Тридцатого января 1745 года, когда часы на церкви Святого Николая пробили половину одиннадцатого, экипаж, выехавший с улицы Грене, остановился у стен аббатства. Извозчик сошел с козел и отворил дверцу, из экипажа вышли трое.

В этом уголке Парижа было пустынно, и, когда стук колес экипажа затих вдали, опустилась глубокая тишина. Три человека неожиданно двинулись с места и приблизились вплотную друг к другу, как бы намереваясь посоветоваться между собой.

Все они были одинаково высокого роста и одеты в черное, каждый кутался в складки длинного темного плаща, закрывавшего нижнюю часть лица, шляпа прятала верхнюю.

Они беззвучно переглянулись. Затем стоявший в середине сделал движение рукой, другие наклоном головы выразили согласие, и все трое двинулись вдоль стены аббатства по направлению к заставе. На углу улицы Вербуа они повернули направо и остановились у двери небольшого двухэтажного дома.

— Может, зажечь фонарь? — спросил один из незнакомцев очень тихо.

Около половины второго наши три незнакомца дошли до того места на улице Сен-Мартен, где улица Гран-Юрлер берет начало у улицы Жан-Робер.

Они остановились, шепотом перекинулись парой фраз, потом

Б

повернул налево и исчез на дороге, ведущей к кладбищу, двое же других повернули направо к улице Сен-Дени.

А

и

В

не снимали своих черных бархатных масок и, одетые в плащи, вырисовывались, как два черных призрака, на покрывавшем землю белом ковре.

Полное безмолвие царило в этой части Парижа.

А

наклонился к своему спутнику:

— Ну что? — спросил он.

Снег перестал идти, но черные тучи над Парижем предвещали, что скоро он пойдет опять.

А

шел по направлению к Сене. Дойдя до улицы Коссонри, он замедлил шаги и стал осторожно двигаться вдоль стены кладбища. Напротив кладбищенских ворот стояла карета без герба.

А

бесшумно подошел. Стекло дверцы, которое было поднято, вдруг опустилось, и голова женщины, закутанная в шелковые складки черного капюшона, показалась в тени.

— Откуда явилась звезда? — спросил он.

— Из леса, — ответил нежный взволнованный голос.

В эту ночь легендарная балерина Комарго давала ужин. Дочь Жозефа Кюппи, воспитанница знаменитой Прево, Мари Комарго начала свое восхождение к успеху скандальным новшеством и громким приключением.

Новшество состояло в том, что Комарго была первой танцовщицей, которая решилась надеть короткое платье. Весь Париж толковал об этом в продолжение целого месяца. В один прекрасный вечер, во время представления, один из дворян бросился на сцену, схватил Комарго и убежал вместе с ней. Этим дворянином был граф де Мелен. Он увез Комарго и запер в своем особняке.

Отец Комарго обратился к королю, и только повеление Людовика XV возвратило свободу очаровательной пленнице.

В эту ночь за столом сидели двенадцать гостей.

Комарго, как подобает хозяйке, занимала первое место. По правую ее руку сидел герцог де Коссе-Бриссак, а по левую — герцог де Ришелье, напротив нее — мадемуазель Дюмениль, знаменитая трагическая актриса, имевшая огромный успех в роли Меропы, новом творении Вольтера, который был уже известен, хотя еще не находился в зените своей славы.

Таванн поднялся на лестницу. Он нес на руках небольшого роста женщину в одежде зажиточной мещанки. Лицо ее казалось невероятно бледным, глаза были закрыты, а длинные темно-каштановые волосы почти касались ступеней лестницы. Корсаж платья был разорван, и кровь струилась из широкой раны, видневшейся с левой стороны груди. Руки, платье и лицо женщины были перепачканы кровью.

Таванн вошел со своей ношей в будуар, обитый розовой шелковой материей, и положил раненую на диван. Все дамы тут же окружили ее.

— Боже мой, — вскрикнула Кинон, сложив руки, — да это Сабина, дочь парикмахера Дажé.

— Я пошлю за доктором Кене, — сказал герцог де Ришелье.

Мужчины перешли в гостиную.

Утром 23 февраля 1745 года — то есть спустя недели три после происшествий, описанных в первой части, — щегольская карета со светло-зеленым кузовом и обитыми серебром колесами, запряженная четверкой лошадей, ехала по городку Боасси-Сен-Леже.

На дверцах кареты красовался герб — два мощных кабаньих клыка. В карете ехали два человека, которые, небрежно развалившись на подушках, любовались великолепным пейзажем.

Путешественниками в щегольских охотничьих костюмах были герцог де Ришелье и маркиз де Креки. В этот день должна была состояться королевская охота в лесу Сенар, и герцог с маркизом ехали на место сбора, назначенное смотрителем лесных угодий. Вдруг Ришелье, схватив шелковый шнурок, висевший у переднего стекла, дернул его и закричал:

— Не сюда! Не сюда!

Карета, которая должна была свернуть направо, к месту сбора охоты, вдруг остановилась, к дверце подошел лакей, почтительно держа в руках шляпу.

Завтрак был подан в розовой столовой, огромные окна которой позволяли гостям любоваться живописным пейзажем. Пятнадцать мужчин, представлявшие цвет французской аристократии, искусства, науки, литературы и финансовых кругов, сидели вокруг стола в обществе десяти женщин, сиявших драгоценностями и красотой. Но самая прекрасная сидела на почетном месте, угощая гостей, как умная хозяйка, желающая нравиться всем. Это была Антуанетта д’Этиоль. По правую руку ее сидел Ришелье, по левую Вольтер, напротив помещался ее крестный отец и благодетель Турншер.

Живой и остроумный разговор шел весело и душевно, каждой новой шутке все весело смеялись.

— Дажé говорил мне три дня назад, что его дочери, бедной Сабине, гораздо лучше, — произнес вдруг Креки.

— Узнали, наконец, кто ранил эту несчастную девушку? — подхватила разговор мадам д’Этиоль.

— Пока нет. Начальник полиции не мог разузнать ничего, и он в отчаянии, этот бедный Фейдо де Марвиль, потому что король не скрыл от него вчера своего неудовольствия.

— Итак, вы счастливы? Вы совершенно счастливы?

— Зачем вы задаете мне этот вопрос, герцог?

— Потому что вы могли бы занять совсем другое положение в свете, а не то, которое вам отвел случай.

— На что вы намекаете, герцог? — прошептала она.

— Я хочу вас спросить, моя красавица, помните ли вы тот день, когда стояли у обедни в версальской капелле?

Людовик XV был очень хорош собой, он являл собой тот великолепный образец рода Бурбонов, которому так завидовал одряхлевший род Валуа. Черты лица его были безукоризненны, а стан чрезвычайно строен. Во всем его облике и во всех движениях сквозили истинно королевские грация и благородство. Ловко сидя в седле, король управлял с удивительным искусством великолепной гнедой лошадью, которая шутя перепрыгивала через все препятствия.

Ничего не могло быть привлекательнее, чем эта охота со знатными вельможами, на великолепных лошадях, в богатых костюмах, с прелестными амазонками. Тут были прекрасная графиня де Тулуз, интересная мадемуазель де Шароле, остроумная мадемуазель де Клермон и хорошенькая мадемуазель Сан.

Эти милые амазонки скакали по лесу не в коляске, как мадам де Монтеспан или герцогиня де Лавальер, а верхом, в шляпках, кокетливо сдвинутых набекрень, с напудренными волосами, украшенными жемчугом и рубинами, в костюмах почти до земли, не скрывавших, однако, ножек, пришпоривавших лошадей золотыми шпорами.

Около трех часов, когда охота была в самом разгаре, кабан бросился в густую чащу. Охотники и амазонки рассыпались в разные стороны в пылу погони. Людовик XV оставил позади себя почти весь двор. Только Креки, Ришелье, Граммон и Таванн смогли оставаться возле него. Вдруг кабан прыгнул в ручей и помчался по воде так проворно, как по твердой земле, направляясь к той части леса, где находился король.

— Я думаю, — сказал король, остановив лошадь на берегу ручья, — что охота скоро кончится, через четверть часа кабан утомится, и вся свора окружит его.

Креки угадал: кабан быстро вернулся на огромную поляну с густым и высоким кустарником и колючими, почти непроходимыми зарослями. Собаки рыскали в зарослях с неслыханным усердием, но никак не могли выгнать кабана из его убежища. Кабан боролся с удивительной ловкостью. Собаки свирепо кидались на него, и многие были ранены; время от времени какая-нибудь из них взлетала в воздух с распоротым брюхом, обливаясь кровью. Бедное животное падало на лапы и, забыв свою рану, устремлялось на кабана в неистовом бешенстве.

— Ну, Розе и Рако! — закричал егерям Креки, подъезжая. — Выгоняйте же кабана, трубите ему в уши.

Оба егеря бросились в чащу, в самую середину своры, но кабан не испугался звука их рогов. Он прижался к огромному стволу дуба и раскидал от себя собак сорок, бросавшихся на него и составлявших одну живую груду. Опасность для своры возрастала каждую секунду. Кабан был поразительно силен, и становилось все очевиднее, что если борьба продолжится, то, по крайней мере, половина своры погибнет.

— Спустить бульдогов! — приказал Креки.

Животные ринулись на кабана с быстротой пули. Раскидав других собак на своем пути, они прыгнули с налитыми кровью глазами и открытой пастью, один справа, другой слева, по своему умению нападать. Увидев их, кабан почуял опасность. Щетина его поднялась, зубы застучали, кровавая пена показалась на клыках, он присел на задние ноги то ли для того, чтобы с большей силой выдержать натиск, то ли для того, чтобы броситься на врагов. Зверь не колебался. Отскочив вбок, он уклонился от правой собаки и распорол бок левой. Бульдог страшно завыл, но с невероятным проворством вскочил и оторвал ухо своему противнику. Все это совершилось в течение одной секунды. Кабан продолжал бежать прямо на лошадь, которую Людовик XV с трудом сдерживал. Никто не успел сделать ни шага, ни движения.