Если свернуть с главной улицы, проспекта Революции, по-простому Бродвея, и идти Безымянным переулком минуты три с половиной, а потом повернуть направо, попадешь на нашу улицу. В том месте, где гордо раскинул свои обширные владения пустырь, любит собираться детвора. По преданию, на пустыре когда-то стояла деревянная церковь, сгоревшая во время грозы. Бабка Козявка, которая прошлой весной сыграла в ящик прямо посреди Старого базара, помню, рассказывала, что на пустыре во времена ее кудрявой молодости раскидывал свой волшебный шатер цирк шапито.

Как бы там ни было, но в то время, о котором я рассказываю, пустырь, похоже, обладал статусом охраняемой государством достопримечательности города и, несмотря на то, что на нашей улице довольно тесно, так и не был отдан под личные застройки. Одно время на пустыре собрались воздвигнуть склад, но дальше кривого деревянного забора дело не пошло. Забор растащили по дворам. Пустырь остался таким, как и был.

Когда-то во времена царя Гороха наш город процветал, о чем напоминают добротные кирпичные особняки, отданные впоследствии под коммунальное жилье. На нашей улице, бывшей Большой Купеческой, а ныне Молодежной, сохранилось всего три дома, чудом избежавших барачно-бардачной судьбы. Я жила в одном из них. У нас даже был сад. Небольшой, но очень уютный. Там можно было уединиться с любимой книгой или просто помечтать, взобравшись на густой раскидистый орех. Весной и летом лучше природы не найти места для одиночества. Правда, наш сад одной стороной примыкал к общаге вагоноремонтного депо, и десятки пар любопытствующих глаз с рассвета и дотемна прочесывали его территорию. Но существовали уголки, им недоступные.

Я жила с мамой, бабушкой, Марго, моей родной теткой, которая старше меня на каких-то двенадцать неполных лет. Недели за две до того, как я начала мой рассказ, появился дедушка Егор, родной брат бабушки. Он, по выражению той же бабушки, свалился на нас точно снег на голову.

— Хоть бы предупредил, — ворчала бабушка за завтраком. — Неужто трудно было снять трубку и позвонить?