12 мая 1889 года

Тяжелые грозовые тучи плыли над продуваемым всеми ветрами пустырем, приютившимся между домами и грузовым вокзалом Батиньоль. От широкого поля пожухлой травы тянуло затхлым душком городской клоаки. Столпившись у двухколесных мусорных тележек, старьевщики крючьями выравнивали горы отбросов, поднимая облака пыли. Вдали был виден поезд, медленно приближаясь, он превращался в железную громаду. С холмов сбегала ватага мальчишек, оравших:

— Вон он, вон! Буффало Билл прибывает!

Жан Меренга выпрямился, подбоченился и прогнулся назад, разминая усталое тело. Улов был удачным: трехногий стул, распотрошенная детская лошадка, старый зонтик, солдатский погон, осколок тарелки с золотой каемкой. Он обернулся к Анри Капюсу, тщедушному низенькому старичку с выцветшей бородой.

— Хочу взглянуть на краснокожих, пойдешь со мной? — спросил он, поправляя плетеную ивовую корзину, перекинутую через плечо.

Среда 22 июня

Затянутая в новый корсет, при каждом шаге издававший треск, Эжени Патино вышла на авеню Пеплие. Она чувствовала усталость, хотя день, обещавший изнуряющую жару, едва начался. Позволив назойливым детишкам уломать себя, она с сожалением рассталась с прохладой веранды. И хотя ее осанка оставляла впечатление изящного достоинства, внутри она ощущала полное неблагополучие: легкие сдавлены, желудок опущен, непривычное покалывание где-то в области ляжки и, в довершение ко всему, сердцебиение.

— Не бегите, Мари-Амели! Эктор, прекратите свистеть, это дурно!

— Тетушка, мы сейчас на омнибус опоздаем! Мы с Эктором хотим на второй этаж. Вы билеты-то не забыли?

Эжени остановилась, открыла сумочку, убедилась, что билеты, купленные заранее свояком, на месте.

Четверг 23 июня

Виктор шел по улице Круа-де-Пти-Шамп. Прежде чем решиться, он нашел время позавтракать в пивной на бульварах. Его выход на сцену был отточен до блеска: «Я тут проходил мимо, решил зайти обсудить твое предложение». Это был неплохой предлог, дававший возможность снова увидеть Таша и заключить с ней мир. Он набросал в общих чертах начало статьи, озаглавленной «Тип француза, каким его видит писатель», в которой не было пощады ни Бальзаку: «Полицейский комиссар задумчиво отвечал: „Вовсе она не сумасшедшая“ („Кузина Бетта“), ни Ламартину: „Растенья ног моих болят от желания выйти вместе с вами, Женевьева“ („Женевьева“), ни Виньи: „Старый лакей маршала д’Эффиа, что полгода как умер, летел как на крыльях“ („Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII“)».

Он прошел редакцию газеты «Эклер» и направился в галерею Веро-Дода, озираясь в поисках вывески с надписью «Пасс-парту». Ее не было. Он вернулся назад, на всякий случай ткнувшись в решетчатые воротца, что вели сразу в несколько дворов. Где-то неподалеку звучала песня, пахло жимолостью и лошадиным навозом. Он обошел телегу, нагруженную фуражом и стоявшую перед складами с зерном, прошел вдоль конюшни и с минуту стоял, наблюдая, как двое мальчуганов пускают в канавке бумажный кораблик.

Редакция «Пасс-парту» ютилась в самом конце тупичка: в полуобвалившемся одноэтажном строении, зажатом между типографией и граверной мастерской. Он вошел, поднялся по винтовой лестнице и сразу наткнулся на Эдокси Аллар и Исидора Гувье, которые стояли у полуоткрытой двери.

— Рыжуха совсем нос задрала, — пробормотал Исидор, пожевывая во рту сигару и бросив на него взгляд.

Пятница 24 июня

Как обычно, Виктора разбудил Жожо, поднявший деревянные ставни, которыми они закрывали на ночь витрину книжной лавки. Слуга, жутко фальшивя, насвистывал первые такты «С парада возвращаясь», единственной, по его мнению, мелодии, достойной быть прелюдией рабочего дня. Встав у подножия лестницы, он завопил:

— Мсье Легри! Мсье Мори! Уже восемь!

Виктор шумно выдохнул, вылез из-под одеяла, накинул шелковый халат и подошел к окну. Сквозь задернутые занавески ярко сияло лазурное небо.

— Снова солнце, да сколько ж можно!

Суббота 25 июня

Лежа на кровати с балдахином, Виктор, приподнявшись на локте, смотрел на спящую рядом женщину с разметавшимися белокурыми волосами, чья рука лежала у него на животе, мешая ему незаметно подняться. Наконец он поменял позу и поднес к глазам будильник, стоявший на прикроватном столике.

— Спи, утеночек, — произнесла Одетта сквозь зевоту. — Видишь же, еще темно!

— Это оттого, что занавески задернуты. Двадцать минут одиннадцатого.

— Ммм, еще слишком рано… — пробормотала она, отбрасывая одеяло и прижимаясь к нему. — Поцелуй меня!

Изнуряющий спуск с горы через дышащий влагой лес был окончен: маленький отряд добрался до Лас-Хунтас. Два индейца шли следом за бородачом, неся в гамаке его товарища, к которому так и не вернулось сознание.

Каменистая, обсаженная цветущими губоцветными тропа пролегала в километре от деревни. Два десятка хижин вырисовывались на фоне красно-коричневого хребта Кордильер, окрестные поля были засеяны кукурузой и табаком, ниже несла свои бурные воды в Тихий океан река Дагуа.

Дорога заканчивалась перед полуразвалившимся зданием с громким названием «Гасиенда дель Дагуа». Во времена, когда поселок Лас-Хунтас был центром оживленной торговли между Буэнавентурой и Кали, в этом здании располагался склад. Теперь развалины поросли травой и низким кустарником, сохранилась одна-единственная комната под крышей.

Индейцы пристроили импровизированные носилки на ящиках с соломой и поспешно удалились, шепча: «Привидения, привидения…». Бородач оскалился им вслед. При иных обстоятельствах легенда о доме с привидениями наверняка пробудила бы в нем любопытство, но события последних трех дней отбили интерес к внешнему миру. Когда аборигены скрылись из виду, он решил оглядеться и сбросил с плеч вещмешок.

На земле под густым покрывалом паутины валялись расколотые тележные колеса, шестеренки машин, детали телеграфного аппарата и десятки пустых бутылок. Бородач подобрал пожелтевший томик с истрепанными, рассыпающимися страницами. Это были «Стансы к Малибран» Альфреда де Мюссе. Боже, как смешно! Мюссе здесь, в этом месте — абсурд, да и только! Он бросил книгу и склонился над телом умирающего. Тот был с ним почти одного роста, но более плотного телосложения. Он истекал потом, дышал тяжело, со свистом и хрипами, и каждый его вздох мог стать последним. Судя по вскипавшей на губах пене, выстрел в спину пробил ему легкое.

— Он был такой добрый, мягкий человек, я так его любила! Боже, он был…

Женщина под вуалью монотонно повторяла эту фразу, бессильно привалясь к дверце фиакра. Другая, сидевшая напротив, незаметно крестилась. Скрежет рессор и грохот колес по булыжной мостовой заглушали голос дамы в трауре. Ее причитания звучали, словно детская считалка.

Экипаж остановился на улице Рондо, перед одним из входов на кладбище Пер-Лашез. Возница слез с козел, чтобы договориться со сторожем, сунул ему деньги, вернулся и щелкнул кнутом.

Опередив похоронную процессию, фиакр въехал на круговую аллею кладбища. Дождь сверкающим куполом накрывал огромный некрополь. По обеим сторонам аллеи стояли часовни и мавзолеи, украшенные пухлыми ангелочками и безутешными нимфами. Дорожки, поросшие редкой весенней травой, петляли среди могил. Клены, туи, буки и липы возвышались над надгробиями.

Фиакр свернул и едва не сбил высокого седовласого старика, любовавшегося роскошными формами бронзовой плакальщицы. Лошадь встала на дыбы, кучер выругался, а старик завопил, грозя ему кулаком: «Будь ты проклят, Груши

[2]

, я убью тебя!», после чего удалился нетвердой походкой.

Было почти девять, когда Дениза вышла к мосту Искусств. В это холодное ясное утро отсюда открывался один из прекраснейших парижских видов. Дойдя до середины моста, девушка замедлила шаг, завороженная красотой пейзажа. Слева возвышались башни Дворца правосудия, тянулась вверх стрела Сен-Шапель, за величественной громадой Нотр-Дам сверкала под солнцем стрелка острова Сите, манил прохладой парк Вечного повесы

[4]

. Вдалеке справа штурмовала небо Эйфелева башня. Сена выгибалась горбом под сводами Нового моста, ударялась в борта речных пароходиков и несла дальше свои желтые воды, на которых раскачивались утки.

Дениза прошла мимо Института и Школы изящных искусств, глядя, как на другой стороне набережной Малакэ букинисты и торговцы медалями пристраивают на парапете коробки с товаром. Ей потребовалось немало мужества, чтобы спросить у толстяка, одарившего ее улыбкой из-под пышных усов, как пройти к улице Сен-Пер.

Стоявшие в ряд особняки показались Денизе не такими роскошными, как на бульваре Оссман, но куда более красивыми: их потемневшие фасады устояли под натиском времени. Девушке пришлись по сердцу царившие здесь покой и какая-то провинциальная атмосфера. На улице оказалось много книжных магазинов, и Дениза не знала, какой именно принадлежит Виктору Легри. Вывеска «Эльзевир» на доме № 18 подсказала, что она у цели.

В витринах, обрамленных деревянными панелями цвета старой бронзы, стояли красные с золотым обрезом тома. Были выставлены и самые свежие издания: «Человек-зверь» Эмиля Золя, вызвавший бурные споры в обществе роман Люсьена Дескава «Унтер-офицеры», том Шекспира, открытый на странице с иллюстрацией к «Макбету». В углу витрины стояли новинки. Дениза разглядывала книги, бормоча названия вслух: «Дело вдовы Леруж» Эмиля Габорио, «Похождения Рокамболя» Понсона дю Террайля, «Тайна Эдвина Друда» Чарльза Диккенса, «Банда Фифи Воллар» Констана Геру, «Лунный камень» Уилки Коллинза. Маленькая картонная табличка гласила:

Денизу разбудил мерный стук. С облупившегося потолка в три ведра, расставленные под несущей балкой, падали капли. Девушка влезла на колченогий табурет и открыла слуховое окно. Две сороки склевывали крошки с подоконника, но Дениза едва обратила на них внимание, завороженная простирающимся до самого горизонта морем черепичных крыш с красными и серыми столбиками печных труб.

Денизе стало холодно, и она, спрыгнув на пол, быстро оделась, убрала постель и позавтракала стаканом воды и подаренным накануне Жозефом яблоком. Его сочный кисловатый вкус напомнил ей, как однажды сентябрьским днем они с Ронаном гуляли в Нэве по лесу, объедались ежевикой и мечтали о будущем. Дениза поклялась себе, что, если разбогатеет, больше никогда не встанет к плите.

Она долго расчесывала волосы перед висевшим над раковиной зеркалом, потом послюнявила палец и закрутила на лбу локон. Интересно, понравится она этому горбатому юноше, который пообещал зайти за ней в середине дня? Он, конечно, не очень-то красив, но такой милый! Считает ли он ее хорошенькой? В детстве мать гладила Денизу по голове и звала котенком. Мадам часто называла ее неряхой, а папаша Ясент утверждал, что она тощая, как жердь. Но вот красива ли она? Ни один мужчина ей этого не говорил.

Дениза вернулась в комнату, чтобы прибрать на столе. Ее внимание привлек встроенный в стену небольшой стеллаж с книгами. Рядом с растрепанными томиками стояли красивые книги: «Милый друг», «Остров сокровищ», «Исландский рыбак». На двух сделанных сепией фотографиях были изображены Таша, рыжеволосая хозяйка мансарды, и Виктор Легри. Дениза развязала узел, достала серебряное распятие, положила рядом с изображением «Дамы в голубом» на мольберт, где стоял большой портрет обнаженного мужчины, и комната сразу перестала казаться чужой. Но потом Дениза снова поспешно убрала распятие под блузку и засунула олеографию между рамой и холстом.

Она уселась на кровать и стала перебирать разбросанные кружевные перчатки, но «обнаженная натура», ставшая укрытием для «Дамы в голубом», невольно притягивала взгляд: изображенный в три четверти мужчина тянулся к комоду за раскрытой книгой. Девушка чувствовала смущение, но не могла отвести взгляд от его тугих перламутрово-розовых ягодиц. Она прикрыла глаза и со смехом опрокинулась на спину. Неужели это хозяин книжной лавки? Она похвалила себя за находчивость: вряд ли кому-то придет в голову искать олеографию за голым мужчиной.

Виктор с ворчанием перевернулся и прикрыл ухо подушкой. Ну почему этот осел Жожо всегда поет, когда открывает лавку?

Жозеф засвистел — это означало, что он забыл продолжение. Тяжелые деревянные ставни со стуком упали на пол — видимо, юный приказчик не удержал их в руках. Наступила тишина. Виктор уже готов был снова погрузиться в сладкий сон, но Жозеф громким тенором затянул новый куплет:

Виктор потерял терпение, встал с кровати, решительным шагом пересек квартиру и отвел душу, хлопнув дверью, выходящей на винтовую лестницу. Жозеф, видимо, понял, что это означает, потому что петь перестал.