Истаяли финальные реплики генеральной репетиции, и притихшим актерам не осталось ничего иного, как беспомощно щуриться в черневшую за рампой пустоту. Затаив дыхание, они следили за низеньким упитанным режиссером, который поднялся на сцену, выволок из-за кулис стремянку и, отперхавшись, с высоты третьей ступеньки поведал, что все исполнители чертовски талантливы и работа с ними — в радость.

— Перед нами стояла непростая задача, — сказал он, важно посверкивая очками. — Мы столкнулись с кучей проблем, и, если честно, я почти смирился с тем, что ничего грандиозного не случится. Но вот что я вам скажу. Пусть это звучит банально, однако сегодня что-то произошло. Я сидел там и вдруг нутром почувствовал: нынче все вы играете с душой. — Режиссер прижал растопыренные пальцы к карману рубашки, обозначив местоположение души, затем безмолвно, но многозначительно потряс кулаком, а его зажмуренный глаз и выпяченная мокрая губа были знаком гордого триумфа. — Сыграйте так завтра, и мы произведем фурор.

От облегчения артисты едва не разрыдались. Всех еще колотило, однако слез не было, пошли крики, рукопожатия и поцелуи, затем кто-то сбегал за ящиком пива, и все, сгрудившись вокруг пианино, горланили песни, пока единодушно не решили, что с гулянкой надо завязывать и хорошенько выспаться.

— До завтра! — перекликались артисты, счастливые, как дети.

Фрэнк Уилер пребывал в столь радостном сумасбродстве и такой ликующей беспечности, что позже и сам не мог вспомнить, сколько же это длилось. Прошло недели две, а то и больше, прежде чем жизнь стала возвращаться в привычное русло, когда замечаешь время, соразмеряя себя с его ходом, но тогда Фрэнк не мог сказать, как долго она была иной. Четко и ярко в памяти запечатлелся только один день — вторник после юбилея.

В поезде он задремал, привалившись головой к пыльному плюшу сиденья и уронив с коленей «Таймс», а затем под темным гулким сводом Центрального вокзала долго стоял над чашкой обжигающего кофе, позволив себе опоздать на работу. Все пассажиры казались ему потешными человечками: у мужчин одинаковая стрижка ежиком, в которой блестит седина, все серьезные, опрятные и наглухо застегнутые, все проворно перебирают ножками. Бесконечным суетливым роем они облетают зал ожидания и устремляются на улицу, чтобы час спустя угомониться в дожидающихся их конторах Манхэттена. Если из башни по одну сторону городского каньона взглянуть на противоположную, та предстанет огромным беззвучным инсектарием, в котором розовые людишки в белых рубашечках бесконечно перебирают бумажки и хватают телефонные трубки, усердно разыгрывая свою пантомиму для равнодушных облаков, величественно проплывающих по весеннему небу.

Меж тем кофе был великолепен, сухие бумажные салфетки ослепительно-белы, а бабуля-буфетчица, явно наслаждавшаяся своей деловитостью («Да, сэр. Спасибо, сэр. Что-нибудь еще, сэр?»), так услужлива, что хотелось перегнуться через стойку и впечатать поцелуй в ее морщинистую щеку. К конторе Фрэнк добрался в состоянии эйфории после чуть отпустившего изнеможения, когда все звуки тусклы, предметы нечетки и все кажется исполнимым.

Но сначала предстояло решить первоочередные задачи, первая из которых ждала за дверями лифта, раскрывшимися на пятнадцатом этаже: встретиться с Морин Груб и вести себя как мужчина. В темном костюме, который, видимо, был самым строгим и наименее соблазнительным нарядом в ее гардеробе, она одиноко сидела в закутке приемной и, увидев Фрэнка, ужасно смутилась. Однако в его искусно сооруженной улыбке не было ни капли хитрости, ни грана самодовольства, но только открытость и дружелюбие, и Морин вновь обрела уверенность, еще до того как он подошел к ее столу. Может, она боится, что он счел ее шлюхой? Что весь день будет перешептываться с приятелями и, поглядывая на нее, усмехаться? Если так, пусть она успокоится, говорила улыбка. Или же ее пугает, что он попытается закрутить роман? Что испоганит ей жизнь суетливыми, назойливыми встречами в углах («Надо увидеться…»)? Улыбка извещала, что и об этом не стоит тревожиться, а других причин для беспокойства вроде бы не имелось.

Умение отмерять и отсчитывать время — почти неиссякаемый источник нашего спокойствия.

«Сверим часы: шесть ноль-ноль», — говорит пехотный капитан, и кучка лейтенантов, приводя стрелки в анкерное согласие, получает роздых от страха перед тоннами тяжелых снарядов, воющих над головой; прозаично гражданский лик циферблата пусть ненадолго, но возрождает иллюзию самообладания. Порядок, говорит он, выглядывая с невероятно уязвимых запястий в волосках и жилках, нормалек, пока все идет своим чередом.

«Боюсь, я плотно занят весь месяц», — говорит начальник, сладострастно прижав щекой телефонную трубку и листая ежедневник; его рот и глаза выдают чувство полнейшей неуязвимости. Хрустящие, густо исписанные страницы подтверждают: непредвиденности, катастрофы и выверты судьбы невозможны до конца месяца. Крах и мор загнаны в тупик, и даже самой смерти придется подождать — он плотно занят.

«Дайте-ка вспомнить, — говорит глубокий старик, склонив набок облезлую голову и озадаченно щурясь на солнце, — моя первая жена скончалась весной…» На миг его поражает ужас. Весной — чего? Прошлого? Будущего? Что есть любая весна, как не бессмысленная перегруппировка клеток в корке Земли, вращающейся в бесконечном облете Солнца? Что есть Солнце, как не одна из миллиардов бесчувственных звезд, совершающих вечное путешествие из ниоткуда в ничто? Бесконечность! Но вскоре усталые клапаны и рубильники в мозгах старика милосердно принимаются за работу, и тогда он выговаривает: «Весной тысяча девятьсот шестого… Нет, постойте…» От кружения галактик вновь стынет кровь. «Сейчас… тысяча девятьсот… четвертого». Теперь он уверен и в приливе радости от восстановленного благоденствия невольно хлопает себя по ляжке. Возможно, он забыл улыбку и плач своей первой жены, но, привязав ее смерть к набору цифр, он придал логичность своей жизни и жизни вообще. Теперь все другие годы послушно встают на свои места, и каждый упорядоченно вносит свой вклад в общую картину. Тысяча девятьсот десятый, тысяча девятьсот двадцатый — конечно же, он помнит! — тысяча девятьсот тридцатый, тысяча девятьсот сороковой, и так вплоть до настоящего, а далее к ласковым посулам будущего. Земля возвращается в свою благословенную неподвижность — чувствуете запах молодой травки? — и величественное древнее Солнце висит там же, откуда улыбалось все эти годы. «Да сэр, — авторитетно заявляет старик, — тысяча девятьсот четвертый», и ночные звезды станут радостными знаками его конечного небесного покоя. Хаос превращен в порядок.