К двадцати трем годам Майкл Дэвенпорт научился доверять собственному скептицизму. Легенды и мифы любого рода быстро выводили его из терпения, даже когда формулировались в виде общих положений; ему хотелось, причем всегда, докопаться до реальной истории.

Совершеннолетие он отметил в Европе, бортовым стрелком на бомбардировщике Б-17, незадолго до окончания войны, и меньше всего в армейской авиации ему нравилось, как ее подавали общественности. Люди думали, что из всех военных летчики — самые везучие и самые счастливые: их и кормили лучше, и расквартировывали удачнее, и платили им больше, чем всем остальным; им-де предоставляли больше свободы и давали хорошую одежду, которую можно было носить как обычную. Кроме того, считалось, что к военной дисциплине у летчиков не так сильно придирались: полет, отвага и высокий дух товарищества ставились выше слепого чинопочитания; офицеры могли приятельствовать с рядовыми, если им того хотелось, и, даже когда летчики отдавали честь, как того требует устав, эта процедура превращалась в их исполнении в убийственную, отвязную пародию на саму себя. Говорили, что в сухопутных войсках пилотов завистливо называли «летунами».

Вся эта болтовня была, наверное, вполне безобидной, спорить из-за нее не имело смысла, но Майкл Дэвенпорт никогда не забывал, что годы, проведенные им в воздушных силах, были самыми унизительными, нудными и мрачными; что в сражениях он едва не умирал от страха; что он был несказанно рад развязаться со всей этой дрянью, когда война наконец закончилась.

Тем не менее домой он привез и пару хороших воспоминаний. Первое относилось к соревнованиям по боксу на военной базе Бланчард-Филд в Техасе, где он дошел до финала в среднем весе, — в Морристауне, штат Нью-Джерси, найдется не много адвокатских сынков, способных похвастаться таким достижением. Второе — о нем размышлял так долго, что оно разрослось до философических масштабов, — касалось замечания, которое обронил в духоте скучнейших послеобеденных занятий безымянный инструктор по стрельбе.

— И еще запомните, ребятки: профессионал — это тот, кто в любом деле — в

В Нью-Йорке они нашли жилье, в точности такое, как он описывал: простую, но приличную квартиру в Уэст-Виллидж. Они заняли три комнаты на первом этаже на Перри-стрит, неподалеку от пересечения с Хадсон; в самой маленькой из них Майкл корпел за закрытыми дверями над сборником стихов, который он хотел закончить и продать к собственному двадцатишестилетию.

Найти правильную работу для левой ноги оказалось, правда, чуть труднее, чем он думал. После нескольких интервью он стал подозревать, что от работы в рекламном агентстве легко может сойти с ума, и в итоге устроился в отдел «разрешений» одного небольшого издательства. Работа его сводилась главным образом к безделью: большую часть рабочего времени он сидел над своими стихотворениями, что вроде бы никого не раздражало, потому что никто этого даже не замечал.

— Что ж, ситуация как будто бы идеальная, — сказала Люси, и это было бы справедливо, если бы не зарплата: денег, которые он приносил домой, едва хватало на еду и оплату квартиры.

Имелся, правда, небезосновательный расчет на то, что его повысят: других сотрудников из его застойного отдела время от времени забирали «наверх» и платили им по-настоящему; так что он решил поторчать там еще годик. Когда ему исполнилось двадцать шесть, книга была еще далека от завершения, потому что он выбросил из нее много слабых ранних стихотворений; в том же году обнаружилось, что Люси ждет ребенка.

К апрелю 1950 года, когда появилась на свет их дочь Лаура, он уже не сидел без дела в издательстве, найдя место, где платили получше. Как штатный сотрудник бойкого, быстро развивающегося отраслевого журнала «Мир торговых сетей», он целыми днями выстукивал материалы о «новых, смелых и революционных концепциях» в розничной торговле. Делать эту работу одной левой ногой было нельзя — эти ребята хотели черт знает сколько всего в обмен на свои деньги, — и, прислушиваясь к стуку своей машинки, он порой удивлялся, что́ здесь может делать человек, женатый на миллионерше.

Таверна «Белая лошадь» на Хадсон-стрит оказалась самым подходящим местом для их собраний. Обычно они приходили туда вчетвером — Билл, Диана и Дэвенпорты, — но не так уж редко выдавались и более веселые вечера, когда Пол Мэйтленд приводил Пегги и вся компания усаживалась вокруг большого коричневого стола, всегда немного влажного, чтобы выпить, поговорить, посмеяться, а иногда и спеть. Майклу нравилось петь; он гордился, что помнит наизусть слова самых малоизвестных песен и, кроме того, знает, когда закончить, хотя в иные вечера Люси все же приходилось бросать на него хмурые взгляды или толкать в бок, чтобы он замолчал.

Все это было незадолго до смерти Дилана Томаса

[11]

, после которой «Белая лошадь» прославилась на весь мир («А мы так ни разу его и там и не застали, — спустя много лет жаловался Майкл. — Черт знает что: сидеть в „Лошади“ почти каждый вечер и так его и не увидеть. Как можно было не заметить такое лицо? Господи, я даже не знал, что он умер в Америке»).

После этой смерти весь Нью-Йорк, похоже, воспылал желанием выпивать каждый вечер в «Белой лошади», и место утратило свою былую привлекательность.

Впрочем, к весне Дэвенпортов не привлекал уже и сам город. Их дочери исполнилось четыре, и мысль о переезде в пригород представлялась в этой ситуации верхом благоразумия — при условии, конечно же, что до города легко можно будет добраться на электричке.

Они остановили свой выбор на Ларчмонте

[12]

, потому что он показался Люси более «цивилизованным», чем остальные, куда они съездили, а в доме, который они нашли, было все, что им сейчас нужно. Он был симпатичный: здесь хотелось работать, здесь хотелось отдыхать; сзади к дому примыкал хороший, поросший травой дворик, где могла играть Лаура.

— Квартирка так себе, сами увидите, — предупредил Том Нельсон, торопливо спустившись со второго этажа, чтобы открыть для них застекленную входную дверь. — С четырьмя детьми за порядком не уследишь.

На верхней площадке их встречала с улыбкой его жена, некогда ревностная католичка, едва не погубившая этим карьеру своего мужа.

Ее звали Пэт. Следы набожной и пугливой девочки из Цинциннати все еще можно было прочесть на ее лице, когда, склонившись в пару над кипящей кастрюлей, она проверяла, не готовы ли овощи, или бросала косой взгляд на духовку, чтобы решить, не пора ли вынимать жаркое и поливать его соусом, но стоило ей вернуться с бокалом в руке в гостиную, как становилось ясно, что Музей современного искусства тоже не обошел ее своим влиянием. На ней было модное тогда простое платье, держалась она очень прямо, но без всякого напряжения, а улыбка и большие красивые глаза от природы казались одновременно веселыми и ответственными.

Трое младших детей уже спали, старшему же — пухлому шестилетнему Филипу, чье круглое лицо не выдавало ни малейшего сходства ни с отцом, ни с матерью, — разрешили пока не ложиться, и он подозрительно разглядывал гостей. Пэт пришлось долго уговаривать его, прежде чем он решился предложить гостям тарелку соленых крекеров с печеночным паштетом, затем, поставив тарелку на столик, он вернулся к матери и приник к ее коленке.

— Мы уже начали думать, что в Ларчмонте живут только те, — говорила тем временем Пэт Нельсон, — кому, кроме этого Ларчмонта, ничего не надо.

Осенью в округе Патнем можно увидеть, как фазан поднимается из своего укрытия и летит над долгими рыжевато-желтыми полями, а порой меж тонких стволов, под сенью дубов и белой березы, можно было найти даже пугливых оленей. Серьезные охотники, правда, особого интереса к этим местам не питали из-за их недостаточной «открытости»: здесь было много оживленных асфальтовых дорог, вдоль которых показывались то тут, то там небольшие группы домов, магазинов и школ, не говоря уже о безжалостном вторжении в округ идущей через весь штат, всегда загруженной скоростной дороги.

Неподалеку от южной границы округа располагается озеро Тонапак, некогда излюбленное место летнего отдыха для городских отпускников; само озеро давно вышло из моды, однако небольшой торговый поселок, возникший у одной из его оконечностей, никуда не исчез.

Именно в эту унылую деревню и ехали Дэвенпорты этим сентябрьским днем: Майкл сидел за рулем, пытаясь не пропустить нужный левый поворот, а Люси с хмурым видом разглядывала разложенную на коленях карту.

— Здесь, — сказал он ей. — Вот этот поворот.

Они проехали улицу, состоявшую из аккуратных, близко поставленных друг к другу одноэтажных домиков, в палисадниках которых красовались кое-где гипсовые Мадонны и горделивые флагштоки с поникшими в безветрие американскими флагами, и Люси сказала:

После того как они с Майклом разъехались, а потом без долгих препирательств развелись, Люси довольно долго не знала, куда ей двигаться и что делать. Часто казалось, что причиной тому был слишком широкий выбор возможностей — она знала, что может уехать куда угодно и делать все, что ей вздумается, — но порой она говорила себе, со страхом в душе, что, быть может, все дело в обыкновенной инертности.

— Хорошо, но зачем же оставаться здесь, дорогая? — спросила ее мать. Она заехала ненадолго и была раздражительна.

— Мне кажется, это самое разумное, по крайней мере сейчас, — объяснила Люси. — Было бы несправедливо по отношению к Лауре делать какие-то резкие движения только ради того, чтобы куда-то сдвинуться. Мне не хочется ее дергать, забирать из школы и так далее, пока я окончательно не разберусь, чего я ищу и где мне хочется жить. А пока я не решила, это место ничем не хуже других — нужно подвести итоги, разобраться в себе, начать строить планы. И потом, у меня здесь друзья.

Правда, потом, когда мать уехала, она вряд ли смогла бы уверенно объяснить, что она имела в виду под словом «друзья».

Везде она встречала радушие и внимание; всем, похоже, хотелось дать ей понять, что теперь они любили и ценили ее ничуть не меньше, чем когда она была женой Майкла, — или даже больше, поскольку теперь они гораздо лучше ее узнали. Это ее трогало и радовало; она была благодарна, — но была одна проблема. Ей не особенно нравилось испытывать благодарность; она не любила ощущения постоянной улыбки благодарности у себя на лице.

Следующие пару дней, пока она ждала, когда он придет снова, Люси то и дело возвращалась к мысли, которая должна была отрезвить и предостеречь ее: разве можно заниматься любовью с человеком, если ты даже не знаешь, как его на самом деле зовут? Но когда он все же пришел, ей потребовалось совсем немного времени, чтобы узнать ответ на этот вопрос.

Да. Еще как можно! Можно весь день с восторгом целовать и сжимать его в объятиях, можно сплетаться и кататься с ним в кровати, которая еще недавно принадлежала твоему мужу; можно жаждать его почти смертельно; можно распахнуть для него ноги, если ему этого хочется, или обвить их вокруг него, если ему так больше нравится; можно даже закричать: «Джек! Ах, Джек!» — прекрасно зная, что «Джек» — это всего лишь часть вымышленного имени, обязанного своим рождением тому, что ирландским мальчишкам везде везет.

Она сразу же хотела спросить его про имя — она знала, что со временем вопрос будет казаться все более неловким, — но ей все никак не удавалось подобрать нужные слова, потому что теперь в ее жизни было слишком много Джека Хэллорана: он заполнял все ее чувства, им была полна ее кровь, ее сны.

К тому же складывалось ощущение, что им всегда не хватает времени. Сначала им каждый вечер приходилось вставать, одеваться и спускаться в гостиную, где, сидя на приличном расстоянии друг от друга, они должны были дожидаться, когда Лаура вернется из школы. Окончание учебного года принесло с собой секретность еще более тонкую, причем сопряженную с большими рисками: Лаура могла часами пропадать с Анитой и ее сестрами в лесу или играть в траве где-нибудь в поместье, но не было никакой возможности предсказать, когда она вернется домой, хлопнув, по обыкновению, дверью. А потом стали съезжаться актеры и рабочие сцены — каждый день прибывало человек по шесть или даже больше, и Джеку приходилось надолго отлучаться по делам.

За день до начала репетиций он исчез почти на весь вечер, чтобы побыть с ней наедине, и сознание незаконности придало этому вечеру еще большую прелесть. Оторвавшись наконец друг от друга, они лежали и смеялись до изнеможения над какой-то его шуткой; непроизвольные и постепенно слабеющие приступы хохота все еще охватывали их, когда они лениво одевались и шли вниз. Стоя в кухне и уже полностью избавившись от смеха, он романтически долго держал ее в объятиях.

— «А, Стэнли! — читала Люси. — Вот и я, прямо из ванны, надушилась, словно заново на свет родилась»

[51]

.

Но вместо того чтобы произнести следующую реплику голосом Стэнли Ковальского в присущей ему зловещей манере, Джек Хэллоран вышел из роли и опять превратился в ментора.

— Подожди, дорогая, — сказал он. — Дай я тебе объясню. Мы знаем, что публика должна с самого начала подозревать, что Бланш может оказаться сумасшедшей, — иначе никто не поверил бы финальной сцене. Но я боюсь, ты слишком быстро сводишь ее с ума. Если ты уже здесь будешь выходить с таким истеричным лицом и с этой истеричной интонацией, пьеса лишится всей своей напряженности. Ты как бы сдаешь всю постановку, понимаешь?

— Джек, конечно, я все понимаю, — сказала она. — Я просто никакой истерики не заметила, вот и все.

— Ну, может, я не очень понятно выразился, но идея такая. И вот что еще. Мы знаем, что Бланш ненавидит Стэнли; он ей отвратителен во всех своих проявлениях — с этим у тебя проблем нет. Но в глубине души — невольно, бессознательно — он ее привлекает. Явно это не выражается, но это должно там присутствовать, если мы хотим раскрутить это позже. Понимаю, что ты все это знаешь, детка, — просто у тебя пока не получается это показать. Смотри, следующие несколько реплик в этом отношении очень важные — когда она просит его застегнуть пуговицы на спине. Здесь нужен не просто издевательский флирт, как ты только что прочитала, — здесь должен присутствовать как минимум оттенок, пусть едва уловимый, реального флирта, реального заигрывания.

Когда Люси решила наконец, куда ей ехать, ехать оказалось совсем недалеко. Она нашла удобный добротный дом в северной части Тонапака, почти на границе с Кингсли, и сразу же договорилась о покупке. Столько лет подряд, вслух и про себя, она говорила только об аренде, что уже сам поход в банк, где она оформляла покупку, казался отважным начинанием.

В новом доме ее устраивало абсолютно все. Он был высокий, он был широкий, но при этом не слишком большой; он был обустроенный. Высокие кусты и деревья закрывали его со всех сторон от соседей, и это ей тоже нравилось. Но больше всего ей нравилось, что от Нельсонов ее теперь отделял лишь короткий отрезок плавно изгибающейся асфальтированной дороги. Теперь она могла зайти к ним, когда ей захочется, — или Нельсоны могли зайти к ней. Летними вечерами по этой пятнистой от теней дороги могли прогуливаться целые толпы нельсоновских друзей — со смехом, с выпивкой в руках, с криками: «А где же Люси? Давайте позовем Люси!» — а следовательно, возможности для новых романов были почти неисчерпаемы.

Мэйтленды с переездом несколько отдалялись, но к тому времени она перестала считать их близкими и в переносном смысле. Если им так нравилось упорствовать в своей бедности — если Пол был и впредь намерен решительно избегать Нельсонов и все блестящие возможности, которые могли открыться посредством нельсоновских вечеринок, — то, быть может, разумнее было просто позабыть о них.

Она знала, что Лаура будет скучать по сестрам Смит, а может, и по диким просторам старого поместья, но она пообещала привозить ее туда, когда ей того захочется. С практической же стороны, как объясняла Люси по телефону своей матери и прочим недоумевавшим, огромный плюс покупки дома в пределах Тонапака состоял в том, что Лауре не придется переходить в другую школу.

Всего за несколько дней она обставила дом отличной новой мебелью, приобрела несколько старинных вещей — из тех, что обычно называют «бесценными», — и купила новую машину. В конце концов, ничто не мешало ей окружать себя исключительно вещами высшего качества.

Люси просидела еще два-три месяца над рассказом о Перри-стрит, но материал оказался коварным и долго ей не давался. Когда основная часть была, по ее мнению, готова, она придумала финал, у которого был как минимум один плюс: он не принадлежал к концовкам из серии «и тут он понял»; вечером, после того как эта женщина уходит, поцеловав их обоих, молодая жена устраивает мужу сцену ревности. Муж предпринимает слабые попытки отрицать, что он по ней «сохнет», от чего жена только распаляется и подступает к нему с новыми упреками; потом тяжелое дорогое блюдо раскалывается в раковине на куски, символизируя близящийся распад брака, и рассказ подходит к концу.

Сцена показалась ей приемлемой; вроде бы все получилось, разве что… разве что на самом деле ничего этого не было, и по этой причине весь рассказ начинал отдавать обманом. Как можно доверять вещам, которые сам же и выдумал?

Когда у нее не оставалось уже сил сидеть над этим рассказом, она пыталась переработать один из двух других, и ей часто слышался голос Джорджа Келли — они тихо советовались, — и она так явственно ощущала его присутствие, как будто он стоял рядом, заглядывая через плечо в ее рукопись.

Она знала, что он был прав. В рассказе про школу действительно требовалась более драматичная развязка, а в «Летнем репертуаре» за фактической развязкой и вправду следовала какая-то бессмысленная каша из слов.

Как-то утром она испытала законную гордость, когда нашла наконец нужные слова для концовки «Летнего репертуара» — три предложения, краткие, но выразительные в своей звучности, и она чувствовала себя профессионалом, когда рвала ненужные уже страницы и выбрасывала их в корзину.