На первый взгляд он казался непримечательным — невысокий, полноватый, с седеющими волосами, да и одет как простолюдин. С третьего этажа я не видела его лица, но заметила, что он пошатнулся, едва ступив на брусчатку, после чего жестом потребовал трость и ухватился за руку кучера. Даже теперь он двигался осторожно, то и дело останавливаясь, и я в ужасе подумала: «Он всего-навсего больной старый человек».

Над рекой собирались тучи, грозя разразиться бурей, а пока проглядывало солнце, его лучи пробивались между облаками и ослепительно отражались от вод Луары.

Я отошла от окна и уселась в кресло. Мне хотелось поразить своего гостя, очаровать его, скрыть от него свою нервозность, хотя в последнее время у меня не хватало сил на притворство. Платье на мне было простое, траурное. Какое уж тут величие? Да и сама я была толстой, некрасивой и печальной.

— Слава богу, что они всего лишь дети, — пробормотала повитуха.

Она думала, что я сплю. Но я услышала и поняла: жизнь королевы ценится выше, чем жизни ее дочерей. Сыновья — другое дело; если королева оставила после себя сыновей, значит, родословная в безопасности. Мне хотелось ударить повитуху; сердце мое было разбито. Однако надежда в нем еще теплилась.

День, когда я встретила колдуна Козимо Руджиери, — одиннадцатое мая — был нехорошим днем. Я ощутила это на рассвете, услышала по звукам с улицы.

К тому моменту я уже встала, оделась и готова была спуститься; тут и раздался стук копыт по брусчатке. Я встала на цыпочки и выглянула в окно спальни, выходящее на широкую виа Ларга.

Там Пассерини осаживал взмыленную лошадь. Его сопровождал десяток вооруженных людей. На Пассерини было красное кардинальское облачение, но камилавку он то ли забыл, то ли она слетела с него во время бешеной скачки. Седые волосы торчали пучками. Он орал на конюха, чтобы тот поскорее распахнул ворота.

Я поспешила к лестнице и оказалась на площадке одновременно с тетей Клариссой.

Вскоре тетя безвременно нас покинула, и я запомнила ее красивой женщиной. Нежной, словно боттичеллиевская грация. В то утро на ней было платье из розового бархата и прозрачная вуаль на каштановых волосах.

Мои воспоминания о Флоренции смазаны ужасом, расстоянием и временем, но некоторые впечатления из далекого прошлого врезались в память. Например, звон церковных колоколов: я просыпалась, ела и молилась под пение псалмов, доносившихся из собора Сан-Лоренцо, в котором похоронены мои предки. Помню церковь Санта-Мария-дель-Фьоре с ее потрясающим куполом, монастырь Сан-Марко, где некогда жил сумасшедший монах Савонарола. В моих ушах до сих пор звучит басистый звук колокола по прозванию «корова», висящий на дворце Синьории — резиденции флорентийского правительства.

Помню также комнаты моего детства и особенно семейную часовню. Стены над деревянными хорами украшал настоящий шедевр: фреска Гоццоли «Шествие волхвов». Художник запечатлел моих предков верхом на нарядных лошадях. Фреска охватила собой три стены. Восточная стена особенно действовала на мое воображение, потому что на ней был Гаспар. Это он вел всех за Вифлеемской звездой. Мои предки следовали за ним в роскошных нарядах ослепительных расцветок: алых, голубых и золотых.

Фреску заказали при Пьеро Подагрике. На ней он изображен за Гаспаром. Мой пращур, сорокалетний серьезный неулыбчивый человек с тонкими губами, едет перед своим отцом, пожилым, но по-прежнему хитроумным Козимо. А за ними — сын Пьеро, Лоренцо Великолепный. В ту пору ему было всего одиннадцать; скромный мальчик с выпирающей нижней губой и горбатым носом. Его немного раскосые глаза прекрасны — умны и ясны. Мне всегда хотелось коснуться щеки Лоренцо. Но написан он был так высоко, что я не дотягивалась. Много раз, когда в часовне никого не было, я взбиралась на табурет, однако дотронуться могла лишь до нижнего края фрески. Мне часто говорили, что я унаследовала быстрый ум Лоренцо, а потому я чувствовала в нем родную душу. Его отец умер, когда он был маленьким, и ему в наследство перешел город. Вскоре после этого убили любимого брата Лоренцо, и он остался совсем один.

На фреске Лоренцо мудр. Его детский взор трезв и спокоен. И смотрит он не на отца Пьеро и не на деда Козимо, а на златовласого Гаспара, волхва, следующего за звездой.

Однако в тот день за вечерней молитвой юный Лоренцо смотрел на меня. Дяди Филиппо не было, зато была Кларисса, ее черты смягчала прозрачная черная вуаль. Она шептала молитвы, одним глазом поглядывая на открытую дверь. Встреча с Козимо ее вроде бы успокоила, однако через несколько часов она снова занервничала.

А побежала я в библиотеку. Там я открыла ставни и впустила в комнату солнце и уличные шумы. На нижней полке Пьеро оставил книгу «De Vita Coelitus Comparanda» — авторский текст, написанный на пожелтевшем пергаменте. До этой полки я дотягивалась, мне удалось поднять том и с трудом опустить на пол.

Я уселась по-турецки и уложила фолиант себе на колени. Я была слишком взволнована для чтения, тем не менее прижала ладони к прохладным листам и уставилась на строки. Стараясь успокоиться, я перевернула страницу, разгладила ее рукой, перевернула еще одну и еще, пока дыхание не выровнялось. Глаза начали узнавать слова: одно здесь, другое там.

Наконец я пришла в себя настолько, что смогла приступить к чтению. Вдруг периферическим зрением я увидела движение. В дверях появился Пьеро. Щеки его раскраснелись, грудь вздымалась. Лицо выражало такое смятение и вину, что я не могла смотреть на него, а потому опустила глаза.

— Я сказал им, что без тебя не поеду. Если ты будешь здесь, то и я тоже.

— Неважно, чего мы хотим, — ответила я.

Крик донесся с лестничной площадки. Там находились комнаты Ипполито и Алессандро. Я побежала на звук.

Леда стояла на четвереньках перед распахнутой настежь дверью. Ее вопли перешли в стоны, перемежавшиеся со звоном колоколов церкви Сан-Лоренцо. Колокола провозглашали наступление рассвета.

Я бросилась к служанке.

— Что, ребенок?

Леда покачала головой и сжала зубы. Она уставилась на Клариссу, которая как раз появилась, в ночной рубашке, с накинутой на плечи шалью. Тетя присела возле Леды.