Она вся тонула в густом золотом свете. Ива, раскидистая ива заслоняла почти весь видимый горизонт, она раскачивалась на ветру, как девчонка на качелях, и от этого на душе было радостно, словно кто-то пообещал праздник, хотя Петя помнил о смерти.

Бабушка Люся стояла на высоком резном – царском! – крыльце, такие бывали только в сказках. Огромная ива прятала ее в старых, но подвижных ветвях, заставлявших изображение дрожать, как в старом кинофильме. Все становилось нечетким. И внутри сначала медленно, потом все нарастая и нарастая, рождалась тревога: пейзаж, в котором была спрятана бабушка, казался плоской картинкой поверх чего-то еще. И картинка была готова сдернуться, исчезнуть, открыв вдруг под собой что-то совсем не привычное – и в то же время привычное настолько, чтобы испугать. Как если бы однажды вечером у себя в комнате вы увидели приятного во всех отношениях, но совершенно не знакомого вам человека, который спокойно сел на ваш диван перед вашим телевизором на расстоянии взгляда от вас.

За этот эффект нечеткости и тревоги Петя и не любил сны.

Но любил за возможность видеть бабушку почти живой и веселой. Он – чем дольше жил после ее смерти, – тем сильнее помнил молодую, гораздо моложе тех лет, в которых он и эта редкая женщина встретились впервые, стоило Пете родиться на свет. Бабушка всегда была старой, но теперь они с Петей двигались как бы в противоположных направлениях: он взрослел и становился зрелым, а она силой его памяти возвращалась в годы здоровья и цветения.