В поселковой гостинице — ею служила двухкомнатная квартира в типовом деревянном доме — к концу недели, как правило, никого не оставалось. Командированные в четверг или пятницу уезжали, а хозяйка гостиницы, Агафья Платоновна, принималась за большую уборку. Работы хватало без малого на целый день, потому что Агафья Платоновна была далеко не первой молодости, к тому же очень полная. А чистоту, порядок любила. Приберется — ни пылинки, ни соринки.

И в эту пятницу, проводив после обеда последнего постояльца, Агафья Платоновна сменила на кроватях белье, перемыла на кухне посуду, вытрясла половики и собралась уже было мыть полы, как в дверь постучали.

В гостиницу вошел человек в темно-сером плаще и черных замшевых туфлях на толстенной белой подошве. Поставив на пол не то портфель, не то чемодан из желтой тисненой кожи с затейливыми застежками, он поздоровался и спросил:

— Переночевать, мамаша, можно?

Нежданному гостю Агафья Платоновна, конечно, не обрадовалась, спросила:

Над лесом грузно и неподвижно висели облака. Вкрадчиво шелестел дождь в желтеющих листьях берез и осин. На грязной, оплетенной корнями дороге расплывались мутные лужи; на их тусклой поверхности вспухали и лопались пузырьки. За деревьями, невидимый, воркотал, монотонно и равнодушно, Байкал. Его дыхание холодным сквозняком тянуло меж стволами, шевелило тяжелые от сырости ветви.

— Ну и погодка, — сказал Степан Миньков.

Слова прозвучали невнятно: губы сводило холодом. Он шагал, с усилием отдирая от липкой грязи ноги в высоких резиновых сапогах; полы брезентового дождевика при каждом шаге хлобыстали по голенищам, затрудняя и без того нелегкую ходьбу. Рядом шел Тимофей Павзин — высокий, на целую голову выше Степана, сейчас он сутулился под тяжестью рюкзака. Ремни рюкзака врезались в покатые, сильные плечи Тимофея, но он, кажется, не ощущал этой тяжести, шаг у него был неторопливо-ровный; грязь под ногами в огромных, разбитых кирзачах всхлипывала звучно, отрывисто, от непокрытой головы с мокрыми, спутанными волосами валил пар. А Степана познабливало, от усталости поламывало поясницу.

— Собачья погода, Тимоха, — снова сказал он и, почувствовав в своем голосе жалобу, сердито высморкался, повторил ожесточенно: — Чертова погода!

— Ага, не того, не шибко… — отозвался Тимофей, равнодушно глядя себе под ноги.

К поселку подошли в сумерках. Приветливо светились окна домов. Над крылечком магазина качалась лампочка под железным колпаком, и свет шало метался по черным от сырости ступеням, по жирной грязи. Тимофей, приотстав, смотрел в спину Степана, гадал: завернет в магазин или нет? Завернул. Бухнул сапогом в тугую дверь, и в лицо пахнуло сухим теплом, особой смесью запахов, какая бывает только в продуктовых магазинах. За прилавком одиноко сидела продавщица Клава, склонив голову в белом чепчике над стопкой мятых накладных, пальчиками с перламутровыми ноготками гоняла костяшки счетов. Медленно, с заметной неохотой подняла она голову, лицо ее было сосредоточенно-озабоченным, но губы дрогнули, расправляясь в улыбку, и озабоченность растаяла.

— Ой, ребята, какие же вы мокрые! — всплеснула она руками.

— Не говори, Клавушка. Сухой ниточки нет. Замерзли. — Степан навалился на прилавок. — Погрела бы…

— Погрела бы, да сама в тепле нуждаюсь. — Засмеялась, надавила пальцем на кончик носа Степана. — Так-то. Где были? Опять браконьеров ловили?

— Нет. На этот раз нет. — Степан столкнул с головы капюшон, снял форменную егерскую фуражку с латунной кокардой. — Рыбачили. Свежей рыбы надо?

Пока Агафья Платоновна варила-кипятила, плита на кухне раскалилась докрасна, и теперь в доме было жарко.

За столом в белых нательных рубашках, распаренные баней, подогретые горькой настойкой, сидели Константин Данилыч, сын Ефим — жилистый, бровастый, с годами все больше похожий на отца, сосед и давний приятель Данилыча Куприян Гаврилович. Он тоже в бане попарился, и на его лысой, синеватой голове, как роса на кочане капусты, блестел пот. Невестка Маруся с полотенцем, навернутым на голову, пила чай с блюдечка и все посматривала на Ефима строгим, предупреждающим взглядом. Но Ефим уже перевалил черту, до которой остерегался прогневить жену, взглядов ее попросту не замечал. Сама Агафья Платоновна за столом почти не сидела, медленно проплывала на кухню, из кухни в комнату, добавляла в тарелки янтарных рыжиков, белых, с восковым отливом, груздочков — особого, никому, кроме нее, не ведомого посола, соленых огурчиков — хрустких, еще хранящих первозданный цвет зелени, заливного, с кружочками лука, окуня — добавляла и радовалась, что гости едят хорошо и много, что у них со стариком, слава богу, есть чем встретить-приветить. Она уже и притомилась от хождения, ослабела от жары, могла бы Марусю к делу приставить, но больно уж самой хотелось привечать-потчевать.

Открыв духовку, Агафья Платоновна вынула лист со шкворчащим, шипящим жарким, переложила его в большую тарелку, присыпала укропом, сушеной черемшой, полила соусом и бережно поставила на середину круглого стола.

Константин Данилыч наполнил рюмки настойкой, чокнулись. Агафья Платоновна сама пить не стала, только приложилась губами к рюмке, сказала:

— Пейте, на меня не смотрите. Под такое мясо грех не выпить. Ефимша привез гостинец. Спасибо, сынок, стариков не забываешь.