Ну, кажется, все собрано. Теперь главное, чтобы автобус, который мы заказали в Интерклубе, пришел вовремя. Так получилось, что сегодня у нас выдался свободный день: продукты привезут лишь завтра, зачем же мучить команду в каютах раскаленного яростным африканским солнцем траулера?.. Правда, капитан поворчал немного — не любит, когда старпом покидает борт судна, но такой уж у него характер… И покатим мы сейчас на побережье океана!

На пирсе слышится скрип тормозов. Автобус? Выглядываю в иллюминатор: из кабинки выскакивает уже знакомый нам шофер Интерклуба — Жозе. Завидя меня, он машет рукой:

— Хеллоу, мистер Волкофф! Давай-давай, друг.

Жозе живописен. Его тощий торс прикрыт шкурой леопарда, из-под которой торчат босые пыльные ноги. В правом ухе сияет золотая серьга, в курчавые волосы воткнуты карандаш и шариковая ручка.

Какая жара! Плотная завеса коричневой пыли висит над портом, и солнце, похожее на медузу, желтым сгустком плывет в ней. Куда ни кинешь взгляд — всюду мешки с какао. Задохнуться можно от него!.. Слышны веселые голоса — моряки траулера торопятся занять в автобусе место получше.

…Взрыв! Свист осколков, комья земли, пыль.

— Отец! Ты ранен?

— Нога… но ничего… идти могу.

— Обопрись о мое плечо!

— Товарищи, быстрее. За тем холмом — наши…

Грохнула дверь, и в класс стремительно вошел невысокий сухощавый человек с громадным портфелем. Все вскочили, двадцать пять пар глаз с любопытством уставились на нового учителя. А тот поставил портфель на стол, скрестил руки на груди и с таким же любопытством поглядел в класс. У него были длинные, почти до плеч волосы, короткая курчавая борода, усы. И добрые лучистые глаза.

— Здравствуйте, — неожиданно сильным и густым басом проговорил учитель и махнул рукой. — Садитесь.

По классу будто винтовочная пальба прокатилась — каждый как по уговору старался погромче хлопнуть откидной крышкой. Так уж принято в классе «приветствовать» появление нового учителя. Учитель открыл свой пухлый портфель и вытащил картонный ящичек с дырками. Открыл его, перевернул, и на стол шлепнулась большущая пупырчатая лягушка. Ира Неустроева взвизгнула и закрыла лицо ладонями. Герка загоготал, а Володя, улыбаясь, вытянул шею — учитель нравился ему все больше. Учитель посадил лягушку себе на ладонь и сказал:

— Друзья мои, я должен помочь вам понять природу. Вот ты, милая девочка, почему ты завизжала?

— Она про-отивная… — пролепетала Ира. — Боюсь лягух.

— Бабушка, есть, пожалуйста.

Володя съел полную тарелку супа, второе и, превозмогая себя, попросил добавки. Надо было набираться сил. Шелестя длинной юбкой, бабушка тихо ходила по кухне; вся она была накрахмаленная, наглаженная и кофта с высоким воротником, и белый-пребелый передник, и сама юбка. Иногда Володе казалось, что и сама бабушка наглажена и накрахмалена, такое у нее было чистое лицо и седые, отливающие синевой волосы.

Бабушка налила чай, села за стол и, подперев голову рукой, глядела на него. Она у него немного странная. Да это и понятно: бабушка почти четверть жизни прожила в капиталистическом государстве, в далекой Восточной Пруссии, в рыбацком поселке Цвайбрудеркруг. И до сих пор в той далекой стране жили бабушкины родственники, и самый близкий из них — брат Карл. Все они были рыбаками, ведь и сама бабушка в ту пору, когда она была молодой, тоже рыбачила. В редких письмах Карл сообщал, как ловится рыба, и сколько она стоит на рынке, и как однажды в море волной поломало руль у бота. И не было письма, в котором бы Карл не рассказывал, как идет строительство фиш-куттера. О своем собственном фиш-куттере, небольшом, но с двигателем, бабушкина семья мечтала еще тогда, когда дед Петр, в ту далекую пору молодой моряк, познакомился с ней…

— Пей чай, — сказала бабушка. — Пей. А потом я тебе что-то скажу.

Она отвернулась к окну, сжала губы, и лицо будто окаменело. И Володя понял: пришло письмо от Карла. В последнее время письма «оттуда» были грустными.

— Ох, голова у меня что-то закружилась, — сказала мама и ухватилась за Володину руку. — Постоим немного…

Поддерживая маму, Володя подвел ее к стене, и она прижалась лбом к мраморной колонне.

— Фу, что это со мной? — Она торопливо достала из сумочки зеркальце, погляделась в него.

Поезд уже подошел к платформе. Они сначала побежали не в ту сторону. Повернули. Шестой… пятый… какие длинные вагоны! Четвертый! Где же он? А вдруг не приехал?

И в этот момент Володя увидел отца. И мама тоже. Мама вскрикнула, кинулась к нему, отец обнял ее. Они, наверно, минуты две так стояли. Володя, закусив губы, глядел на отца и видел багровый шрам, пересекший левую щеку, видел засеребрившиеся виски.

Я не заметил, как они появились на берегу. Наверно, оставили машину у шоссе, а сами прошли через пальмовую рощу на берег. К полудню ветер с океана усилился, накатные волны стали еще больше, они с громом выплескивались на песок, жестяно шелестели листья пальм, и, конечно же, разве услышишь из-за такого шума урчание автомобиля.

…Первым их обнаружил Митька. Он вздрогнул, поднял одно ухо, второе у него никогда не поднималось, вскочил и отрывисто залаял. Так наш Митька лаял на женщин. Какое-то собачье удивление проскальзывало в его голосе. Дело в том, что попал на теплоход Митька ползунком, рос в мужском коллективе и, вполне понятно, считал, что люди на земле состоят из одних мужчин. Мы и то за свой долгий рейс порой забывали, есть ли еще на планете существа иные, чем грубые, изморенные тропической жарой мужчины?

— О, какой хороший песик… — послышался за моей спиной женский голос.

Я повернул голову. Она стояла в нескольких шагах от меня и с любопытством глядела в мое лицо. Наверно, я произвел на нее неплохое впечатление, потому что глаза, до этого просто любопытные, стали добрыми.

— Вы один? Что вы тут делаете?

— Вовка! Подъем. А ну-ка освежись!

Холодная вода плеснулась Володе в лицо. Он вскочил: в распахнутое окно, повиснув грудью на подоконнике, заглядывала почтальонша Люба. Она хохотала, в руке — пустая кружка.

— Письма тебе. Четыре!

— Дай сюда!

— Чего захотел. Ну-ка, утренний кросс.

Володя отложил газету и достал из стола письма от мамы и Нины, которые вчера принесла Люба.

Матери Володя ответ уже настрочил. О чем же написать Нине? О том, что дворец, где работает дед Иван, эвакуируется, что вокруг города тысячи жителей роют рвы, и он ходил рыл, все ладони в мозолях, и что… За окном послышался скрип колес. Володя отодвинул занавеску: мимо дома проехала телега, в которую были впряжены две лошади. Поклажа на телеге закрыта брезентом. Люба, Федя и еще два человека, один высокий, в кепке, сопровождают ее. Куда это они? Что везут? Поглядывают так настороженно… Володя выскочил на крыльцо, солнце только что поднялось, тишина, прохлада…

Володя посмотрел на дорогу, на глубокий след от телеги и, сбежав с крыльца, миновав небольшой огород, нырнул в кустарник. Он не знал, зачем так поступает, но, прячась за деревьями, затаиваясь, следил за телегой.

Прошло часа два, прежде чем лошади свернули с основной на чуть приметную, заросшую травой дорогу. Володя видел, как тот, в кепке, остался у главной дороги, осмотрелся, прошел по ней назад, и Володя прижался животом к земле, потом вернулся, пошел вперед.

Что-то звякнуло. Володя пополз. Люба, Федя и те двое стояли перед ямой. Рядом валялись жерди, дернины, груды сухих ветвей. Федя спрыгнул в яму, а те двое ушли. Потом они появились. Несли длинный тяжелый ящик. Подали Феде, снова ушли и еще один ящик они принесли, а Люба — две зеленые патронные коробки. В таких ленты пулеметные хранят. Они все носили и носили ящики, коробки.

— Мама!

— Володя… Вернулся, вернулся! Ты… что это… ты! У тебя седая прядь!

— Успокойся, мамочка. Просто волосы выцвели.

Мама схватила Володю, прижала его голову к груди, что-то шептала, целовала, вглядывалась в его лицо и опять прижимала к себе. Потом отпустила и, держась руками за стену, побрела в комнату, а Володя обнял бабушку, по ее морщинистым щекам катились слезы, и Володя чувствовал, как вся она дрожит, словно от холода.

Мама села на диван. Кусая губы, разглядывала его, потом со стоном вздохнула и выдернула из лежащей на столе пачки папиросу. Спички ломались, наконец одна вспыхнула, мама глубоко затянулась, бабушка осуждающе поглядела на нее, но мама махнула рукой. Мазнув ладонью по влажным глазам, криво улыбнулась:

Володя немного проспал, и, когда прибежал в Петровский парк, Герки возле ворот уже не было. Он свернул к озеру и увидел на берегу группу парней и девчат. Все устроились на траве и слушали лейтенанта, который стоял к Володе спиной. Голова у лейтенанта была обмотана несвежим бинтом, из-под бинта торчали пряди белесых волос.

— Волк… сюда, — услышал Володя сдавленный шепот и увидел Герку, а рядом с ним Жеку и Жорика.

Лейтенант тут повернулся — так ведь это же секретарь райкома комсомола Толя Пургин. Но как он изменился: жесткий взгляд, сердито сведенные брови. Зачем-то сняв кепку и кивнув ему, Володя опустился на траву рядом с друзьями. — Похудевший, как-то посуровевший на вид, Жека сдержанно кивнул, а Жорик схватил его руку своими мягкими ладонями, стиснул, потом снял очки, стал протирать их носовым платком. Он вроде бы похудел, а лицо его стало строже, значительнее. Володя повернулся к Жеке:

— Как твой отец?

— Уже во Владивостоке. Скоро приедет в Ленинград.

Они мне мешали, эти двое. Такой пустынный пляж, но принесло же их как раз сюда, где устроились мы с Митькой. Будто желая показать, что именно он, и никто другой на свете, владелец этой красивой юной женщины, толстяк не отпускал ее от себя ни на шаг и игриво баловался, то и дело хлопая по смуглой спине.

Потом они там притихли — начали рыться в объемистом кожаном саквояже, выволакивая на расстеленную скатерть пластмассовые коробки, свертки и бутылки. Митта гессен — обед.

Пора и нам с Митькой перекусить. Я потянулся за своей сумкой, в которой лежало несколько бутербродов и бутылка с кока-колой, а Митька, облизываясь, подполз и уставился в мое лицо.

— Хеллоу! — послышался веселый рев.

Толстяк, размахивая бутылкой с виски, звал меня. Еще этого не хватало.

— Итак, начнем совещание… Татьяна Ивановна… — Николай Николаевич — Ник — стянул с головы шапку, прибавил света в керосиновой лампе и кивнул: — Мы слушаем вас.

— На 10 декабря 1941 года, то есть на сегодняшний день, в зоопарке осталось 20 животных, — начала Володина мама. — У всех животных общее истощение: дистрофия. У Потапа выпали клыки. Очень плохи тигры. Тигруня не поднимается, да и Василий еле шевелится. У Красавицы — расширение печени, аритмия сердца.

— Голубушка Софья Петровна, подкиньте дров. — Ник поднялся из-за дощатого скрипучего стола. Оглядел полутемное помещение и сидящих вокруг буржуйки сотрудников. — Дорогие мои… Мы должны выдержать, должны! — громко сказал он. Володя протянул ладони к печке. Горько пахло дымом, щипало глаза. — Дорогие мои, мы сейчас… Вы все знаете религиозную легенду про конец света и про ковчег. Чтобы спасти животных для будущего мира, праведник Ной взял на свой пароход… — Володя усмехнулся: «пароход», — всяких тварей по паре. Вот и мы. И наш ковчег-зоопарк в бурном и голодном, обстреливаемом врагами море жизни. Жестокое и губительное плавание, но, милые мои, верю — вся наша дружная команда достигнет берега. Берега весны, берега тепла, берега победы над подлым врагом!

Ник закашлялся. Володя окинул взглядом «команду».

На сегодняшний день их «плавания» не было ни птичника, ни обезьянника, ни сектора хищных. А был лишь «ковчег», оборудованный в бегемотнике. Теперь сюда свели всех оставшихся в живых обитателей зоопарка.

— Кострова, мы переводим вас в другой госпиталь, — сказали Лене, когда она по вызову пришла в отдел кадров. — Вот документы. В ближайшее время госпиталь эвакуируется через Ладогу.

— Хочу остаться в городе, — сказала Лена. — Я родилась тут. Тут похоронен мой отец…

— Это приказ. Идите.

Лена отправилась по указанному адресу. Было так морозно, что, кажется, воздух заледенел, он не втекает в легкие, а ледяными иглами продирается через ноздри и горло. Какая гнетущая, ледяная пустынность. Неужели где-то существует иной мир? Мир тепла, чистых розовых лиц, мир детского смеха? Лена подумала об этом и оглянулась: вяло переставляя ноги, брели молчаливые, похожие больше на огородные пугала, чем на людей, фигуры. Неужели никогда не наступит возмездие, неужели зло не будет наказано? Будет, будет, будет! И эта вера должна дать силы перенести все-все.

Госпиталь, куда направлялась Лена, находился на Петроградской стороне, а она шла с Литейного по Невскому. Свернула под арку Генерального штаба, пересекла площадь у Зимнего. Невдалеке оглушительно громыхнуло. Это боевой корабль бил по фашистам. Еще ударило, еще.

Тишина… Володя лежал на спине, глядел в потолок. Тишина… Как прозрачное желе, она влилась в улицы города, в дома, в квартиры, и все завязло в ней, застыло, остановилось.

Он спит, или ему кажется, что он спит? Сколько уже прошло дней и ночей? Да, он ходил к Ваганову, просил помочь ему. И потом они выносили маму. Й бабушку. Потом долго-долго везли трупы на кладбище. «Оставайся у меня на заводе, — предложил Ваганов. Куда же ты теперь?» Но Володя отказался: кто же без него в зоопарке будет возить воду, добывать дрова. Он целый день пилил и колол доски. Как машина. Один раз даже упал от усталости, но поднялся и опять стал тюкать топором. И воду он возил, наполнил две бочки и обе фляги. А потом пошел домой. Лег и заснул. Но то и дело просыпался, вставал, что-то делал. Да, варил болтушку из сухарей и яичного порошка. Все съел.

Один… Совсем один… Сколько же прошло дней? Дня два, три? И сколько еще до нового года, до новых карточек? Мама… отец. Никого нет… Володя и к Жеке ходил, стучался в его квартиру. А почему не взял ключ за косяком и не вошел? Как хочется есть! Хоть бы маленький кусочек хлеба, хоть бы мизерный огрызочек жмыха… Он еще немножко полежит и встанет. И пойдет… Куда? Можно отправиться к крейсеру, стоящему на Неве, и поклянчить у матросов супа, а можно и на Сытный рынок. Схватить у какого-нибудь барыги кусок хлеба — и деру. Бежать и есть. Пока догонит… Или — на кладбище, за санками? Ведь если повезет, то… Или, может, хватит? «Да, хватит с меня», — подумал Володя. Он стиснул веки, и теплая волна сна накатилась и потекла по всему телу. Тишина. Убаюкивающая, мертвящая.

Но вот на лестнице стукнула дверь, шаги. Чей-то голос. Кто-нибудь вспомнил про него? Ник? Жека?.. Володя приподнялся…

— Мертвяков нету?

…Когда-то, да что «когда-то», — в прошлую и позапрошлую, да и в другие зимы, — Володя был рад морозам. Можно было целый день читать или рисовать. Так было приятно, поднявшись с постели, услышать заботливый голос радиодиктора: «Сегодня в Ленинграде и на всей территории Ленинградской области — мороз. Минус двадцать пять градусов. К сожалению, школьникам сегодня придется остаться дома». К сожалению!

Теперь мороз превратился в жестокого мучителя. Несмотря на то, что Володя надел на себя все, что только мог: и несколько рубашек, и свитер, и куртку, и пальто, — мороз продирался под все это тряпье и остужал тело, проникал, кажется, до самых внутренностей. Иришка тоже мерзла, хотя Володя и отдал ей две свои теплые рубашки и закутал живот и грудь платком.

Иришка очень боялась оставаться дома одна, и Володя вынужден был брать ее с собой. Что ж, пускай терпит. И сейчас Иришка то шла, то бежала следом, но каждый раз, когда, оборачиваясь, он озабоченно глядел на нее, девочка кривила личико в бодрой улыбке: «Я не замерзла, нет-нет, нисколечко». И Володя тоже корчил улыбку и подмигивал ей: «Держись, чижик-пыжик, все будет хорошо».

Подождав Иришку, Володя взял ее за руку. Собственно говоря, все уже детально обдумано. Санки «проедены» — за санки Володя выручил небольшой кусок дуранды, которого им хватило на два дня, теперь Володя шел на рынок продавать сумку Рольфа.

— Куда мы? — озабоченно пискнула Иришка.