Улочка была узкой и ужасающе грязной. Смрад стоял такой, что от него, казалось, даже глаза резало. Что поделаешь, в XVII веке в Лионе еще не было канализации, по причине чего не только мусорные ведра, но зачастую и ночные горшки горожан опоражнивались через окна прямо на мостовую.

К чему Жан-Поль Сейт никак не мог привыкнуть, так это к ужасающей антисанитарии позднего Средневековья. Не помогал даже безотказный в иных ситуациях психотренинг, когда достаточно бывает просто заставить себя не замечать то или иное неудобство. Поэтому и походка у Сейта была неуверенная и неловкая – он не шагал, держа руку на эфесе шпаги и гордо выпятив грудь, демонстративно не замечая того, что попадает под ноги, а старался выбирать места посуше и почище. Но когда навстречу ему попались двое крепко подвыпивших мушкетеров, Сейту, чтобы разойтись с ними, пришлось-таки прижаться спиной к обшарпанной стене дома, по щиколотку утопив при этом ботфорты в луже с какой-то черной, вонючей жижей. И все равно один из мушкетеров с длинным носом и серыми сальными волосами, грязными сосульками свисающими до плеч, зацепил Сейта плечом, откровенно нарываясь на ссору. Конфликты с местным населением никоим образом не входили в планы Сейта, а потому он сделал вид, что не заметил выпада.

Разминувшись тем же манером еще с парой развеселых компаний, Сейт наконец вышел к Ратушной площади.

Дом аптекаря Жака находился как раз напротив ратуши. В мансарде, которую хозяин сдавал внаем, жил агент Департамента контроля за временем, который вот уже вторую неделю вел наблюдение за приезжими торговцами, раскинувшими свои лотки по всей площади. И дежурил он, похоже, не зря – Сейт увидел в окне мансарды условный сигнал, означавший, что Марин уже на месте.

Сейт не спеша обошел ратушу и, отмахнувшись от торговца, настойчиво предлагавшего ему купить плюмаж, вошел под своды галереи, тянущейся вдоль стены ратуши. Одной стороной галерея прилегала к каменной кладке ратушной стены, другая была открыта и ограничивалась тонкими столбиками, поддерживающими сводчатые перекрытия. Длинная и узкая настолько, что в ней с трудом смогли бы разойтись двое человек, галерея заканчивалась тупиком с нишей в форме маленькой полукруглой беседки.

Маленький контрабандист, семенивший справа от инспектора, постоянно путающийся в полах широкого плаща, но при этом без умолку рассуждающий о гуманитарных целях своей коммерческой деятельности, о том, что бартер – это вовсе не контрабанда, и о том, что ход мировой истории вряд ли изменится от того, что французы начнут жевать резинку еще в XVII столетии, если признаться честно, был даже чем-то симпатичен Сейту. Он напоминал инспектору классического недотепу, неизменно присутствующего почти в каждой старой французской комедии. Но, во-первых, Сейту не было никакого дела до тех моральных оправданий, которые так старательно подыскивал для себя Марин, а во-вторых, инспектору полагалось выдерживать в отношениях с нарушителями закона строгий и даже немного суровый тон. А потому слушал Сейт своего спутника вполуха, думая при этом о том, что задержание, на которое до него никто не мог решиться, он провел в одиночку, настолько чисто, что даже не потребуется вызывать реставраторов, чтобы устранять негативные последствия межвременных контактов. И, если вышестоящее руководство обратит внимание на то, как быстро и четко сработал младший инспектор, чей срок службы в Департаменте составлял без году неделю, то не исключено, что в ближайшее время ему светит продвижение по службе.

Сейт, можно сказать, замечтался. Но только самую малость, не теряя при этом бдительности. И когда Марин внезапно остановился, Сейт четко зафиксировал пальцы на его локте.

– Пришли, – сказал Марин.

Они стояли возле круглой каменной башни высотой в три этажа. Большие каменные блоки, из которых были сложены стены, местами потрескались и поросли мхом, а в щелях между ними топорщилась мелкая сорная трава. Кровля покосилась и, насколько можно было рассмотреть снизу, местами провалилась. Но все равно выглядела башня весьма внушительно.

– Кто владелец башни? – подозрительно посмотрел на Марина Сейт.

В одноразовом темпоральном модуляторе Марина отсутствовала система пространственной стабилизации, и, вылетев из зоны безвременья, младший инспектор Департамента контроля за временем Жан-Поль Сейт перевернулся в воздухе, обо что-то ударился головой и потерял сознание.

Глазам жителей районного городка Кипешмы, оказавшихся в тот самый день на той самой улице, предстало зрелище в высшей степени необычное: из густых кустов цветущей акации чуть ли не на четвереньках выбегает мужчина в синем мушкетерском плаще, в таких же синих панталонах с кружевными оборочками, в ботфортах до колен, да еще и при шпаге и почти замертво падает на тротуар.

Народ сгрудился вокруг неподвижного тела.

– Клоун, что ли? – неуверенно произнесла старуха с кошелками в обеих руках.

– Сама ты клоун! – веско возразил ей высокий худой мужчина в кепке. – Артист!

В больнице Сейту поставили диагноз «сотрясение мозга», переодели в застиранную до полной потери цвета больничную пижаму и уложили на койку в палате на первом этаже.

Поскольку новый больной не мог сообщить о себе ничего вразумительного и никаких документов при нем не оказалось, о пострадавшем артисте было заявлено в милицию.

Милиция быстро установила, что никакой съемочной группы в городе нет. В ДК «Железнодорожник», при котором числился самодеятельный театр, ни артисты, ни костюмы в последнее время не пропадали по причине полного отсутствия как первых, так и вторых. Так же и в розыске не числилось граждан, под приметы которых подходил бы неизвестный, находившийся на излечении в городской больнице и значившийся в милицейских протоколах под кличкой Артист.

Спустя три дня после поступления Сейта в больницу врачи признали состояние больного удовлетворительным и дали согласие на его встречу с сотрудниками милиции.

Беседа с Артистом не дала милиции никакой новой информации: пострадавший не мог назвать ни своего имени, ни места жительства, так же как не мог объяснить и то, каким образом на нем оказался столь странный костюм и как сам он оказался в Кипешме. Он даже не знал названия города, в котором находился, и затруднялся назвать сегодняшнюю дату.

Вопреки мнению врачей, инспектор Сейт помнил, кто он такой и что с ним произошло до того, как он очутился сначала на разогретой солнцем мостовой, а затем и на больничной койке маленького провинциального городка. Более того, он отлично понимал полнейшую безвыходность своего положения. Марин оказался совсем не тем безобидным простаком, за которого принял его Сейт. Усыпив бдительность инспектора, контрабандист подсунул ему в мыльной упаковке портативный темпоральный модулятор, который и выбросил Сейта из XVII века. Сейту еще повезло, что он ударился головой о мостовую Кипешмы, а не оказался погребенным в песках пустыни или замерзающим среди арктических льдов, поскольку в темпоральном модуляторе, собранном народным умельцем, известным под именем Пройдоха Шмульц, в целях экономии места отсутствовал не только пространственный стабилизатор, но и система привязки к местности.

Когда инспектор впервые открыл глаза на больничной койке, первым, кого он увидел, оказался мужчина лет тридцати с густой черной бородой и длинными волосами, спадающими ему на плечи и перехваченными на лбу пестрой тесемкой. Так же как Сейт, бородач был одет в линялую больничную пижаму.

– Как самочувствие? – спросил он у Сейта, присаживаясь на соседнюю свободную койку.

– Спасибо, неплохо, – ответил инспектор.

Когда в голове у него перестало звенеть от боли, он смог воспользоваться гипнопедической программой изучения языков, заложенной у него в подсознании.

Название бара – «Время от времени» – звучало многозначительно и символично, особенно если принять во внимание то, что находился он всего в двух шагах от главного управления Департамента контроля за временем. К тому же владельцем бара являлся не кто иной, как Федор Николаевич Векслер, бывший инспектор вышеназванного Департамента, без малого полвека проработавший в Отделе искусств.

Наверное, не было в Департаменте человека, который, услышав имя Векслера, непонимающе посмотрел бы на того, кто это имя произнес. Начав службу простым стажером, Векслер закончил ее в должности старшего инспектора, курирующего всю оперативную работу в прошлом. Проведенные им операции преподносились новичкам как образцы для подражания. Молодые инспекторы, которым не довелось лично поработать с Векслером, произносили его имя с благоговением. Те же, кто успел застать Векслера во время его службы в Департаменте, только усмехались загадочно, когда их спрашивали о том, в чем секрет успеха, неизменно сопутствовавшего Векслеру, и удачи, помогавшей ему выходить сухим из воды в таких ситуациях, когда, казалось, все козыри находились на руках у противника. Генеральный же инспектор Отдела искусств Тимур Барцис, когда при нем упоминалось имя Векслера, неизменно клал ладонь на свой массивный, гладко выбритый затылок и издавал звук, подобный тому, что во время оно использовал тираннозавр рекс, чтобы прогнать вторгшегося на его территорию соперника.

Короче, Федор Николаевич Векслер был живой легендой Отдела искусств. О нем первом слышал любой стажер, переступавший высокий порог Департамента контроля за временем.

Отсюда становится понятно, почему бар «Время от времени», который Векслер открыл после того, как, отслужив положенный срок, ушел на заслуженный отдых, пользовался неизменной популярностью среди работников Департамента. Помимо того, что большая часть инспекторов, не говоря уж о стажерах, обедали в баре у Векслера, а кто-то, задержавшийся на работе сверх урочного времени, забегал еще и поужинать, а то и позавтракать перед тем, как идти на ковер к начальству с докладом. В баре отмечали все сколько-нибудь заметные события в жизни Департамента: успешно проведенную операцию, повышение по службе, награждение, дни рождения сотрудников, свадьбы, равно как разводы, а также уход со службы, который далеко не всегда происходил в соответствии с собственным желанием «героя» застолья в сей знаменательный день. Но тут уж ничего не попишешь – такова специфика службы инспектора Департамента контроля за временем. Время – настолько деликатная форма материи, что невозможно даже прикоснуться к нему так, чтобы волны возмущений не пошли вверх по временной спирали. У инспектора же, работающего в прошлом, далеко не всегда в момент принятия решения находится это самое время на то, чтобы оценить все возможные последствия собственных действий. Нередко ему приходится действовать, руководствуясь не точным расчетом, а интуицией. Ну а если интуиция подводит, то отвечать за все приходится самому инспектору. Недаром в Департаменте говорят, что инспектор так же, как сапер, ошибается только один раз.

Всех служащих Департамента, включая и новичков, которых ветераны непременно приводили в бар знакомиться с хозяином, Векслер знал в лицо. За годы службы в Департаменте он приобрел неплохие навыки физиогномиста, поэтому, когда в баре у него появлялся посетитель, Векслер точно знал, как его следует обслужить. Одному требовались хорошая выпивка и соленая шуточка, другому необходимо было просто посидеть в одиночестве со стаканом пива, с третьим нужно было сесть за стол и выслушать исповедь, которая могла затянуться не на один час. Если же инспектор появлялся в баре в неурочное время, когда добросовестному служащему следовало бы сосредоточить все внимание на вопросах пресечения контрабанды произведений искусства из прошлого, да к тому же еще и требовал самый крепкий напиток, какой только имелся в запасе, тут уж было ясно без лишних слов – стряслась беда. И если кто и мог помочь бедолаге, так только Федор Николаевич Векслер, который ради такого случая всегда был готов, не задумываясь, покинуть свой пост за начищенной до зеркального блеска никелированной стойкой.

Игорь Егоршин занимал должность инспектора в подотделе, работающем с первой половиной XX века.

Векслеру в свое время тоже довелось поработать на этом витке временной спирали, и он с полным на то основанием мог сказать, что это один из наиболее сложных и ответственных участков работы Отдела искусств. Две мировых войны, последовавшие одна за другой и повлекшие за собой, помимо прочих бед, еще и проблемы со значительными объемами как перемещенных, так и пропавших без вести произведений искусства, создавали самую благоприятную атмосферу для мошенников и аферистов всех мастей и любых специализаций. Одна только история с поисками Янтарной комнаты чего стоила! Расскажи кому – не поверит!..

Впрочем, это уже было делом прошлого, не имеющим никакого отношения к нынешним проблемам инспектора Егоршина, которые, судя по выражению его лица, были вроде тех, что в свое время господь, смеха ради, вывалил на голову старого маразматика Иова. И решать их Егоршин, похоже, собирался в том же ключе, что и культовый библейский персонаж, – пытаясь воспринимать все как должное. Вот только, в отличие от Иова, инспектору для этого нужно было как следует выпить.

– Что нового в Департаменте? – как ни в чем не бывало поинтересовался Векслер, ставя высокие стаканы с «Особой необходимостью» на задвинутый в самый дальний угол зала столик, за которым притулился инспектор.

Егоршин даже не взглянул на хозяина бара, только рукой махнул. Из чего Векслер сделал вывод, что дела, по всей видимости, и в самом деле хуже некуда.

Точно не могу сейчас сказать, в каком году было дело. Но помню, что именно в тот год были отменены квоты на путешествия во времени для частных лиц. Работы у нас после этого прибавилось, поскольку к профессиональным контрабандистам, осведомленным не хуже нас с тобой о том, что можно, а чего нельзя брать из нашего времени в прошлое, и что в прошлом ни в коем случае нельзя трогать, присоединились еще и толпы дилетантов, волокущих из туристических поездок в прошлое все что ни попадя. Поверишь ли, у одного из таких туристов, прибывшего из пятнадцатого века, я лично изъял подлинник Босха, которого нет ни в одном каталоге! А у кого он его прикупил, этот любитель живописи и сам не мог толком объяснить.

Впрочем, если хочешь точно выяснить, когда случилась эта история, можешь проверить по таблице сопряженных годов.

Я получил задание, о котором инспектор Отдела искусств может только мечтать. Мне предстояло вернуть на место картину, изъятую у контрабандиста по имени Павел Марин.

Ну, естественно, кто же в Департаменте не знает Марина! Он столько лет в качестве заключенного провел в зоне безвременья, что успел поработать с тремя поколениями инспекторов из Отдела искусств. Марин – это уникальнейшая личность. Он превосходно знает историю искусств, держит в памяти весь Каталог всемирного наследия и никогда не позволяет себе взять из прошлого что-то, что могло бы создать проблемы в будущем. Не то что нынешние нигилисты, именующие себя клинерами! До сих пор не могу понять, почему Марин подался в контрабандисты, а не поступил на работу в Департамент. Порою мне кажется, что он занимается контрабандой вовсе не из корысти, а исключительно из любви к искусству, – как ни парадоксально это звучит.

Картина, о которой идет речь, по сути не представляла собой ничего ценного. До той поры, пока Марин не умыкнул ее, она хранилась в личной коллекции графа Витольди. Картина имела размеры тридцать два на двадцать три сантиметра, незамысловато именовалась «Утро» и принадлежала, как утверждал каталог, составленный самим графом, неизвестному голландскому художнику первой половины семнадцатого века. Что было изображено на картине, понятно из названия. Бог знает, по какой причине граф завещал свою коллекцию Шотландской национальной галерее в Эдинбурге. Получив после смерти графа находившиеся в его коллекции картины, шотландские эксперты пришли к выводу, что «Утро» является дешевой подделкой, выполненной не раньше конца девятнадцатого века, – кстати, с этим мнением, осмотрев картину, согласились и наши специалисты, – после чего картина была отправлена в запасник. Публике картина была представлена всего однажды – вследствие какого-то совершенно невероятного стечения обстоятельств она попала на престижную международную художественную выставку в Лувре, проводившуюся в 1977 году. Естественно, «Утро» попало в каталог выставки, что автоматически ставило ее в один ряд с высочайшими достижениями человеческого гения в области изобразительного искусства. Марин, должно быть, Луврского каталога не видел, а потому, доверившись собственному художественному вкусу, счел возможным переместить «Утро» из начала XX в середину XXII века. Здесь его ожидала засада, и Марин скрылся, бросив весь свой товар.

В назначенный срок мы прибыли на место. В отеле «Палас» для нас уже были зарезервированы два смежных номера с окнами на море. В соответствии с разработанной легендой, мы со Славиком должны были изображать двух английских плейбоев, наследников не слишком титулованных, но зато достаточно богатых семей, приехавших в Канны отдохнуть и промотать часть семейного состояния.

Погода на побережье стояла великолепнейшая. Мягкий средиземноморский климат обеспечивал теплые дни без изнуряющей жары. А за то, что в те три дня, которые нам предстояло пробыть гостями Канн, дождь не ожидается, поручился Славик, перед отправкой внимательно изучивший метеосводки за соответствующий исторический период.

Выйдя на балкон и взглянув на лазурное море, похожее на туго натянутый шелковый платок, очерченное острым серпом золотистого полумесяца песчаного пляжа, я впервые по-настоящему, не разумом, а всей душой ощутил, что за два с половиной столетия в мире и в самом деле что-то серьезно изменилось. В середине двадцать второго века, выйдя на тот же самый балкон несколько раз перестроенного, оборудованного по последнему слову техники отеля «Палас», увидишь тот же самый берег и то же самое море. Но при этом тебе ни за что не удастся ощутить той тишины и того покоя, которые разливались над морем в том достопамятном 1906 году.

Быть может, историк возразит мне и станет утверждать, что тишина, окутавшая в то далекое утро каннский берег, на самом деле была напряженной и зловещей, и, прислушавшись как следует, в ней уже можно было различить эхо грядущей войны, но лично мне казалось, что тогда никто даже в страшном сне не мог услышать тот роковой выстрел в Сараеве, который всего через несколько лет перевернет этот тихий и спокойный мир, ввергнув его в пучину бойни, равной которой человечество еще не знало.

От размышлений о судьбах мира меня оторвал мой напарник. Выскочив на балкон, Славик окинул взглядом расстилающиеся до самого горизонта морские просторы, вдохнул полной грудью экологически чистый воздух и, блаженно улыбнувшись, посмотрел на меня.

Отпустив Славика, я начал собирать вещи. В белый парусиновый портфель с подкладкой, прошитой углеродной нитью и дактилоскопическим кодом на замке, я уложил картину, которую следовало вернуть в коллекцию графа Витольди, пару пачек денег, которые могли понадобиться в самый неожиданный момент, связку универсальных отмычек, чехлы для ботинок, позволяющие ступать бесшумно и не оставляя следов, и еще кое-какую мелочь. В карманах же у меня не было ничего, кроме документов на вымышленное имя и большого бумажника из крокодиловой кожи, набитого визитными карточками и купюрами крупного достоинства.

Выйдя из отеля, я, как обычно, для начала прогулялся по набережной, среди прохаживающихся вдоль мраморной балюстрады семейных пар, которых сопровождали присматривающие за детьми горничные или гувернантки. На мне был легкий ослепительно белый костюм и такая же белая шелковая рубашка. Ворот ее поддерживал галстук небесно-голубого цвета, завязанный широким узлом, в центре которого сверкала золотая иголка с искусственным алмазом в двадцать два карата. Ни один из нынешних ювелиров не смог бы отличить этот камешек от настоящего. На ногах у меня были блестящие черные ботинки с острыми носами. Голову прикрывала мягкая светло-серая шляпа с узкой малиновой лентой и чуть подвернутыми кверху полями.

Погуляв с полчаса, я понял, что чувствую себя в толпе богатых бездельников не просто легко и непринужденно, но даже вполне комфортно. Мне не составляло никакого труда выдавать себя за такого же хлыща, как любой из тех, что то и дело попадались мне навстречу. Единственным предметом, несколько портившим общее впечатление от моей внешности, был портфель, который я нес в руке. Но с этим приходилось мириться, поскольку в портфеле находились вещи, необходимые для работы. Мне оставалось только придать себе несколько чопорный вид, позволявший сразу же опознать во мне одного из истинных сынов туманного Альбиона, которым, по мнению подавляющего большинства жителей континента, была свойственна некоторая чудаковатость.

Почувствовав себя уверенно в 1906 году, я остановил проезжавший мимо кабриолет и велел кучеру отвезти меня к ресторану «Александрия», находившемуся на том же конце города, что и вилла графа Витольди.

Поездка заняла около получаса. Кучер не торопился, а я не требовал от него погонять лошадь. Мне было приятно ехать не спеша мимо цветущих садов и великолепных фонтанов, в струях которых переливались радужные отблески солнечного света, мимо площадей со стилизованными под античность статуями, облюбованными стаями сизых голубей, мимо великолепных фасадов домов с широкими мраморными лестницами и небольших уютных летних кафе, прячущихся в тени веранд, затянутых лианами дикого винограда. Кучер превосходно знал свое дело – к указанному месту он вез меня, быть может, не самой близкой, но зато уж, несомненно, самой красивой дорогой.