Семь детей, воспитанников интерната, отправляются в закрытое крыло старинной усадьбы, чтобы выручить попавшую в беду собаку. Но благое дело оборачивается трагедией: одну из девочек находят мертвой.
Прошло пятнадцать лет, и жизнь Ады, одной из семи воспитанниц, превращается в кошмар. Один за другим погибают ее бывшие товарищи. Опасность грозит и самой девушке. Чтобы спастись, ей предстоит разобраться в прошлом и понять, что же происходит в настоящем…
Воробей с лихой беззаботностью перескакивал с ветки на ветку до тех пор, пока вдруг не вспорхнул на подоконник. Ада подумала, что между этой пташкой и ею самой есть что-то общее: не беспечность, а та легкость, с какой воробей, перепрыгивая с одной ветви на другую, добирался до подоконника – как и она сама, без особых усилий преодолевая одно препятствие за другим, добивалась желаемого. Только воробьем двигало любопытство, а ею – целеустремленность.
– На тебя чем-то похож, – раздалось за ее спиной. Девушка вздрогнула, но не от неожиданности, а оттого что Сташков словно прочитал ее мысли.
– Чем это он на меня похож? – с неудовольствием спросила она, поворачиваясь к заму и скрещивая на груди руки. Сташкову, как ее незаменимому помощнику, позволялось многое, но сравнивать Аду с воробьем… Спасибо еще, что не при подчиненных!
– А есть в тебе что-то такое задорно-отчаянное, как у этой пташки, – кивнул Игорь на окно, из-за которого доносилось еле слышное царапанье птичьих лапок о жестяной подоконник.
«Не задорно-отчаянная не обладала бы всем этим», – мысленно ответила Ада, мельком окинув взглядом кабинет с евроремонтом, но вслух сказала совсем другое:
Эпилог
Осень… По-женски капризная, непредсказуемая и изменчивая. Еще вчера светло-синее небо было прорезано золотыми лучами яркого солнца, а сегодня оно хмурое, низкое, скрытое набрякшими от дождя свинцово-серыми тучами. Еще вчера ботинок утопал в желтом ковре легких, взлетающих от малейшего дуновения ветерка листьев, а сегодня брезгливо погружается в глубокую лужу, скользит в противной жиже размокшей под дождями земли. И листья, которые еще вчера казались золотисто-багряным покрывалом, сегодня, безжалостно втоптанные в эту раскисшую землю, потеряли свои былые яркие краски и больше не шуршат под ногами, доверяя интимным шепотом свои тайны. А в воздухе витает горький запах дыма. Запах осени… Он отдается горечью не только в горле, но и в душе, едко щиплет глаза, вызывая слезы. И повеяло уже первыми холодами, принесшими с собой пронизывающие до костей ветра и нудные, бесконечные дожди, сеющие тоскливую бесприютность. Осень в этом году наступила очень рано.
Ада куталась в большой, не по размеру, свитер и не могла согреться. Она спрятала замерзшие пальцы в длинных рукавах, болтающихся, как у Пьеро, и жалась, втягивая шею в плечи. Этот свитер, мужской, лишенный элегантности, но такой теплый и уютный, она купила у Серафимы Степановны, одинокой старушки, торгующей у метро вязаными изделиями собственного производства. У Серафимы Степановны не только носки получались отличными, но и свитеры…
…В один из дней Ада специально отправилась к метро, чтобы разыскать ту старушку. Ей казалось это очень важным – найти ее и поговорить. О чем – не знала. Но, помня слова Джека, что свой последний день он подарил бы одинокой старухе, нуждающейся в чьем-то обществе, считала своим долгом найти Серафиму Степановну.
Старушка стояла у метро и продавала этот единственный безразмерный свитер крупной вязки из такой толстой шерсти, что походил он больше не на свитер, а на короткое пальто. Ада, не колеблясь, купила его, а затем проводила бабушку до дома. По дороге они разговорились: не понадобилось никаких усилий, чтобы старушка, истосковавшаяся в глухом одиночестве, принялась рассказывать о своей жизни. Возле подъезда они задержались: Серафима Степановна колебалась, не зная, пригласить ли девушку к себе. С одной стороны, боязно – незнакомый человек, но с другой – когда еще выдастся возможность поговорить так душевно с кем-либо, рассказать о своих старческих горестях и редких радостях? Может быть, не сегодня-завтра она уже уйдет к почившему двадцать пять лет назад мужу, так и не наговорившись ни с кем напоследок… А ей так хочется рассказать о том, каким замечательным человеком был ее муж, Василий Петрович, как ладно сложилась жизнь у их дочери… Ну и что, что живет она так далеко, за морями-океанами, и редко звонит матери, но ведь главное то, что жизнь у единственного ребенка протекает благополучно и счастливо. А о себе что рассказывать? О том, как гнет в непогоду спину да ноги отказывают? Что пальцы совсем не слушаются, а глаза почти не видят, и вяжет она на ощупь. Но не может бросить своего занятия, потому что… Да мало ли причин! И не только деньги. Разве выручишь за носки много денег? Да и много ли ей, старухе, уже надо? Вяжет, потому что не может бездельничать, она всю жизнь трудилась, с малых лет, и привыкла к тому, что ее жизнь – работа. Она на отдыхе, без труда, всегда заболевала, потому что не привыкла сидеть без дела. Да и что бы она делала, если бы не вязание, одинокими, такими длинными вечерами?..
Все это рассказала Серафима Степановна Аде уже потом, во вторую их встречу. А в тот день Ада, угадав колебания старушки, решила дать ей немного времени: сказала, что торопится, но попросила позволения прийти в гости в другой день. С тех пор так и повелось, что два или три раза в неделю Ада приезжала к Серафиме Степановне, привозила гостинцы и долго, почти до самой ночи, сидела у той в гостях, слушая житейские истории. И с каждым днем ей все больше начинало казаться, что она – внучка Серафимы Степановны. Недаром пожилая женщина так ее и звала…
