Мне почудилось, что я умер.

Черт возьми, это оказалось совсем не так уж плохо, как представляется живым. В особенности тем, кто ни разу не попадал к нам на переднюю линию обороны в тот момент, когда трагги ведут массированный артобстрел.

Я подумал, что умерли все. Я — это уж само собой. А также командир нашего расчета лейтенант Шнырин и двое моих приятелей — рядовые Динелли и Берковиц, — с которыми я вместе сидел вот уже пятую неделю в грязной и вонючей песчаной яме рядом со здоровенным стальным монстром, из которого мы время от времени, выполняя приказания командования, палили куда-то в небо. Весь расчет строился на том, что наши снаряды непременно угодят в окопы траггов. Возможно, так оно и было. Да только нам об этом ничего не известно. Мы предпочитали не высовываться за бруствер своего окопа. Так было проще, война превращалась в набор рутинных действий, которые каждый из нас должен был выполнять.

Так продолжалось до тех пор, пока шальной снаряд траггов, пролетевший по какой-то совершенно немыслимой траектории, не взорвался, зарывшись в заднюю стенку нашего окопа.

Наибольшее удовольствие мне доставляло полное безмолвие, присущее, как выяснилось, потустороннему миру. Тишина на войне — сама по себе вещь почти немыслимая. Все время вокруг тебя что-нибудь грохочет, стреляет или взрывается. На худой конец — командир орет как оглашенный, пытаясь перекричать треск статических помех, в надежде, что его доклад будет услышан на командном пункте. В такие минуты у меня порою возникали сомнения, есть вообще кто живой на противоположном конце линии связи или же лейтенант просто орет в пустоту, дабы убедить себя и нас, что командование о нас пока еще не забыло?

Взвод попал под массированный обстрел вражеской артиллерии, когда, казалось, ничто не предвещало беды. Колдун стоял по щиколотку в жидкой грязи, заполнявшей дно ирригационного рва, и, прижав локтем приклад автомата, пытался прикурить. Задача была непростая — ветер продувал ров, как аэродинамическую трубу. Колдун старался прикрыть ладонью трепещущий язычок пламени зажигалки, но огонек гас прежде, чем он успевал поднести его к сигарете.

– Бросай курить, Колдун…

Шедший следом за Колдуном рядовой Оглин встал к ветру спиной, давая приятелю возможность спокойно прикурить. И в этот момент на позициях траггов отрывисто рявкнула гаубица. Снаряд разорвался на краю рва, метрах в двадцати от того места, где остановились Оглин и Колдун. Осколком, вошедшим точно под срез шлема, Оглину снесло половину черепа. Теплые брызги крови хлестнули Колдуна по лицу. А Оглин еще какое-то время стоял и смотрел на него мертвыми глазами, в которых уже не было ничего: ни усталости, ни боли, ни сожаления.

Ночью небо на Марсе никогда не бывает абсолютно черным. Во тьме, накрывающей марсианскую пустыню, всегда присутствуют едва уловимые оттенки багрового цвета. А в те часы, когда над горизонтом поднимается Фобос, небо делается похожим на засохшую лужу крови. Прежде чем снаряды обрушились на взвод сержанта Вирана, небо расцвело сполохами желто-зеленых огней, а воздух наполнился пронзительным воем, словно множество бэншей слетелись в одно место, чтобы возвестить о гибели людей. Снаряды, что использовали во время ночных обстрелов трагги, в полете трассировали и издавали жуткие воющие звуки, от которых закладывало уши и кровь, казалось, закипала в жилах. Полковые химики утверждали, что это было связано с особенностью состава взрывчатой смеси, используемой в снарядах. Но те, кому хотя бы раз довелось побывать под ночным обстрелом, сходились во мнении, что таким образом трагги пытались оказывать на противника психологическое давление — днем ведь они никогда не использовали бэнши.

Трагги били по рву прямой наводкой, так, словно точно знали, где залег третий взвод разведроты землян. Сержант Виран даже не пытался отдавать приказы — в диком грохоте и вое их все равно бы никто не услышал. Теперь каждый сам должен был думать о спасении. Хотя о каком спасении могла идти речь — выжить в мясорубке, в которую за считаные секунды превратился ирригационный ров, казавшийся прежде надежным укрытием, было невозможно.

Мое имя Николай Михалкин. Возраст — двадцать пять лет. Звание — рядовой. Я знаю, что мой рассказ записывается на диктофон, и не возражаю против этого. На войне я год и три месяца. Я из тех, кого здесь, на Марсе, называют «вторым выводком».

Когда Межгосударственный совет Земли сделал заявление о том, что трагги высадились на Марсе, и призвал дать решительный отпор космическим агрессорам, мне только исполнилось двадцать два. И хотя у меня не было никакой военной специальности, я заодно с другими молодыми оболтусами, мечтавшими оказаться среди тех, кто как следует наподдаст траггам под зад коленом, рванул на мобилизационный пункт.

Можете представить, каково было мое разочарование, когда меня на полгода отправили в подготовительный лагерь. Мне казалось, я не успею получить свою долю славы как участник Первой Марсианской Войны, которая как пить дать закончится, пока я буду изучать военно-строевой устав, основы тактики боя и устройство многоцелевой винтовки пехотинца «ВП-45». Однако, когда по прошествии шести месяцев взамен красных лычек курсанта я получил темно-зеленые пластиковые погоны рядового мобильной пехоты, война с траггами не закончилась, а лишь перешла в затяжную стадию позиционных боев. Земляне и трагги регулярно обменивались ударами, то занимая, то вновь сдавая противнику не представлявшие стратегического интереса позиции, но как те, так и другие старались избегать решительных действий. Линия фронта была похожа на закрепленную с двух концов веревку, небрежно брошенную на карту Марса, — смещаясь то в одну сторону, то в другую, она меняла форму, но не длину. По прибытии на Марс я был определен в четвертую роту батальона мобильной пехоты номер 905-В, где и проходил службу в дальнейшем. Во взводе я оказался единственным необстрелянным новичком. Остальным уже не однажды приходилось участвовать в боях с траггами. Многие ребята давно отработали свой контракт, но почему-то, вместо того чтобы ввернуться на Землю, остались на Марсе. На вопрос, почему они так поступили, никто во взводе не смог ответить мне ничего вразумительного. Когда я спросил об этом капрала Монтекку, сидевшего в окопах с первого дня войны, он в ответ состроил совершенно невообразимую гримасу и, с тоской посмотрев на меня, сказал:

– Если прослужишь с мое, тогда и сам поймешь. А если нет…

Не закончив фразу, Монтекка махнул рукой и перевел разговор на другую тему. Для того чтобы освоиться во взводе и изучить нюансы, о которых нет ни слова в общевойсковом уставе, но которые должен знать каждый, кто хочет выжить в бою, мне не потребовалось много времени. К моменту первой боевой операции я чувствовал себя так же уверенно, как и остальные. Это была уже третья попытка взять под контроль левый берег Красного Песчаного моря, на котором окопались трагги. Как и две предыдущие, закончилась она неудачей. Наша рота потеряла в том бою трех человек убитыми и тринадцать ранеными. Было бы больше, не дай ротный приказ отступать, не дожидаясь, когда к такому же решению придут штабные генералы, наблюдавшие за боем через спутниковую систему слежения…

К тому времени, когда Николай Ерко оказался на Марсе, в составе 12-й пехотной роты, державшей оборону в районе Сырого провала, энтузиазм первых недель войны давно сошел на нет. Все, от генерала до рядового, понимали, что война с высадившимися на Марсе пришельцами приняла затяжной характер и на скорую победу рассчитывать не приходится. Реки добровольцев, в начале войны несшие свои бурные воды на мобилизационные пункты, измельчали, превратились вначале в тоненькие ручейки, а вскоре и вовсе иссякли. Ну а поскольку армия несла потери не только в технике, но и в живой силе, вместе с выпускниками военных академий, большинство из которых мечтали не столько о боевой славе, сколько об удачной карьере и спокойной службе в каком-нибудь тихом, уютном, пусть даже захолустном уголке на Земле, на Марс начали отправлять «специалистов военных профессий».

Придумавший столь емкое определение представитель Генштаба, вне всяких сомнений, был гением. Причислить к «специалистам военной профессии» можно было любого, все зависело от широты властных полномочий и воображения того, кто принимал решение. А после двух месяцев в подготовительном лагере, расположенном в климатической зоне, максимально соответствующей марсианской пустыне, даже знаток древнероманских языков готов был признать себя годным к несению строевой службы.

В свои двадцать два года Николай Ерко был неплохим специалистом в области адаптационной коррекции компьютерных программ. Поэтому, получив извещение о призыве на воинскую службу, он не стал, подобно другим, бегать по инстанциям, доказывая, что в отношении его допущена ужасная ошибка и что он куда полезнее обществу как программист, нежели как боевая единица. Он был уверен, что на Марсе будет заниматься тем же, чем и на Земле, — подгонять новые программы под конкретные требования пользователей. Ну а то, что на какое-то время его работодателем станет Министерство безопасности и обороны, казалось Ерко непринципиальным. Зато после года, проведенного в штабе Марсианской группировки, он мог без проблем устроиться на работу в лучшую фирму, занимавшуюся разработкой программного обеспечения, — какой администратор рискнет отказать ветерану Первой Марсианской войны?

Пройдя двухмесячную подготовку в Каракумах, Ерко с легким сердцем закинул свой вещмешок в грузовой отсек челнока, доставившего новобранцев на окололунную орбиту. Там молодым бойцам пришлось перебраться в грузовой отсек старенького «Урала», где было не так комфортно, как в челноке, но все равно весело. Семь тяжеловесных и неповоротливых «Уралов» в свое время обеспечивали снабжение немногочисленной марсианской колонии, пришедшей в упадок и запустение задолго до вторжения траггов.

В Марсопорте новобранцев разделили на группы и развели по десантным ботам.

Утром Семен Сергеевич Вакулин проснулся раньше обычного — нынче должны были принести свежий номер «Хороших новостей». На часах было без четверти семь, почтальон же еще ни разу не приходил раньше восьми. Семен Сергеевич еще пару минут полежал, глядя в потолок, затем тяжело вздохнул, откинул одеяло и, кряхтя, поднялся на ноги. Накинув старый, протершийся на локтях едва не до дыр халат, Семен Сергеевич прошел на кухню, наполнил водой чайник и поставил его на плиту, после чего направился в ванную. Дверь в ванную Семен Сергеевич оставил открытой и воду пустил тоненькой струйкой, чтобы было слышно, если вдруг позвонят в дверь. Однако, пока он умывался, долгожданный звонок так и не прозвучал. Заваривая чай в стакане, Семен Сергеевич бросил в кипяток всего несколько крупинок заварки — чая в банке оставалось на донышке, а что за новости принесет сегодня почтальон, неизвестно. Случалось, хороших новостей не хватало и на куда более необходимые вещи, нежели чай. Так что приходилось экономить. Разорвав пакетик из грубой оберточной бумаги, Семен Сергеевич высыпал в тарелку горсть серого порошка и залил его кипятком. Получившаяся овсяная каша как по виду, так и на вкус напоминала крахмальный клейстер, но на завтрак вполне годилась. Тем более что и выбирать-то особенно было не из чего. Позавтракав, Семен Сергеевич вымыл тарелку, вернулся в комнату и включил старенький черно-белый телевизор. Собственно, рано утром смотреть по телевизору было нечего, но нужно же было как-то убить время до прихода почтальона. Оставив без внимания утреннюю зарядку, познавательный рассказ о том, как происходит деление амебы, и фрагменты балета незабвенного Петра Ильича Чайковского, Семен Сергеевич остановил свой выбор на фильме «Подвиг разведчика» — наблюдать за бессмысленным мельканием черно-белых фигур на экране было все же интереснее, чем следить за мучительно медленным передвижением минутной стрелки по циферблату будильника.

Звонок в дверь оторвал Семена Сергеевича от телевизора в тот самый момент, когда начался эпизод, который больше всего ему нравился, — советский разведчик Федотов, находясь в фашистском тылу, только-только взялся за создание предприятия по скупке свиной щетины, которая в скором времени, по его прикидкам, должна была превратиться в золото. Забыв о щетине и о разведчике, который был уже близок к тому, чтобы совершить свой обозначенный в названии фильма подвиг, Семен Сергеевич схватил со стола приготовленные еще с вечера паспорт и пенсионное удостоверение и кинулся к двери.

– Доброе утро, — строго глянул на него из-под блестящего козырька голубой форменной фуражки почтальон.

– Здравствуйте, — почтительно улыбнулся Семен Сергеевич парнишке, которому было чуть больше двадцати.

Почтальон посмотрел на номер квартиры, словно сомневался, туда ли он зашел, после чего заглянул в книгу доставки.

Отыскав прореху в неплотно задернутых шторах, солнечный луч скользнул в комнату. Сначала он коснулся сухих, чуть приоткрытых губ человека в синей линялой майке и черных спортивных брюках с широкими белыми полосами по бокам, спавшего на кровати. Корнилыч во сне разлепил губы, провел по ним языком и что-то невнятно пробормотал. Луч поднялся выше и пощекотал ему кончик носа. Корнилыч поморщился и взмахнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. Луч скользнул по задубевшей коже щеки, оживить чувствительность которой у него не было ни малейшего шанса. Наконец ему с трудом удалось протиснуться между опухшими веками и ущипнуть спавшего за глаз. Корнилыч оглушительно чихнул, потер глаз кулаком, с трудом разлепил веки и, приподнявшись на локте, огляделся по сторонам.

– Порядок, я дома.

Сев на кровати, Корнилыч поставил босые ноги на грязный, затоптанный линолеум. Глубоко вздохнув, он медленно выпустил воздух из груди и, как собака, вылезшая из воды, потряс головой. Голова отозвалась привычной тупой болью. Корнилыч поскреб ногтями дремучую щетину на щеке. Он даже и пытаться не стал найти что-нибудь на опохмел — не имел привычки оставлять заначку на утро, — а сразу же потопал на кухню.

Напившись вдоволь холодной воды из-под крана, Корнилыч провел мокрыми руками по волосам, зачесывая их назад, и посмотрел в окно. Надеясь отыскать какую-нибудь мелочь, оставшуюся после вчерашнего, он запустил обе руки в карманы брюк и принялся сосредоточенно перебирать пальцами неровные швы. Занятый этим важным и нужным делом, Корнилыч одновременно имел возможность любоваться крышами родного Ярска, благо жил он на самом верхнем этаже девятиэтажного дома.

Высоких домов в Ярске было немного — все больше двух — и трехэтажные деревянные бараки, выстроенные еще после войны, да стандартные серые пятиэтажки, похожие на отбракованные каменщиком, плохо обожженные, потрескавшиеся кирпичи. Конечно, имелись в Ярске и своя библиотека, и пара кинотеатров, и рынок, и несколько больших универсальных магазинов, и гостиница, и даже непонятное заведение с чудным названием «Клуб Романтиков», в которое Корнилыч, опасаясь подвоха, никогда не заглядывал. Главными достопримечательностями Ярска были оперный театр, выстроенный в конце семидесятых по спецпроекту, и огромная, в три человеческих роста, голова вождя, вырезанная из черного гранита, до сих пор стоявшая перед зданием бывшего горкома. И все же, несмотря на это, Ярск, как и любой другой заштатный провинциальный городок, был сер, скучен и невзрачен.

Сычев выбежал из метро, едва не сбив зазевавшегося на выходе пенсионера, тащившего за собой сумку на колесиках.

– Сори, — привычно бросил Сычев, даже не глянув на недовольно бухтевшего старика.

Сычев никуда не опаздывал, он просто привык жить в ритме, заметно опережавшем тот, что принимали за норму другие. Подобно капельке ртути, он сам и мысли его все время находились в движении. Если он и замирал на секунду, то лишь для того, чтобы мгновенно оценить ситуацию и начать действовать с утроенной энергией. О, энергии ему было не занимать! В свои сорок пять Александр Викторович Сычев выглядел от силы на тридцать три. Рот его был полон здоровых, крепких зубов, блестевших, как в рекламе зубной пасты, в густых волосах не было даже намека на седину. Походка — быстрая и пружинистая, как у победителя велогонки «Тур де Франс», улыбка — жизнерадостная и оптимистичная, словно у героя боевика в конце фильма, когда он уверен, что живых врагов у него уже не осталось. Карьере Сычева многие могли позавидовать, хотя сам Александр Викторович считал, что все самое главное у него еще впереди. И в личной жизни все было в порядке. Сычев не был женат, но не потому, что женщины его не интересовали. Александр Викторович полагал, что к браку следует относиться, как к покупке машины, — сначала посмотреть, на чем другие ездят, оценить достоинства и недостатки всех доступных моделей и только после этого обзаводиться своей.

А возникает вопрос: почему такой человек, как Александр Викторович Сычев, ездит на метро? Ответ прост, хотя для многих и не очевиден, — да потому, что это именно Александр Викторович Сычев, а не кто-то другой. Утром, в час пик, добраться на машине до офиса, расположенного в центре Москвы, в районе Чистопрудного бульвара, — задача почти безнадежная. Какой-нибудь надменный сноб будет упорно сидеть в застрявшей в пробке машине, изнемогая от духоты, пока его организм пропитывается ядом выхлопных газов. Но Сычев не из таких! На метро получается в два раза быстрее и куда как спокойнее. Связь — вот она, в кармане пиджака. А шофер с утра пораньше машину к офису уже подогнал. Время для Сычева стоит на втором месте. На первом — здоровье. Проехав утром семь станций на метро, он выигрывал как в первом, так и во втором.

На Чистых Прудах — обычная картина. Какой-то жлоб оставил машину на трамвайных путях, превратив кольцо конечной остановки в тупик. Вереница блокированных трамваев выстроилась, должно быть, вдоль всего бульвара. Трамваи звенят надрывно, толпа народа, собравшаяся на остановке, на все лады ругается. Кто-то уже пинает злосчастную машину, но пока еще очень осторожно, а значит, дело не скоро сдвинется с мертвой точки.

На гробе решили не экономить — заказали самый дорогой. Темно-коричневый, с красноватым отливом, лакированный, блестящая медная окантовка и уголки в виде нераспустившихся лилий, широкие, основательные ручки — такие и на парадную дверь какого-нибудь государственного учреждения приделать не грех, — нежно-розовая атласная обивка внутри, крышка двухсекционная. Хотя последнее, наверное, было уже совершенно лишним.

В пятницу, ровно в полдень, гроб был доставлен на кладбище. Пустой. Ребята из похоронной компании все сделали как надо. Четверо в черном, с непокрытыми головами, аккуратно вытащили гроб через задние дверцы тускло отсвечивающего черным лаком катафалка с красиво собранными шторками на окнах, подхватили за ручки и, плавно ступая, понесли к уже вырытой могиле. Погода была по-осеннему пасмурной, накрапывал мелкий холодный дождик, то и дело порывами налетал режущий, точно бритва, ветер, но парни из похоронной конторы словно не замечали ничего. Они шли ровно, скорбно склонив головы, ни один из них ни разу не оступился и не сбился с шага.

Возле могилы гроб поставили на заранее подготовленные бруски — не хотелось пачкать красивую вещь в грязи. Хотя в конечном счете туда, в эту размытую дождем серо-коричневую грязь, гроб должен был уйти. Но уже не пустым.

Все взрослые жители города собрались у могилы. Места хватило всем, благо, похороны решили устроить не на кладбище, а на пустыре в пяти километрах от городской черты. Добраться сюда, не имея личного транспорта, было непросто, но городской глава распорядился выделить дюжину автобусов, которые начиная с девяти утра свозили людей к месту предстоящей церемонии. Даже немногочисленные городские бомжи и трое алкашей, загремевшие прошлой ночью в вытрезвитель, были доставлены под конвоем милиции.

Что и говорить, городок был небольшой.

Чуть приоткрывается дверь, и в кабинет заглядывает посетитель.

– Разрешите? — неуверенно спрашивает он.

На вид посетителю лет тридцать с небольшим. У него узкое, с запавшими щеками лицо, длинный крючковатый нос, маленькие, широко расставленные глаза, кажущиеся большими и выразительными из-за толстых линз очков, острый подбородок и кривой рот. Темные жидковатые волосы гладко зачесаны назад. Одет он в давно уже не новый серый костюм. Из рукавов пиджака, что не достают до запястий, высовываются обтрепанные манжеты темно-зеленой рубашки, ворот которой стягивает тугой узел странного цвета галстука. В руках у посетителя черный потертый портфель с двумя замками, вроде тех, с которыми когда-то ходили в школу.

– Разрешите? — снова повторяет он, слегка стукнув при этом костяшками пальцев по двери.

– Заходи, — не поднимая головы от рукописи, что лежит перед ним на столе, рукой сигналит редактор.