Была весна, я спал, лежа на спине, в светлый, чуткий, утренний час. Не просыпаясь, я на мгновение открыл глаза и увидел слепящие золотые блики в гуще безмолвного зеленого царства деревьев за окном.

Я спал, и тишина, словно морские валы, перекатывалась над моей головой; но вместе с тем я сознавал, что испытываю глубочайшее блаженство; сердце мое было столь переполнено счастьем сна, что это почти пробуждало меня. Я как будто чувствовал во сне, что на дворе весна! Мой мозг был взбудоражен, некая слепая, бьющая ключом сила побуждала меня двигаться, прыгать, летать, и вместе с тем я был скован, словно на вечные времена. И тут я ощутил, как что-то замолкло, что-то бесконечно тонкое и хрупкое перестало давать о себе знать, что-то больше не звучало, я не слышал его. И лишь постепенно до меня дошло, что мои карманные часы, лежавшие на столике, остановились.

…И долго, долго потом во сне меня, словно дальний отзвук прошлого, продолжала преследовать мысль: «Старые часы мертвы!»

И снова я видел перед собой высокие разрисованные стоячие часы, дедушкины борнхольмские часы, неотделимые от моего раннего детства… Как давно это было? Целую вечность назад.

Помнится, в своем детском восприятии я объединял старые часы и моего деда, словно это было одно и то же существо. И, вглядываясь в этот противоестественный, но вместе с тем такой знакомый образ, я ухожу от себя сегодняшнего далеко-далеко, в те годы, когда я двух-трехлетним малышом ковылял где-то внизу, на полу, и видел высоко над собой доброе лицо деда; те же мудрые и невыразимо ласковые черты, которые были присущи и старым часам.

Взвод повалился на землю за живой изгородью; мы лежим, тяжело дыша и раскинув ноги среди свекольных грядок. Сержант стоит тут же, за нами, и смотрит вдаль, туда, где наступают авангарды. Позади, на расстоянии полумили, на вершине холма, видны остатки роты, которые черной полосой выделяются на фоне светлой желтизны вечернего неба.

Воздух почти неподвижен, лишь слегка обдувает ветерком. Пахнет черноземом, на живой изгороди краснеет кудрявая мята, среди гряд свеклы ползают маленькие влажные жабы. Неподалеку в какой-то усадьбе, примерно за четверть мили от нас, монотонно гудит молотилка, и снопы на вилах безостановочно движутся от скирдов в машину.

И в те считанные минуты, что мы лежим тихо, я слышу шелест тополя у живой изгороди. Знакомый и вместе с тем до странности забытый звук. Что-то мягко шуршит в темной кроне тополя — это покачиваются его глянцевые, как кожа, листья, и звук нежный-нежный! И вечер такой же, как двадцать лет назад, и осень такая же, как во времена моего отрочества, когда тополь у дома лопотал на ветру что-то непонятное, наполняя мою душу ожиданием и страхом. Впечатление такое, будто я пробудился после двадцатилетнего забытья. Всех этих лет как не бывало, и совсем неважно, что я лежу здесь рядовым пехоты.

Вечер опускается на землю, как и во все времена, и я слушаю печальный монолог тополя. Он шепчет так грустно, листья машут, как зеленые руки. Ветер шелестит чуть слышно, печально и в то же время обнадеживающе. Дерево шелестит и вздыхает задушевно, уныло, тоскливо, призывно.

И снова я ничего не могу понять.

Теперь в моих воспоминаниях эти дни и ночи предстают в виде белых колонн или пропасти, наполненной тишиной, в которой я, как бы во сне, кем-то несомый, легко плыву, медленно, еле ощутимо скользя то вниз головой, то на спине.

Это представление о пропасти у меня возникло, потому что тогда я жил в Кристиании и часто бродил по горам глубокой ночью. Стоило мне остановиться и постоять неподвижно, как я оказывался в центре огромного воздушного пространства. Прямо надо мной возвышалась горбатая гора, освещенная с севера красноватыми лучами полуночного солнца. Пространство между двумя вершинами и городом на дне долины было морем, по которому я плыл, невесомый, словно медуза, скользил, будто меня несли капризы сна.

Однажды ночью я увидел, что долина окутана густым туманом, который наполнял ее до какой-то определенной высоты, а над этим маленьким морем поднимались красивые вертикальные колонны — серые полосы дыма. Они высились, как пять призрачных пальм, выросших на белом лугу. Это на дне долины кипела жизнь большого города.

Другой ночью я поднялся на гору и стоял спокойно, озираясь вокруг. Что произошло, почему я вдруг стал недоуменно оглядываться по сторонам? Как странно! Ветер, который до того был в непрерывном движении, вдруг на мгновение замер, отдыхая. Когда он подул снова, мне стало ясно, отчего я остановился. Но это невольно оставило печать на потаенных нитях, по которым скользили мои мысли. Я двинулся дальше, в мрачном расположении духа, смутно ощущая, что нечто, о чем я думал, исчезло и что оно не должно было исчезать. Когда мне снова вспомнилось это, я лежал в постели, ветер утих, за окном стояла тихая ночь. На следующий день я понял, что видел сон, но не мог припомнить какой, не мог понять, отчего у меня неспокойно на душе. Причиной тому был ветер. Он еще летел над землей, но теперь, когда ярко светило солнце, я чувствовал: что-то исчезло, как легкое и прекрасное дуновение. Я сидел в комнате и смотрел в окно, на поросшем травой пригорке качались под ветром освещенные солнцем цветы клейкой смолки. Мне не надо было выходить из дому, я мог сидеть спокойно, отсюда, сверху, мои мысли перелетали от цветка к цветку, словно ветер, опускались в расселину, куда проложили дорожку муравьи. Ветер порхал теплый, тихий и послушный, и у меня на душе стало светло. Мне казалось, что все неурядицы в мире можно уладить. Поразмыслив, я вышел из дому и лег на большой теплый камень, внезапно ветер на мгновенье стих, и я все понял, я все вспомнил. Весь этот длинный ночной путь я подсознательно думал об одном, думал об одном…

Это было весной, я словно бы заново родился, сбросил с себя оцепенение. Я шел по тонкому льду и думал, что утону, но внизу был твердый лёд, который послужил мне опорой. Напряженное состояние, в котором я пребывал, исчезло, я стал приглядываться ко всему, что окружало меня.

Однажды я накупил в городе довольно много рыболовных снастей. Я намеревался отправиться как-нибудь ночью на рыбную ловлю в лодке; я представлял себе, как буду вытаскивать диковинных рыб из темной глубины. Мне удалось осуществить свою затею; я кружил по фьорду, но клева не было. Зато под утро я увидел лодку, которая медленно плыла среди шхер по воле ветра и волн. Я решил, что это брошеная лодка, и хотел было подобрать ее. Но когда я приблизился к ней, то понял, что мне придется отказаться от своего намерения. На дне ее лежали двое; они спали крепким сном. А на сиденьях красовались два новехоньких, даже не разобранных комплекта рыболовных снастей. Ай да умники!

С тех пор я больше не совершал ночных вылазок за рыбой, а снасти постарался сбыть с рук.

Но как-то я отправился к одной из маленьких пароходных пристаней под Экебергом. Та, кого я ждал, еще не прибыла; я стоял, бесцельно глядя в воду, и вдруг увидел в глубине несколько жирных рыб, которые теснились у свай причала, поигрывая плавниками. Они выглядели сытыми и раскормленными и навели меня на мысль о совместном обильном завтраке. Я решил попытать счастья.

В моем жилетном кармане нашлась дюжина запасных крючков — перед той памятной, тщательно подготовленной ночной вылазкой я всерьез опасался, что мне их не хватит. Поискав глазами на земле, я нашел несколько обрывков бечевы и связал их вместе. Затем я отправился на ближайшую стройку и стал переворачивать лежавшие в траве бревна и кирпичи. В примятой блеклой траве я нашел одного-единственного червяка и решил, что его вполне хватит на длительную рыбную ловлю.

Я уселся на край причала, и когда все было готово, погрузил червя в воду в качестве хитроумной приманки для глупых рыб. Четыре из них находились прямо подо мной; они подняли глаза и увидели червяка. Гм!

В один довольно обычный будний день я обедал в трактире в Саннвикене. Над верандой висели ветви березы с золотисто-зеленой листвой, отсюда открывался прекрасный вид на крутой живописный горный склон. Стоял полуденный зной. Вокруг тишина. Где-то вдали шумела река, падая с крутизны.

Вдруг прямо под верандой раздались резкие звуки трубы. Они перешли в медленную гудящую мелодию, старую, забытую — «После бала» или «Sweet Mary» [ «Милая Мэри»

(англ.)

]. «Это, верно, негодный кучер купил корнет на аукционе, — подумал я, — верно, он спятил от этой жары. Не иначе».

Но, услышав своеобразный ритмический топот на садовой дорожке, я навострил уши и глянул вниз… Там на квадратном коврике, расстеленном на гравии, вертелся вокруг своей оси человек в грязном розовом трико! Другой тощий акробат стоял, облокотясь на ограду, и дудел в помятый и ободранный корнет. Потом я заметил девушку в шерстяном трико и тоненького красивого мальчика с черными как смоль волосами.

Молодой акробат закончил работу тремя ловкими арабскими прыжками. Разогревшись хорошенько, он по инерции сделал вдобавок два отчаянных сальто, подобно оратору, который все время великолепно владел собой и вдруг совершенно неожиданно разразился ругательствами и проклятиями.

Публика состояла из десятка местных жителей, которые проявляли удивительную сдержанность, хотя сами, естественно, не смогли бы перекувырнуться даже один раз.