

И где-то у своего дружка-оружейника в Дмитрове скрывался от меня отец. Раньше иногда Антон Никанорыч к нему тоже ездил. Оружейник был увлечен самогоном, гнал настоянный на черноплодной рябине самопальный напиток ведрами, и если они там не столько рыбалят и охотятся, сколько завивают общее отставное горе веревочкой, то это до снега.

Пожалуй, батя мог загудеть и из-за меня. От одной брезгливости. Иногда мне казалось, что я его больше никогда не увижу.

Значит, что у меня оставалось? Выходило — одна селедка…

Когда не было покупателей, Катька надевала наушники, отключив внешний динамик, запускала на проигрывателе пластинку и, закрыв глаза и старательно шевеля губами, вслушивалась в то, что ей долбит невидимый репетитор. Изредка до меня доносились итальянские словечки: виа гранде, белла донна, аморе.

Римлянка хренова…

Вечером я намеренно задержалась в лавке: не хотелось идти вместе с нею до метро. Хотя какие претензии я могла ей предъявить? Пахала она нормально. А цепляться чисто по-бабьи, просто потому, что очень сильно цапнуть хочется, зачем?

Цапнула меня она.

Уже набросив плащ, спохватилась, вынула что-то из своего чемоданчика.

Из электрички я выбралась на платформу вместе с какой-то молодухой, которая тащила с собой из Москвы здоровенный рюкзак и две набитые сумки. Электричка гуднула и укатила. На почти неосвещенной голой платформе мы остались одни и быстренько состыковались. В дороге я немного поуспокоилась и уже могла почти нормально разговаривать с людьми. Оказалось, что женщина эта местная, журчихинская, родилась здесь, выросла и всех и все знает. Лет пять назад удачно вышла замуж в Москву, за участкового милиционера, с которым познакомилась в доме отдыха. Звали ее Вера. У нее была пухленькая, простая, как булка, мордашка и хорошо подвешенный язычок, работавший без умолку. Раз в месяц Вера ездила в деревню к деду, чтобы он тут не окочурился без припасов.

Я особенно не распространялась о себе, сказала, что здесь впервые, знакомые пригласили на грибы.

— Это кто ж у тебя там знакомый? — спросила она.

— Да есть… Рагозина такая…

— Теть Нина, что ль? — удивилась молодуха. — Да она ж городская! И леса боится! Хочешь, я тебя сама сведу! Я все места тут с рождения знаю!

Вскоре пошли приглашенные. Это были сплошь женщины, но не все из окончательных бабулек, были и средневозрастные, и даже две девчонки лет по четырнадцать. Эти к столу не приблизились, а стыдливо сели поодаль, лузгали семечки и смотрели. Гостьи приходили с «помочью» — чтобы не объедать хозяев, несли миски с соленьями, грибками, домашней выпечкой, с блинцами, вареными яичками и прочим. Основной градусной силой был эликсир деда Миши, но к нему прибавились и кое-какие наливочки. И даже фабричный пузырь «брынцаловки».

Что бы там ни говорилось по телику: то про грядущее благоденствие каждого, благодаря поголовному вступлению в царство свободного капитала, то про всеобщее обнищание, к коему приведет оно же, а Журчиха продолжала жить со своей земли, горбатилась на огородах и лугах круглогодично, отгородившись от всего на свете, как от татаромонголов. Правда, кое-какая цивилизация проникла и в эту глухомань. Одна из девчонок поведала мне, что у «тети Тони» есть даже забытый сыном из Петербурга видеомагнитофон, и, когда бывает электричество, у нее собираются желающие и в десятый раз смотрят фильмы «Девять с половиной недель», «Клеопатра и ее любовники». И еще сборники из кино-«Плейбоя», за которые городские платят громадные деньжищи. Все то же самое журчихинские видят друг у дружки в баньках совершенно бесплатно.

Заявилась тетка с баяном — с совершенно разбойничьей физиономией, беззубая, уже где-то тяпнувшая — и заиграла «Семеновну», притоптывая и выкрикивая частушку: «Эх, поеб…ся бы неплохо, голова не заболит, да у колхозника с картохи фуй невесело стоит!»

Ей ответили еще круче. Дед Миша заорал:

— Бабы, мать вашу, че вы интеллигенцию пугаете?! Рано еще…

В Москве я узнала, что Илью Терлецкого убили.

Его джип, тот самый, в котором он собирался везти меня в деревню, взорвали прямо у нашего подъезда тем утром, когда мы с Верой выезжали на телеге из Журчихи.

Видели, как Илья вышел во двор, собираясь куда-то ехать вместе со своим догом, снял с него поводок и отпустил погулять. Собака отбежала под кустики делать свои собачьи делишки, а Терлецкий сел в машину и включил мотор на прогрев. Тут и рвануло так, что до третьего этажа посыпались стекла, массивные двери парадного вместе с косяками перекорежило, сорвало и вбило внутрь, а мусорные баки в стороне разметало по всему двору.

Когда я добралась до Москвы и вошла часа в два дня во двор, там было полно народу. Куски разорванного «джипа» и то, что оставалось от Терлецкого, уже увезли, но люди еще не решались ступить на то место, где стояла машина. Закопченный асфальт, покрытый осколками битого оконного стекла, был перепахан взрывом и залит чем-то маслянисто-черным. Сильно пахло какой-то едкой химией и горелым железом. Висели желтые ленты милицейского ограждения, и какие-то люди в штатском опрашивали свидетелей, которых, в общем, почти и не было. Потому что это случилось очень рано и дом еще фактически не проснулся.

В толпе судачили о том, что это какая-то мафиозная разборка, и для Терлецкого его бизнес мог кончиться только таким. Женщины кричали, что в квартирах из-за выбитых окон холодно, а коммунальные ремонтники ни мычат ни телятся.