400 год К. С. 7-й день Летних Молний

Скелет выходил на загляденье. Если б не пиратская ухмылка — хоть сейчас в анатомический трактат! Руппи не забыл ни единой косточки и теперь сосредоточенно рисовал стрелочки для будущих подписей, то и дело отпихивая лезущую под руку Гудрун. Кошка урчала, а лейтенанту хотелось рычать, потому и череп получился злющим и не слишком мертвым: смерть, она ведь бесстрастна, как мороженое мясо.

— Умолкни, — велел Руппи кошке. — Надоеда…

Гудрун, томно вякнув, опрокинулась на спину и принялась елозить по непросохшему рисунку, размазавшиеся чернила казались то ли шерстью, то ли вуалью. Выглядело это странно, но плотоядный мертвецкий оскал кошка стерла, правда, слегка посинев. Ничего, вылижется…

Блудный лейтенант отложил перо и отправился к окну созерцать лужи. На душе было скверно, главным образом от неопределенности. Руперт фок Фельсенбург всегда знал,

что

делать, даже когда не представлял

как

, а теперь цель отсутствовала. Напрочь. Выхваченный из Рассвета Олаф читал за стеной Эсператию, Бермессер вместе со своими мерзавцами уплыл в Закат, а война, в которой радостно плескался Фридрих, Фельсенбургу не нравилась крайне.

Кесария не должна проигрывать, это Руппи впитал с молоком кормилицы, жены отставного сержанта. Хильда баюкала будущего «брата кесаря» солдатскими песнями, услышав которые мама отослала «кровожадное животное» прочь, но дело было сделано. Наследник Фельсенбургов хотел воевать, он учился воевать, он, побери Леворукий урода-регента, неплохо воевал, только победы Фридриха ведут к поражению… нет, не Штарквиндов с Фельсенбургами — Дриксен.

Не спать после обеда, после

кагетского

обеда, можно лишь из упрямства. Карло Капрас был упрям, хотя предпочитал считать себя настойчивым. Только упрямство заставляло маршала вставать в этой дурацкой стране затемно, влезать в мундир, лопать на завтрак кашу — это в Гурпо-то! — и гонять до восьмого пота кипарскую деревенщину, превращая вчерашних олухов в сносных солдат. Не для Хаммаила, для настоящей войны, в которую среди роз, застолий и тараканов верить можно было опять-таки лишь из упрямства.

Разбросанные по чужим замкам гайифские батальоны давно уже никто не беспокоил, что понемногу расслабляло и солдат, и офицеров. Было тихо, лишь где-то на севере казаронские дружинники цапались с бириссцами Бааты, однако решительных действий ни одна из сторон не предпринимала. Лисенок молчал, у Хаммаила продолжали жрать и выхваляться, тревожился разве что Курподай, становившийся все услужливей и при этом мрачнее. Капрас спрашивал, в чем дело, казарон отговаривался какой-нибудь ерундой и навязывал очередную любезность. Это не радовало — Карло, хоть и начинал в гвардии, не любил влезать в долги; корпус же больше объедал союзников, чем защищал. На казара маршалу было начхать, но перед хозяином Гурпо, если б не его просьба поднатаскать местных парней, гайифец чувствовал бы себя неловко.

Гапзис доносил, что Курподаевы «рекруты» на занятиях усердны и даже чему-то научились, но, уверял ветеран, эти пожиратели инжира способны на что-то путное лишь рядом с настоящими солдатами и под пристойным — читай, имперским — командованием. Самостоятельно воевать болваны смогут еще не скоро, хотя не трусят и не отлынивают.

В основном лагере тоже не бездельничали. Ламброс школил кагетских ремесленников и своих пушкарей, пытаясь если не повторить подмеченные при Дараме талигойские фортели, то хотя бы прибавить полковой артиллерии прыти и научить ее маневрировать на поле боя. Последние «катания» внушали надежду — во всяком случае, облегченные лафеты перестали разваливаться после второго-третьего выстрела.

— Молодцы вы с Медерисом, — Капрас разлил вино, поймав себя на том, что делает это на кагетский манер. — Если так пойдет и дальше, нам будет что сказать не только Лисенку, но и талигойцам.

Служба Руппи, с какой стороны ни глянь, закончилась. Дезертир, отбивший государственного преступника, надерзивший фельдмаршалу и в придачу угодивший в плен, имеет полное право плюнуть хоть на субординацию, хоть на утреннее бритье. В Хексберге нет лейтенанта флота, как нет и… адмирала цур зее, хуже того, чем больше Руппи думал, тем сильней ему казалось, что Олафа Кальдмеера нет вообще нигде. И все же Фельсенбург сменил рубашку, причесался и отправился с докладом. Через коридор.

Стражи в доме Бешеного не водилось. Если Альмейда или городской комендант к «гостям» Вальдеса кого-то и приставили, приставленные либо мокли у входа в особняк, либо пили на кухне горячее вино, что было куда умнее. Пленники бежать не собирались, потому что служба кончилась, а свои дороги не начались.

Перед дверью Олафа Руппи замешкался, как мешкал, заходя пожелать спокойной ночи маме, когда та, силясь скрыть обиду, заговаривала чужим дрожащим голоском. Первым уступал отец, затем сдавался старший сын, но в прошлый раз Руперт устоял, ведь речь шла о Ледяном и обо всем, что в жизни есть главного. Адъютант адмирала цур зее делал что должно и таки сделал! Поворачивать было поздно во всех смыслах, но почему бы не отложить разговор и не спуститься к Лёфферу, за которым приглядывает папаша Симон, как и все палачи, знающий толк в перевязках? А ведь не корпи Руппи над анатомией, перевязывать было бы некого… А не огорчи он маму, Олаф остался бы в памяти неизбывным укором. Мертвые укоряют и требуют вечно, это от живых можно освободиться.

— Мыр! — ободрила просочившаяся в коридор Гудрун. Встав на дыбки, утешительница готовилась запустить когти в штаны утешаемого. Это позволяло заняться ловлей кошки и счисткой шерсти, только лейтенант не поддался. Широко шагнув, он вынудил надоеду отцепиться и постучал, как стучал в каюту «Ноордкроне». Дождался приглашения. Вошел.

Олаф тоже каждое утро брился и тоже был застегнут на все пуговицы. Фельсенбург щелкнул каблуками.

400 год К. С. 9–14-й дни Летних Молний

Капрас глядел на сияющую Гирени и пытался осознать — у него будет ребенок, которого надо куда-то девать. Новость пришлась, мягко говоря, не ко времени, но глупышка была в полном восторге. Это трогало, только лучше бы девчонка пила какую-нибудь травку…

— Он будэт старший? — допытывалась Гирени. — Илы у нэго далэко есть браты? Много братов?

Маршал задумчиво почесал укушенную кем-то летучим руку. Того, что у него имеется потомство, Карло не исключал, причем старшим могло быть побольше лет, чем Гирени. Другое дело, что дамы и девки, с которыми он спал, ничего подобного не говорили.

— Твой — старший, — решительно объявил гайифец.

Гирени захлопала в ладоши и тут же свела не знавшие щипцов бровки.

Впереди, за высоченными желтоягодными кустами, кто-то упорно, раз за разом, открывал и закрывал двери огромных рассохшихся гардеробов. Отделавшаяся от мужниных фамильных гробов Матильда не думала, что вновь услышит этот скрип. Услышала. Мало того, в тех же зарослях что-то варили, и скрип мешался с бульканьем и похлопываньем крышек на котелках.

— Штук восемь, не меньше, — определил идущий впереди Шеманталь. — Ишь наяривают…

— Твою кавалерию… — Матильда тряхнула отросшими кудрями. — Так это птицы орут?!

— Птицы? — хмыкнул адуан. — Это тергачи-то, жабу их соловей, птицы?

— Так не рыбы же!

На пороге «Приюта золотых птиц» Капрас едва не замедлил шаг — похожий на аляповатую шкатулку казарский дворец внезапно показался ловушкой. Входить не хотелось, тем более входить одному, но в «Приют» сопровождающих не впускали. Правом нарушить уединение повелителя Кагеты обладал лишь осчастливленный августейшей аудиенцией, коего сопровождал дежурный казарон, да и то до порога личных покоев. «Золотого гнезда», как говорили здесь. Конечно, командующий гайифским корпусом мог на местные порядки не оглядываться, но это поставило бы Хаммаила в дурацкое положение, а казара и так ждали не лучшие времена.

Получив приказ оставить Кагету, Карло не то чтобы забеспокоился о Хаммаиле, скорее начал испытывать некоторую неловкость. Жил себе молодой казарон, упитанный и красивый, чего-то хотел, о чем-то думал, родную казарию терпеть не мог, мечтал осесть в империи и добился-таки своего. Перебрался в Паону, женился на гайифской девице, не из самых красивых, зато с влиятельной родней, пошли дети… И тут родня жены хватает за горло и тянет в неприятное отечество, да не кем-нибудь, а казаром! Имперские сановники сыплют любезностями и подачками, обещают всяческую помощь, и вот ты среди тупых, неотесанных дикарей — такой просвещенный, такой утонченный, такой нужный великой Гайифе! Как тут не напялить корону и не водвориться во все эти дворцы?

И все бы хорошо, только у доброй половины страны имелся другой казар. Сперва Лисенок казался временной помехой, а трон, пусть и неустойчивый, надежно подпирала империя, теперь же ей стало не до Кагеты. Как Паона обещает, заверяет и бросает на произвол судьбы, Карло испытал на собственной шкуре, сейчас пришла очередь Хаммаила. Симпатий ни он, ни его Антисса не вызывали, однако чувствовать себя Забардзакисом было противно.

Изворачиваться и крутить маршал не любил, но, не желая обострений, заставлял себя быть дипломатичным. Его пригласили для важной беседы, и он поехал, хотя Курподай намекал на возможные неприятности, Ламброс советовал взять охрану посильней, а Левентис — отказаться под благовидным предлогом. Сейчас, перед золочеными дверьми, на которых били крыльями голенастые цапли, гайифец жалел о своем чистоплюйстве, но отступать было поздно, да и не зарежут же его, в конце концов!

Дежурный казарон в малиновых сапогах и с золотой полутарелкой на груди протянул лапу к шпаге, Капрас положил руку на эфес:

400 год К. С. 14–23-й дни Летних Молний

Хаммаилов «Приют» давно скрылся из виду, а сердце Капраса все еще трепыхалось. Уже не от страха — от стыда за таковой. Карло давно перестал считать, сколько раз разминулся со смертью; он ценил жизнь, но к более чем вероятной встрече с пулей или ядром относился спокойно, только здесь было нечто иное, удивительно мерзкое!

Чувствуя под собой конскую спину, глядя на полудикие, усыпанные мелкими малиновыми розами кусты, вдыхая уже привычный аромат кагетских дорог — запах нагретой пыли, падали и цветов, маршал потихоньку приходил в себя. Пережитое, пусть и неохотно, съеживалось, становясь чем-то вроде ненароком проглоченного морского гада — студенистого, холодного и все еще живого. Капрас вообразил угодившую в его брюхо каракатицу и поморщился: он не понимал, как Каракисы решились на убийство командующего имперским корпусом, а они решились. Всем семейством.

Доказательств покушения, как и сомнений в своей правоте, у маршала не имелось, их заменяло жгучее желание немедленно убраться хоть к морискам, хоть к Леворукому.

— Что корпус? — через силу спросил Карло едущего рядом гвардейца. Тот с некоторым удивлением поднял брови.

— Мой маршал, как вы помните, батальоны из отдаленных замков начали движение к Гурпо. Полковник Ламброс уверен, что артиллерия будет полностью готова к маршу в должный срок. Полковник Николетис закончил с перековкой, офицеры разбираются с мелкими повседневными делами — попытки обмануть на поставках, пьянство и драка, местные женщины…

Когда в раздираемом шквалами заливе гибла «Ноордкроне», Руппи Альмейду ненавидел. Позже ненависть к умному и расчетливому врагу отступила перед ненавистью к эйнрехтским подлецам, но удовольствия от встреч с альмиранте Фельсенбург все равно не испытывал. Да они и виделись лишь трижды… Два раза в прошлом году и теперь, по прибытии в Хексберг, когда Альмейда счел необходимым повидать бывшего адмирала цур зее и его еще более бывшего адъютанта. Огромный кэналлиец объявил, что не имеет обыкновения считать военнопленными тех, кто не захвачен в бою, после чего заговорил о Дриксен.

О состоянии дриксенского флота и портов четырехпалый знал как бы не лучше Руппи, что в очередной раз вызвало желание придушить регента и его дуру. Скрывать свои чувства наследник Фельсенбургов не стал, за что и получил от Олафа некое подобие выговора. Это был последний случай, когда Ледяной хоть чем-то напомнил себя прежнего, потом он раздобыл Эсператию, и началось…

Пока Руппи рисовал скелеты и шипел на кошку, исхитрившуюся удрать от Юхана и разыскать в чужом городе своих любимцев, Кальдмеер думал, и на пользу ему это, мягко говоря, не шло. Еще весной, узнав, что фрошер собрался говорить с наследником Фельсенбургов напрямую, минуя Олафа, означенный наследник не преминул бы взбрыкнуть, сейчас он почти обрадовался. Хватало и того, что Бешеный вместо лучшего адмирала кесарии пустил в дом какого-то монаха, причем далеко не «льва». Показать нынешнего Олафа еще и Альмейде было бы нестерпимо, но великан прислал за Рупертом. Руперт взял шляпу и пошел, не доложившись и не попрощавшись.

Моросивший почти неделю дождик иссяк, в небо вернулась летняя синева, и это, вопреки всему, радовало. Фельсенбург шагал вражеским городом в сопровождении чужого адъютанта и насвистывал. Со стороны это выглядело бравадой, но таковой отнюдь не являлось, просто менялся ветер, на крышах разворачивались флюгера, а где-то, за такими же, как в Метхенберг, домами плескалось и звало море. Руппи не сомневался, что они еще встретятся, и свято верил в затею Вальдеса — добраться до Бирюзовых земель, обойти их и плыть на восток, пока на горизонте не проступит неведомое или ополовиненные водяные бочки не потребуют возвращения. Для похода требовалось всего ничего — закончить войну и уцелеть, ну так они уцелеют! Сегодня это казалось само собой разумеющимся.

Веселье не покинуло лейтенанта даже при виде гороподобного Альмейды, а разгулявшееся воображение нарисовало, как некто подобных размеров поднимает за шкирку долговязого Фридриха и трясет, будто поганого кота. У самого Руппи для подобного силы не хватало, а хотелось…

Лисенок рисковал куда сильнее, но волновался отчего-то Капрас. Проклятая политика стремительно подминала маршала под себя, просто воевать не получалось, а ведь в приличные времена армии водили одни, а цель им указывали другие. Они и сейчас пытались, только уж больно много желающих пришлось на одного командующего отнюдь не лучшим корпусом — как ни вертись, всего не исполнить.

Карло про себя помянул «указчиков» злым тихим словом и привстал в стременах, оглядывая дорогу, хотя выказывать нетерпение вообще-то не следовало. Будущую встречу обставили как инспекцию возвращающихся в Гурпо войск, и вести себя надо было соответственно — маршал и вел. Принимал рапорты, проезжал вдоль марширующей колонны, проводя коротенький смотр, и оставлял продолжавший движение батальон за спиной. Если в эскадроне сопровождения и был кто-то купленный Каракисами, он не видел ничего необычного, насторожить возможного подсыла мог лишь сам маршал. Капрас это понимал — и все же, чем ближе была деревня с очередным непроизносимым названием, тем больше хотелось перейти хотя бы на рысь.

— Агас, — окликнул Карло втянутого в заговор гвардейца, — вы меня не осуждаете?

— Нет, — сын старого приятеля не колебался. — Вы не присягали ни Хаммаилу, ни Каракисам, а убираться отсюда нужно.

Довод был и сильным, и слабым, вопрос — с какой стороны посмотреть. Других оправданий, впрочем, не имелось, разве что увертки.

Супруг Антиссы изо всех сил старался выглядеть кагетом и казаром, Баата — нет, но отчего-то казался и тем, и другим. Очень молодой и очень красивый, он держался приветливо и скромно, однако запустить в него сапогом было бы непросто даже Пургату.

— Господин маршал, — сын знаменитого Адгемара в знак приветствия наклонил голову, — я благодарен вам за то, что вы при вашей занятости сочли возможным приехать.

— Это ничего не значит.

— Я бы так не сказал. Если бы вы испытывали к казарону Хаммаилу уважение и симпатию, вы оставили бы мое приглашение без внимания.

— В отличие от вас, я ничем не рискую.

400 год К. С. 10–12-й дни Осенних Скал

Названный Чарльзом… Капитан Давенпорт уехал, и Мэллит испытала облегчение: девушка не представляла, о чем говорить с мужчиной, чье тело полно жизненных сил, а разум уныл, как у познавшего не мудрость, но немощь старца. Прощание вышло пустым и тяжелым, талигоец не знал, что сказать, гоганни — что ответить. Наконец всадники в кожаных, спасающих от ливня плащах ступили на мост, и больше Озерный замок не тревожил никто. Осень и дождь наполняли сердце печалью, и она растворяла горе, как вода — соль. Башни кутались в седые струи, будто ложно верующие — в траурные плащи, водостоки изрыгали пенистые речки, те искали дорогу к озеру, что с каждым днем подступало все ближе. Роскошной это не нравилось, и Мэллит решилась спросить, готовы ли лодки.

— Нечего бояться, — успокаивала старшая над служанками. — И это пока ерунда… Вот в тот год, когда хозяин привез хозяйку, вода аж в первых дворах стояла, пришлось доставать подвесные мостки.

— Только бы бурь не было, — качал лишенной волос головой надзирающий за кухнями. — Стены сложены на совесть, не размоет, а вот ветер…

Мэллит слушала о прежних ненастьях, и ей казалось, что серая осень пришла навсегда. Серым было все, кроме огня и цветов, которые присылала первородная Ирэна. Она по-прежнему ходила в свой сад, гоганни видела, как опасная возвращается, сбрасывает на руки прислужницы блестящий от воды плащ и, укрыв лицо в мокрых хризантемах, садится в кресло, ожидая, когда ее ноги освободят от испачканных башмаков. Потом хозяйка откладывала букет, выпивала поднесенное ей горячее питье и уходила к себе, а Мэллит отправлялась в отведенные им с роскошной покои. Здесь было тепло и горели свечи, но девушка знала — тяжелые шторы прячут дождь, которому нет конца.

Врач, высокий и достойный, велел нареченной Юлианой много лежать, и та лежала, вспоминая счастье и беду. Она не плакала, это делала осень, что была рядом. Не отходившая от роскошной Мэллит слушала о былом и ничего не могла изменить, даже вынести неприятные цветы — осиротевшей нравился горький аромат и яркие лепестки. В сердце девушки поселился страх за мать и дитя, но добрая не верила в злое.

Если женщина принимается сводничать хотя бы в мыслях, значит, она преисполнена доброжелательства. Графиня Савиньяк успела примерить вдове дурака Арамоны с пяток отличных женихов, толком не подошел ни один, но само занятие было приятным, как и неспешные, скрашивающие ожидание разговоры. Луиза вышивала, с детства не терпевшая рукоделия Арлетта, прихлебывая остывающий шадди, расспрашивала про выходцев, и тут явился живехонький адъютант. Регент извинялся и очень просил прийти, причем срочно.

— Обидно, если капитан Гастаки заглянет именно сейчас, — посетовала графиня.

Капитанша пообещала задержать покойницу, буде та появится, и принялась вдевать в иголку нитку. Стань фок Варзов помладше и поздоровей, такие волосы и такая невозмутимость могли бы его увлечь, только дело вряд ли сладилось бы. Уж больно упорно вдовица именует Росио «герцогом Алва», это явно неспроста, особенно на фоне просто Манриков, просто Колиньяров и просто бедняги Фердинанда с просто регентом.

Странности титулования роднили скромную капитаншу с принцессами Оллар — Георгия и Карла в ранней юности вздыхали по маркизу Эр-При. Сестры старались не показывать виду, но королева все равно заметила, а черноокий Морис заметил Жозину Ариго. При дворе шептались, что ее величество недовольна, однако маркиз как-то умудрился добиться отцовского благословения, зато потом не перечил батюшке ни в чем. Арно было проще: он уже стал главой семьи и никого не спрашивал, если кто и колебался, то Рафиано. Слишком рано, слишком стремительно, слишком близко к соберано Алваро…

К регенту преисполнившаяся воспоминаний графиня вошла, предполагая что угодно, но не встречу с весьма привлекательным молодым человеком. Окажись парень постарше, впору было б заподозрить… красивое.

Лиловые, белые, медно-красные лепестки закручивались внутрь, пытаясь удержать капли. Цветы напоминали огромных пауков, и Мэллит их почти боялась, но все равно разбирала и ставила в воду. Высокие серебряные вазы с гербами напоминали о повелевающем Волнами — из его рук Мэллит без страха приняла бы любой дар, а вот первородной Ирэне девушка не доверяла. Особенно после разговоров со слугами. Зачем хозяин замка отправился в место, где его супруга сбрасывает лед сердца, будто одежду? Гоганни помнила дорожки, разделенные тростниками: там не было скользко, и путь не изобиловал камнями. Отчего граф упал в канал? Чего хочет графиня? Почему сегодня она пришла сама?

— Мелхен, — велела нареченная Юлианой, глядя на букеты, — рыжий поставь в гостиной, мы сейчас туда перейдем, и сходи погуляй… Нет, дождь же! Пойди покажи здешним бедолагам, как готовят мучной соус. Ирэна, милочка, это настоящее объедение. Курт успел попробовать, ему так понравилось!

— Я уже имела возможность убедиться в даре вашей дочери. — Серебряные глаза, серебряный голос и рожденный из них страх. — Все, к чему Мелхен прикасается, раскрывает лучшее, что в нем заложено. Дичь, цветы, люди… Мне остается лишь завидовать.

— Да, — губы роскошной коснулись лба Мэллит, — она у меня чудо. Ну, девочка, беги.

Гоганни кивнула и выскользнула в гостиную. Она успела передвинуть винный столик в нише и развернуть кресла спинками к дверце для слуг. Названная Юлианой решила уединиться с первородной, только Мэллит не могла этого допустить. Причинить вред так просто — обвившийся вокруг чаши зла всегда найдет способ ужалить.

400 год К. С. 21-й день Осенних Скал

Когда лошадь жаждет нестись карьером, лучше всего это ей и предложить. Арно бы и предложил, будь они с застоявшимся Каном вдвоем. Увы, общество гаунау располагало к сдержанности, и теньенту оставалось лишь играть поводом, отвлекая внимание жеребца. Кана тянуло в луга, благо таковые за придорожной канавой имелись, причем самые привлекательные: ровные, широкие, скачи — не хочу, хоть до далекого леса, хоть вдоль дороги.

— Шагом, — не очень искренне велел Арно, — шагом… Не на охоте.

Кан фыркнул и попытался навалиться на повод — настроение хозяина он чуял, а дипломатии не признавал. Виконт Сэ подобного себе позволить не мог, по крайней мере на этом обсаженном кривыми вязами тракте. Приходилось не только сдерживать коня, но и вести серьезную беседу.

— Вы сосчитали малые смерчи, которые предшествовали большому? — допытывался полковник Лау-кто-то-там-шельм, возглавлявший ползущую, будто на похоронах, процессию. — Не было ли их четыре или восемь?

— По-моему, было штук шесть, — честно попытался припомнить Арно. — Больше четырех точно, но считать мне как-то в голову не пришло.

Последний раз граф Валмон заезжал к Иноходцам еще при жизни Магдалы. До восстания все запросто ездили в гости ко всем, затем прежняя жизнь рухнула, и вот теперь пришло время убрать хотя бы часть обломков — именно так выразился Проэмперадор Юга, уведомляя командующего ополчением Внутренней Эпинэ о своем прибытии. Робер, чувствуя себя одновременно растяпой и подхалимом, раз пять проверил, готовы ли гостевые апартаменты и что творится на кухнях. Повар завязывался в узел, однако бой, который он вел, был безнадежен. Про разборчивость Валмона Иноходец слышал с детства — деда привычки «этого кошачьего Бертрама» бесили, а своих чувств старик не скрывал никогда. Герцог кромсал ножом жаренное на решетке мясо и твердил, что хоть сейчас пробежит две хорны и не заметит, а обожравшийся паштетов Валмон свалится через сотню шагов. «Я еще спляшу на справедливых похоронах, — сулил Повелитель Молний после смерти Магдалы, — не пройдет и года, как проглота задавит его собственный жир!»

Дед просчитался — плясали другие, и плясали на костях Эпинэ, но граф Бертрам в этом не участвовал, он в это время по мере сил отравлял жизнь подминавшим под себя дедовы земли Колиньярам. Не из милосердия, само собой, — поглотитель сыров не терпел, когда кто-то разевает пасть шире Валмонов…

— Ты как хочешь, — напомнил о себе и настоящем Карои, — только я тоже твой гость и к тому же посол дружественной державы. Изволь кормить.

— И меня, — поддакнул Мевен, глядя на серебряные часы, некогда преподнесенные «доблестному и благородному маршалу Рене» мастерами благодарной Паоны. — У кого-то колесо отвалилось, а мы тут погибай!

— Кошки с вами, накормлю, — хмыкнул Робер и велел подать холодного мяса, горячего хлеба и вина. Объяснять, что он переживает не за себя, а за репутацию замка, бывший Проэмперадор Олларии не стал. Алат счел бы подобное глупостью, а Иоганн, чего доброго, принялся бы утешать. Дескать, после деда и мятежа могло быть хуже… Верно, могло, только очень уж не хотелось ударить в грязь лицом.

«Матушка, как вы уже знаете»… «Милая матушка, генерал Ариго…» «Дорогая матушка, в 15-й день Летних Волн на Мельниковом лугу, что на берегу реки Эйвис, наша армия дала… приняла навязанное ей дриксами сражение

…»

От мысли писать набело Арно, изведя треть проэмперадорской бумаги, отказался, но с черновиками тоже не ладилось. Ли убрался, пообещав ужин, «когда закончишь». Есть пока хотелось не очень, однако само положение сразу и смешило, и бесило.

«Дорогая матушка, я не стану ничего писать о сражении на Мельниковом лугу, но… но мы его почти проиграли… но дриксы почти выиграли… но все повисло на волоске…»

— Чувств ему захотелось… — пробурчал теньент, набрасывая на уже испорченном листе не то профиль Ли, не то собственный. — «Чувств и событий».

Снова пробиваться сквозь стену воды, тащить на себе недоутопленника, карабкаться по скользкому боку кургана, влезть, перевести дух и понять, что только что вытащил из болота «гуся» и вообще угодил в плен?!

«По нелепой случайности я попал к дриксам. Пока «гуси» не поняли, кто я, можно было бежать, но для этого требовалось оставить Кана, а он только что спас мне жизнь. Кан так устал, что не мог двинуться с места, и я упустил время, а дальше стало поздно. Я назвал себя, но слава нашего дома не столь велика, как порой кажется; к тому же дриксы путают «С» в начале слова с «З», и у них существует преглупый обычай титулования родственников. Сын и наследник герцога Гуся у них будет граф Гусь, а брат — граф имярек Гусь. Виконт Сэ для них стал наследником графа Зэ, а графа Зэ они не знают, так что я оказался пленником довольно-таки известного в армии Бруно капитана, которого сдуру вытащил из трясины, в которую превратился Мельников луг…

Привычка вечером обходить замок от подвалов до башенок взялась из ниоткуда, вернее — из непривычки отдыхать. Проэмперадор Олларии тонул в счетах и жалобах, давил мародеров, совал нос в мастерские и склады, недосыпал, глотал на ходу ставший ужином обед… Порой загнанный делами Иноходец мечтал, как станет спать до полудня, есть вовремя и

ни-че-го

не делать. В Старой Эпинэ он мог себе позволить если не полное безделье, то нечто очень похожее, а вместо этого осматривал мельницы, объезжал виноградники, торчал на конюшнях; начинался же и заканчивался день в комнатах Октавия, где шел столь же нескончаемый, сколь и неравный бой между бывшими служанками Жозины и чужаками.

Разумеется, брат Анджело и кормилица делали все по-своему. Разумеется, Мари с Жанной дулись и жаловались. Робер, хоть и был вскормлен племянницей Жанны, монаху верил свято и держался твердо. Старухи отступали, будучи готовы наутро затеять новый бой, Эпинэ переводил дух, стоял несколько минут у колыбели и, непонятно чему улыбаясь, отправлялся к себе. Это начинало становиться ритуалом, однако сегодня слугам было не до происков врача. То, что дело худо, Иноходец понял, проводив упорно ночевавшего в старом замке Балинта. Привратник, обычно не упускавший случая сказать Монсеньору пару словечек, на сей раз изображал оскорбленную почтительность, явно набиваясь на расспросы. Робер расспрашивать не стал, но на подступах к апартаментам принца его поджидали не только Мари с Жанной, но и старший повар, приходящийся сыном одной и зятем — другой.

— Монсеньор, — возвестил владыка кухни достойным виконта Дарзье тоном, — он воняет! К утру немытыми ногами провоняет даже крупа.

— Ты о ком? — Робер потер готовый разныться висок.

— 

Они

называют это сыром, — с отвращением объяснила Жанна. — Можно подумать, мы не видели сыра! Не будь вы нашим герцогом, я сказала бы, как эту мерзость назвал Этьен…

400 год К. С. 22-й день Осенних Скал

— Граф Лионель Савиньяк… — басом представлял высокие стороны друг другу Лауэншельд. — Принц Бруно…

При виде дрикса Ли немедленно захотелось стать варваром: расстегнуть мундир, упереть руку в бок, потребовать пива, рыгнуть, наконец. Так, для равновесия — уж больно суха и церемонна была физиономия победителя Вольфганга. Особенно в сравнении с портретами Фридриха, напоминавшего старшего родича, как идущий на нерест лосось — себя же мороженого. Савиньяк вежливо наклонил голову.

— К вашим услугам, ваше высочество.

В еще живой Нохе все тоже были к услугам всех. Кто до первой крови, кто — до последней.

— К вашим услугам, господин маршал. Моим спутником и свидетелем является достойный адепт ордена Славы брат Орест.

«Утром» в понимании Валмона означало после завтрака, а завтракал граф хорошо за полдень. Робер успел промять Дракко, справился у брата Анджело о болезнях Проэмперадора Юга, выслушал кучу мудреных слов, понял, что одним смолоду жрать надо меньше, а другим — больше, и отправился к Мевену. Иоганн еще дрых, ломиться к соне внезапно ощутивший зверский голод Иноходец не стал и спустился в пекарню, где его и настиг зов. Наскоро проглотив кусок еще горячего хлеба, Эпинэ поднялся к почти всемогущему гостю.

В Алой приемной, некогда вмещавшей свиту вдовствующей королевы, торчало с полдюжины черно-зеленых слуг, исполненных собственного достоинства, но отнюдь не наглых и не развязных. Хозяина дома они, во всяком случае, приветствовали как подобает, а выскочивший из кабинета Серж протянул холеную руку и сообщил, что батюшка и десерты ждут. Робер прыснул, Серж поправил скреплявшую шейный платок жемчужную булавку и открыл дверь.

— Герцог Эпинэ! — возвестил он. — Его нашли кушающим свежий хлеб.

— Это характеризует его с лучшей стороны, — объявил возвышающийся над сырно-фруктовым изобилием Валмон. — Волвье, вы нам мешаете. Прочь.

Командующий ополчением Эпинэ поклонился, тряхнув бараньими кудрями, и исчез. Проэмперадор какое-то время задумчиво разглядывал остолбеневшего Робера, затем кивком указал на кресло.

— Итак, — торжественно зачитал Лауэншельд, — стороны сходятся в следующем:

«Военные действия прекращаются, при этом каждый остается там, где находится сейчас. Исключением является Южная Марагона, от которой принц Бруно отводит все войска, оставив переправу у Зинкероне талигойцам, талигойцы же не вступают ни в какие переговоры с представителями так называемого «вождя всех варитов». Обе стороны обязуются истреблять дезертирские и разбойничьи шайки и незамедлительно предупреждать друг друга в случае бегства таковых шаек с одной территории на другую.

Споры и недоразумения, в случае их возникновения, обсуждаются при посредничестве гаунасской стороны в лице доверенного представителя его величества Хайнриха и ордена Славы в лице странствующего епископа Луциана, а в его отсутствие — брата Ореста или же того, кого назовет преосвященный Луциан.

Для поддержания связи с обеих сторон назначаются офицеры, равно владеющие языками талиг и дриксен. Связные получают именные пропуска за двойной подписью принца Бруно и графа Савиньяка.

Перемирие вступает в силу незамедлительно и длится по 24-й день Зимних Молний, однако по взаимному соглашению может быть продлено».

— Записано верно, — вынужденный поступиться Марагоной Бруно еле заметно скривился. — Полагаю правильным подписать соглашение сегодня же.

Проживи Робер десяток лет безногой колодой, а потом встань и пойди, он бы от счастья ошалел. Валмон разве что опорожнил два бокала им же и привезенной «крови», после чего поволок собеседника в Олларию, к счастью, умозрительно. Через час Робер почувствовал себя рыбой в руках гоганского повара, который небрежения не потерпит ни в чем. Из Эпинэ выдавливали, вытягивали, вытаскивали то, о чем он сам не подозревал…

— Сударь, — не выдержал Иноходец, — так мне не доставалось даже у «истинников».

— Вы имели дело с торквинианцами? — встрепенулся Проэмперадор Юга. — Где? Когда?

Пришлось говорить и об этом. Вспоминая собственный отвратительный бред, Эпинэ понял, что избавляется от какой-то мерзкой занозы. Он не чувствовал ни стыда, ни хотя бы неловкости, только облегчение. Пусть Бертрам делает с этим что хочет, а он наконец-то все позабудет.

— Итак, молодого кагета вы не узнали?

400 год К. С. 24-й день Осенних Скал — 1-й день Осенних Ветров

— Нас с Каном отпустили без выкупа, — заявил Арно, стягивая промокшую — фехтовали на совесть — рубашку. — Ли, если только он не последняя скотина, ответит тем же. Можешь мне поверить, я так ему и скажу!

— Проэмперадор не похож на человека, который станет слушать кого бы то ни было, — Фельсенбург отбросил полотенце и тоже взялся за рубашку. — И я отнюдь не уверен, что меня встретят так же, как тебя…

— Еще бы! — с воодушевлением согласился фрошер. — Ваш фельдмаршал на людей не бросается, особенно на вернувшихся из плена родичей.

— Мой, как ты выразился, фельдмаршал бросится на преступника, — не стал темнить Руппи. — Ты угодил в плен случайно и в придачу спас нашего заслуженного офицера, но перед Талигом ты чист. Нас захватил Вальдес, когда гонялся за нашей же сволочью, только дело не в Бешеном, а в том, что я к тому времени уже был вне закона. Маршал Савиньяк знает почему.

— Если ты думаешь, что он мне рассказал…

Барьер был взят, хоть и не столь безупречно, как хотелось, а перед ужином Руппи с виконтом Сэ устроили отменные скачки. Коро в самом деле был слабоузд, но пресловутую строгость выказывать не спешил и вообще вел себя вполне прилично. За это следовало выпить. Как и за Кана, Вальдеса, бьющие без промаха пистолеты и возвращения, сколько бы их ни было… Ужин едва не перешел в завтрак, все шло просто чудесно, но заявившийся с рассветом «фульгат» сделал утро омерзительным. Руппи не зарычал лишь потому, что зевнул, и поплелся умываться, тем не менее выехали вовремя. Арно проститься не вышел, и Фельсенбург фрошера не осуждал — он себя в такую рань провожать тоже не стал бы.

За дорогой полусонный лейтенант не следил, да и дорога как таковая имелась не везде. Уилер и его парни сворачивали на какие-то тропы, пускали лошадей напрямик через луга, пересекали овраги и ручьи. Если б не солнце, утверждавшее, что они едут на северо-северо-запад, Руппи совсем запутался бы.

Около полудня фрошер осадил коня.

— Успели, — объявил он, кивком указав на всадника, украшавшего собой пригорок неподалеку. — Старый бык сюда еще не добрался.

— Где мы? — потряс головой Руппи.

Брат Орест появляться не спешил, зато в распоряжении Руппи вновь оказался капитан Рауф. Это было неплохо, хотя некоторые сложности здесь имелись. Командир роты конвоя всегда в состоянии рассказать немало любопытного, но, если спрашиваешь ты, могут спросить и тебя. Откровенничать с рейтаром Фельсенбург возможным не считал, врать было и противно, и чревато дальнейшими осложнениями, однако Рауфа, на счастье Руппи, больше всего занимал мориск.

— Ничего себе мальчишка! — Капитан попытался потрепать Коро по шее, тот в ответ недвусмысленно прижал уши. — Уродился же… Сколько?

— Не знаю, подарок.

— Хорошо быть Фельсенбургом!

— Иногда… — засмеялся Руппи. — Ты на Мельниковом дрался?

Длинная, будто змея-прабабушка, лощина показала наконец хвост. Или глотку, смотря откуда глядеть. Первые всадники уже поравнялись со здоровенной, измученной собственными ягодами рябиной, последним до мученицы было рысить и рысить вдоль болотистого ручья. Рауф, подобрав еще не рожденному полумориску имя, развеселился и теперь рассказывал о дроздах-рябинниках, способных отогнать от своих гнезд не только ворон, но и не думающих покушаться на птенцов людей. Руппи вполуха слушал, имея наготове байку про надоедливую кошку. То, что рано или поздно, так или иначе, но Бруно станет известно про эйнрехтскую авантюру, Фельсенбург не сомневался, но вот о Бермессере фельдмаршал сможет узнать лишь от Олафа, если тот проболтается… Простите, не проболтается, скажет правду, сколь бы горька та ни была. Не то чтобы лейтенант боялся правды, просто сейчас она пришлась бы не ко времени. Будь тут отец Луциан, Руппи признался бы ему во всем, но агарисец остался в сбесившейся столице — очень может быть, потому, что не сумел защитить свой родной город…

— Надо же, — прервал свою болтовню Рауф, — фок Плютт собственной персоной. И что человеку на месте не сидится?

— Плютт? — переспросил, проверяя себя, Руппи. — Левый фланг Мельникова луга… В смысле Половинный курган?

— Он, — кивнул капитан. — Надо думать, без Бруно с Конником, то бишь с Хеллештерном, поцапался и решил первым доложить.

— Фу, — наморщил нос Руппи.

400 год К. С. 6-й день Осенних Ветров

На перекрестье дорог ждал внушительный всадник с лиловым шарфом, дабы от имени полковника Придда испросить у Проэмперадора разрешения присоединиться к кавалькаде. Пресловутый Зараза упорно следовал этикету мирного времени, хотя действующие армии обычно живут проще.

Успешно

действующие — в том, что дриксенский Фридрих требовал бы дворцовых почестей даже в Торке, Савиньяк не сомневался.

— Помнится, наследник Приддов отличался сдержанностью еще в Олларии, — заметил Лионель, отпустив «лилового», — однако, судя по докладам, при встрече с бесноватыми фамильная сдержанность ему изменила. Как и нам с вами, и Давенпорту с Рейфером. Напрашивается вывод, что запрет на войны в Изломе возник из боязни незаметно для себя превратиться в такую же чуму… И все же безумие началось не на Мельниковом лугу, а в столицах, причем Эйнрехт до поры был вполне благополучен.

— Это в самом деле так, — подтвердил Райнштайнер. — Можно сказать, что это так дважды. Если зеленое помешательство не останавливать, оно затопит все, однако если бы те, кто его останавливал, уподоблялись бесноватым, Изломы переживали бы немногие, а пережив, оставляли бы соответствующие записи. Я уверен, что зеленая субстанция, если причиной омерзительных событий в Олларии стала именно она, прежде не разливалась.

— Причин должно быть несколько. В Олларии их, видимо, больше, чем в Эйнрехте, где зелени в прямом смысле не замечено. У нас зелень появлялась, самое позднее, в конце прошлого круга, о чем нам и поведала вдова Эктора Придда…

— А вот и Валентин! — с облегчением перебил Ариго. Копание в старье доводило его до зевоты, но страдалец героически ехал рядом с бароном. Видимо, укреплял волю. — Сейчас узнаем, как дела в Марагоне.

Первородный Валентин и его гости подъехали к береговому форту, новость об этом принесла хозяйка замка. Одетая в лиловое, она была прекрасна, и Мэллит уверилась, что красота не всегда исполнена могучих соков, она может быть легка, как туман, и хрупка, как утренний лед.

— Военные не имеют обыкновения мешкать, — объясняла первородная. — Чтобы умыться с дороги и сменить платье, им хватит часа, и еще столько же займет служба. Кресло в нижнем храме уже приготовлено, однако сейчас, госпожа баронесса, вам лучше отдохнуть. Принять гостей мне поможет Мелхен, а перед началом службы мы за вами придем.

— Нет. — Нареченная Юлианой была тверда, и Мэллит знала: станет так, как решено. — Ты хозяйка дома, Ирэна, но вдова Курта — я, и командор Горной марки — мой гость. Мой долг — встретить его на пороге дома, даже если это чужой порог.

— Я не намерена спорить, — Ирэна слегка наклонила голову, звездами сверкнули украшавшие прическу аметисты, — но я не могу не напомнить о вашем положении.

— Мое положение естественно для жены и хозяйки. Чем быстрей ты это поймешь, тем для тебя будет лучше. Мелхен, что у тебя с волосами? Где лента?

От поездки в Альт-Вельдер Жермон ничего особенного не ждал и уж точно не предполагал, что веселый осенний денек переломит его в общем-то устоявшееся бытие. Генеральское сердце не ёкнуло даже тогда, когда Савиньяк по галантной фамильной привычке заставил своего мориска поклониться вышедшей навстречу гостям графине Гирке. Ариго разве что одобрил ловкость всадника и выучку коня.

То, что наследники Вальков подают друзьям воду из местного родника, Жермон слышал, и это было кстати — утром они с Ойгеном отдали должное хексбергской соленой рыбке. Спешившись вслед за Савиньяком, Ариго поручил жеребца слугам и присоединился к церемонии. Хозяйку замка загораживали спины Валентина и Проэмперадора, которому причитался первый кубок. Стоящий рядом Райнштайнер сосредоточенно буравил взглядом главную башню, и предоставленный самому себе Жермон огляделся: вокруг радостно блестели поймавшие солнце лужицы, в самой большой купались вездесущие воробьи. Замок казался приятным, а вившиеся над крышами дымки обещали не только отдых в тепле, но и обед, о котором генерал уже вовсю подумывал.

Обозрев трубы, Ариго перевел взгляд на Савиньяка — тот как раз отступил в сторону, освобождая дорогу к водопою. Жермон шагнул в брешь, и перед ним предстала бергерская девица — славненькая, рыженькая, но слишком уж мелкая для старинного подноса, который она держала. Подкрутив усы, генерал нацелился на одинокий кубок, однако ему уже подавали другой.

— Я рада вас видеть, граф Ариго, — произнесла женщина в лиловом. — Надеюсь, вам понравится наша вода.

Вода могла быть прекрасной, а могла — отвратительной, могла стать вином, касерой, пивом, чернилами, он все равно проглотил бы и не заметил. Где-то что-то говорили Валентин с Савиньяком, им отвечал тихий голосок, в арке за спиной топтались всадники эскорта, двор вообще был забит людьми, лошадьми и воробьями, но они все равно были вдвоем — граф Ариго и строгая красавица с серебристыми глазами. Она сказала то, что говорила десятки раз десяткам гостей, он что-то промычал и продолжал стоять, пока не получил от позабытого Ойгена чувствительный тычок. Это подействовало, генерал шмякнул кубок на поднос, который упорно держала рыженькая девчушка, услышал, что он уже встречал ее в Старой Придде, извинился, наговорил вежливой мути, выслушал ответный лепет и вместе со всеми отправился к вдове бедняги Вейзеля.

Баронессу Вейзель Лионель встречал еще меньше, чем барона, однако Росио про столь примечательную пару наболтал немало. Когда он еще болтал про всякие забавные мелочи, вроде начальства. Савиньяк поклонился крупной белокурой вдове, что высилась на крыльце, будто принимающий парад военачальник.

— Сударыня, — памятуя об отповеди, данной баронессой марагонским утешителям, Ли решил быть краток, — печальная привилегия сопровождать вас в храм принадлежит герцогу Алва, но он не может ею воспользоваться. Его заменю я, хоть мне и не выпало чести служить под началом генерала Вейзеля.

— Это объясняет, почему вы не смогли сохранить каданские трофеи, — немедленно сообщила баронесса. — Но воюете вы хорошо, всяко лучше фок Варзов. Вы не служили под началом моего мужа, однако он с радостью принял бы под свое начало

вашу

артиллерию. Хорошо, что вы вспомнили Алву и не стали меня утешать.

— Сударыня, я был рядом с матерью на похоронах отца. Иные утешения сродни кощунству.

— Да. — Она оперлась на предложенную руку, именно оперлась, тяжело и уверенно. — Наш третий сын, родившийся на девятом году брака, если б не нынешние безобразия, будущей осенью стал бы унаром. Курт хотел, чтобы его взял Алва, но я прошу об этом вас.