Дрожащее марево окутывало полусонную от зноя Муэну, а солнце было белым и злым. Средь выгоревших холмов торчали недвижные руки мельниц. Ветра не чувствовалось, даже самого жалкого. Поднятая множеством копыт дорожная пыль превращала грандов, солдат и слуг в серых мельников. Что поделать, на дорогах в августе все кони сивы, а все всадники – седы. Недаром в эту пору путешествуют ночами, но солдату не ослушаться приказа короля, а любящему мужу – супруги, особенно если та готовится дать жизнь наследнику.

Тридцатипятилетний Карлос-Фелипе-Еухенио, герцог де Ригаско, маркиз Вальпамарена, полковник гвардии и кавалер ордена Клавель де ла Сангре, выразительно вздохнул и поправил прикрывавший нижнюю часть лица шелковый шарф. Никто не виноват, если Инес вбила в свою головку, что лишь молитва Пречистой Деве Муэнской спасет ее от смерти родами. И уж тем более никто не виноват, что прошлую ночь они провели не в молитвах. Увы, уступив вечерней звезде и брошенным к ее ногам розам, Иньита поутру почувствовала себя дурно.

Объявив себя великой грешницей, дурочка отказалась от завтрака, ограничившись водой из колодца, и потребовала запрягать. Сопровождающий герцогиню врач-ромульянец укоризненно качал лысой головой и предрекал всевозможные осложнения. Инес плакала, Карлос покаянно молчал и вспоминал малышку Ампаро, которой интересное положение не мешало плясать с кастаньетами ночи напролет. Правда, Ампаро была не герцогиней, а хитаной. Когда плясать стало невозможно, она исчезла, не простившись и не взяв ни золота, ни подарков. Карлос так и не узнал, кому дал жизнь, сыну или дочери. Что ж, не он один. В жилах хитано голубой крови не меньше, если не больше, чем у самых важных из грандов, а кичливым донам не дано знать, насколько они знатны на самом деле. Сам Карлос, по крайней мере, за добродетель всех своих прародительниц не поручился бы. Может, он и был прямым потомком Адалида

[1]

, а может, его предок плясал на площадях фламенко и сеньора в шелках не устояла…

Белая дорога вильнула, огибая очередной холм с очередной мельницей, как две капли воды похожей на предыдущую. Не паломничество, а дурной сон, в котором гонишь коня вперед и стоишь на месте. Стоять на месте… Этого де Ригаско не терпел с детства, хотя возвращений не любил еще больше. Карлос со злостью вгляделся в раскаленные небеса, усилием воли спустился на землю и обнаружил, что и там есть место хорошему.

Караван был небольшим, чтобы не сказать убогим – крытая повозка да дюжина всадников. Для приличной охоты мало до невозможности, но Карлос собирался набрать загонщиков в каком-то Туторе-де-ла-Серроха. Заехать в городок присоветовал прицепившийся к столичным гостям пожилой дворянин, только откуда в таком захолустье хорошие загонщики? Наверняка какие-нибудь увальни на мулах…

– Надо было взять собак в Ригаско, – проворчал Хайме, разглядывая серо-желтые от выгоревшей травы предгорья. – Бьюсь об заклад, в этом Туторе нам подсунут каких-нибудь дворняг! И аркебузы у нас не охотничьи, и…

– Помолчи! – огрызнулся Карлос, еще вчера укушенный дурной мухой. – А еще лучше подумай. На кого бы мы походили, заявившись в обитель с гончими и кабаньими мечами? Да еще накануне праздника!

– Собак можно было сразу в «Песню», – заупрямился Хайме, – и загонщиков туда же.

В тростниках орали лягушки. Разноголосый переливчатый хор не то чего-то просил, не то кого-то оплакивал, а над темной иззубренной грядой, за которой бурлила Рио-де-Онсас, вставала ржавая луна, огромная и тревожная. Еще одна луна легла на озерную гладь увядающим цветком.

– Я бы советовал вам поспать. – Старший де Гуальдо вышел из-за похожих на пьющих быков скал и встал между Карлосом и озером. – Не стоит смотреть на воду в полнолуние, да и вставать затемно.

– Вы боитесь луны, – сонно удивился герцог, – почему?

– Я – нет, – покачал головой горец, – но я ни о чем не сожалею.

Сеньор Хенилья и в обычный-то день казался застывшим, а узнав про «белолобых», и вовсе закаменел. Леон командора не торопил – слишком устал. Хорошо, конь герцогского родича и впрямь оказался отменным: другой бы уже десять раз упал, а Пикаро бежал. Конюх обещал поводить беднягу, но вот поводит ли?

– Пить хотите? – Хенилья кончил буравить взглядом увешанную оружием стену и уставился на дурного вестника. – Садитесь.

– Спасибо, – Леон рухнул в кресло прежде, чем сообразил, что отдаст за кружку воды половину оставшейся жизни, – пить я хочу.

– Так пейте! – Хенилья сам плеснул в высокий кубок чего-то красного. Вина, но сейчас уже можно. – И расскажите все подробно. Полковник де Ригаско слишком краток, что, учитывая случившееся, объяснимо. Не бойтесь, не опоздаем.

Прохлада после раскаленных улиц и тишина, благословенная тишина, озерными водами смывающая головную боль. Есть вещи, с которыми можно жить, но привыкнуть к ним невозможно. Человек силен, он заставляет тело работать, и человек слаб, так как не может не слышать боль.

– Как ты себя чувствуешь?

Лучше, чем могло быть, и хуже, чем скоро будет, но зачем это знать другим и тем более Инье?

– Все в порядке, не беспокойся.

Плотный бровастый человек с вежливым равнодушием смотрел, как на его крыльцо поднимались дознаватели. Он не казался ни возмущенным, ни удивленным, хотя последнее было бы откровенным притворством. Если в доме торчат альгвазилы, жди гостей повыше и вспоминай свои прегрешения. Или недоброжелателей.

Во дворе, почуяв чужих, лаяли собаки – в отличие от хозяина они своих чувств к незваным гостям не скрывали. Псов было много: Бенеро в точном соответствии с доносом держал чуть ли не псарню, но вот скармливал ли он собакам трупы христианских младенцев? Вряд ли…

– Вы кого-то ждете, благочестивый брат Хуан? – Знакомый уверенный голос положил конец раздумьям. – Не нас ли?

– Никоим образом. – Хайме, не оборачиваясь, шагнул за порог, захлопнув на совесть сработанную дверь перед самым носом капитана Арбусто дель Бехо. Заподозренный в отравительстве врач не повел и бровью, зато угодивший между молотом Протекты и наковальней Импарции сержант альгвазилов мучительно засопел. Хайме предпочел не услышать. Неторопливо перекрестившись, он внимательно осмотрел обширную прихожую, напоследок заглянув в перевитое коваными железными лозами оконце. Арбусто торчал на крыльце, прожигая взглядом толстенные доски. Капитану не было дела до суадита, но брата Хуана он бы швырнул в костер с наслаждением. И кто бы мог подумать, что при первой встрече они друг другу понравились!

Чьи глаза злее – поджигателя или Арбусто? Пожалуй, все же собрата по вере. Схваченный с поличным лоассец слишком ненавидит всех мундиалитов, чтобы кого-то выделять. Дай «белолобому» нож, он саданет первого попавшегося и бросится наутек, чтобы, отлежавшись, взяться за старое. Капитан Арбусто не ушел бы, не уверившись, что с братом Хуаном покончено, а сегодняшняя «услуга» бросила в кошелек вражды еще один реал. Дай Господи, не последний.

Инкверент учтиво поклонился капитану Протекты и лишь потом в очередной раз вспомнил, что духовной особе дворянские манеры не пристали. В ответ на неуместную изысканность яростно сверкнули черные глаза – Арбусто увидел в поклоне очередную издевку, ну и пусть его.

– Надеюсь, наша скромная помощь пришлась кстати. – Хайме поклонился снова, на сей раз осознанно. Лицо капитана перекосила гримаса, напомнившая о зубной боли. В Миттельрайхе говорят, что ненависть подобна дубу, ибо вырастает из маленького желудя и закрывает небо. Правильно говорят.

– Благодарю, благочестивый брат. – Старый враг уже овладел собой. – Разоблачив лоасского негодяя, вы нам очень помогли. Я надеюсь в самом ближайшем будущем вернуть долг вместе с процентами. Разумеется, суадитскими

[18]

. Во сколько необращенных отравителей вы оцениваете этого хаммерианина?

Бенеро ничего не спросил. Спокойно расправив одежду, он столь же спокойно забрался в носилки, ничем не выказав ни страха, ни хотя бы интереса. За без малого два месяца Хайме успел убедиться, что врач неразговорчив. Свои чувства суадит скрывал не хуже святых братьев или гончих Пленилуньи. Возможно, Бенеро и боялся. Скорее всего, боялся, хотя его и держали отдельно от тех, кого Святая Импарция не считала нужным расспрашивать по-доброму. Что делать с упрямцем, Хайме не знал, так как принимать христианство тот не желал, а передача врача Протекте означала двойной проигрыш. Потом случился поджог в Мансанилье и стало не до суадита, а теперь он потребовался дону Диего или тому, кто спрятался за убийцу Хенильи. Это было бы любопытно, если б не Инес. А ведь она собиралась вернуться домой! Он толкнул сестру к похитителям точно так же, как сама Инес оказалась невольной причиной роковой охоты. Карлос всего лишь не хотел скучать, пока жена молится. Сколько же невинных поступков оборачиваются бедой! Мы пережидаем дождь – и на нас падает дерево. Мы переходим реку – и наступаем на водяную змею…

– Суадиты верят в судьбу? – зачем-то спросил Хайме. – Синаиты считают, что судьба висит у них на шее.

– А что есть судьба? – Суадит есть суадит, на вопрос он отвечает вопросом. – Не обозначив предмет спора, не следует вступать в разговор.

– Суадиты хитры и лживы, как и их вера,

— изрек молчавший целый вечер Коломбо. Врач спокойно смотрел на собеседника, и Хайме захотелось его придушить на пару с Коломбо, но папскую птицу убить невозможно.

Ночь колыхалась мертвой зыбью, Мария то затихала, послушно закрыв глаза, то начинала извиваться и стонать, Бенеро подходил, смотрел, что-то говорил, брался за руку, считал удары сердца.

Инес не помнила, сколько раз смачивала губку и проводила ей по лицу, шее, рукам корчащегося существа, из-за которого она потеряла брата и может потерять сына. В перерывах между схватками Инья прислушивалась, но двери не пропускали ни звука, а Бенеро молчал. Он даже не удосужился передать слова Хайме, а ведь брат хотел переговорить именно с ней, иначе не стучал бы условным стуком.

– Сеньора, прошу вас. – Врач отошел к столу, и Инес послушно занялась притихшей Марией, с трудом сдерживая злые слезы. Еще вчера она была вольна выйти замуж, уйти в монастырь, уехать в Ригаско, остаться в столице, это был ее выбор, теперь за нее решат другие. Брат, Торрихос, королева, то есть Фарагуандо. Для всесильного духовника, при жизни прозванного «святым Мартином», разврат и ложь хуже убийств. Потерять все из-за изовравшейся дурочки и ее любовника – это ли не глупость?!

Кое-как взяв себя в руки, Инья поправила подушки и смочила губы Марии каким-то зельем. Роженица больше не отбивалась. И Диего она тоже не звала, и монаха, словно не было ни любви, ни души, только боль, что вычерпывает до дна, не оставляя сил ни на что другое. Даже на жалобы. Это Инес хотелось кричать, бросаться упреками, вспоминать, что в жизни пошло не так.

Гьомар, едва не опрокинув подвернувшуюся под ноги герцогиню, приволокла кипяток, водрузила чан между креслом и постелью и чуть ли не вырвала из рук Инес чистое полотенце.

– Шли бы вы к дону Хайме, сеньорита, – объявила камеристка, – нечего вам на эту, прости Господи, глядеть. Мы с сеньором Бенеро управимся.

– Конечно, сеньора, – рассеянно пробормотал врач, протирая что-то похожее на две поварские ложки для переворачивания мяса в подливе. – Объяснитесь с сеньором инкверентом. Он этого заслуживает.

– Не собираюсь! – огрызнулась герцогиня, отступая от исходящего паром чана. Всем завладела Гьомар. Она и впрямь все делала лучше, не забывая при этом ворчать и причитать. Бенеро новую помощницу принял со всегдашним спокойствием, Мария вряд ли что-то соображала, и Инья стала никому не нужна. Оставалось не мешать, и она не мешала, но выйти к Хайме ее не заставят. Пусть братец сто раз прав, а Мария с любовником кругом виноваты, Хайме повел себя мерзко, хотя она тоже хороша! Нашла, ради кого рисковать будущим Карлоса… Это при покойном Альфонсе смотрели на человека, сейчас видят имя и добродетель, будь она неладна. Хенилья был последним, кто поднялся благодаря делам и славе, теперь не поднимаются, теперь падают, а она споткнулась, и сильно…

Над звездной водой наискось метнулась птица. Не Коломбо – много больше… Хайме попытался проследить полет, но нестерпимый свет вынудил опустить глаза. Сапоги для верховой езды покрывала белая пыль, чудовищный зной разогнал все живое, но ждать было нечего, а прятаться – негде. Хайме смахнул со лба пот, зачем-то вытащил шпагу и побрел вверх по выгоревшему склону, обходя раскаленные камни. Его била дрожь, ноги подкашивались, сердце то отбивало бешеный ритм, то замирало, словно танцор фламенко, но инкверент упрямо поднимался туда, где малиновым костром полыхал одинокий шиповник. Отчего-то было очень важно до него дойти; что будет потом, Хайме не загадывал, просто переставлял налитые свинцом ноги. Путались в засохших вьюнках шпоры, сжимавшая эфес рука горела огнем, но бросить шпагу было столь же невозможно, как остановиться или повернуть.

Хайме поднимался, обходя камни, и камни эти за его спиной становились мертвецами в белых колпаках. Он видел и себя, одиноко ползущего от валуна к валуну, и раскаленные холмы, меж которыми желтоголовицами струились пустые тропы, и застывшее в вековом бреду озеро… Тот, кто смотрел, знал, что это и есть смерть, тот, кто шел, помнил одно – дойти, и он дошел. Его ждали. Из пропыленных зарослей выступили смутные фигуры. Семеро рыцарей в тяжелых латах замерли на склоне, устало опустив руки. Еще трое спустились к доцветающему кусту. Эти были без доспехов: худой пожилой сеньор с острой седой бородкой и двое знатных охотников. Первый слегка хромал и опирался на древко рогатины, второй сжимал в руке пистолет…

– Ну наконец-то, – фыркнул Доблехо. Он был мертв почти семнадцать лет, как и Альфорка, и сеньор Лихана, – вспомнил… С тебя причитается.

– Да, заставил ты себя ждать, – согласился Маноло, – а Карлоса куда дел?

Торрихос был суров, чтобы не сказать гневен, Пленилунья сочился сочувствием, как хорошее жаркое – подливой, а Фарагуандо, отрешившись от земного, предоставил поле битвы герцогу и кардиналу. Так бы решил всякий, кто не знал ни первого, ни второго, ни третьего. Хайме знал. Даже окажись у инкверента легендарный Андроктонов

[21]

щит, он не увидел бы больше. Драконы изготовились к схватке, более того, схватка эта уже началась. Инья, сама того не подозревая, стронула лавину, и одному Господу ведомо, кого та под собой похоронит.

– Отец мой, вы слишком суровы к своим людям, – с легкой укоризной произнес Пленилунья, – брат Хуан пережил страшную ночь, он нездоров и нуждается во враче и отдыхе. Давайте отбросим формальности, выслушаем его первым и отпустим.

– Дух не должен потакать плоти, – отрезал кардинал, осуждающе глядя на смиренного, как надеялся Хайме, монаха. – Брат Хуан, вступая в Святую Импарцию, принял обет и исполнит его.

– Это жестоко, – не согласился герцог. Он бы дорого дал за то, чтобы брат Хуан не услышал чужих показаний прежде, чем даст свои, но инкверент, если он не отстранен от дела, сообщает свои выводы после допроса свидетелей.