Поэма тождества

Капустин Содом

Кирилл Воробьев, известный в Интернете преимущественно работами, подписанными псевдонимом Баян Ширянов, прочитал начальные страницы ненаписанного пока романа «Очко», посвященного жизни «опущенных» в тюрьме и «зоне» (роман будет подписан новым псевдонимом: Содом Капустин, – в соответствии с идеей о желательности наличия у одного автора вполне определенного и узнаваемого тематического и стилевого репертуара); отрывок выполнен в эффектной и изысканной манере, нарочито контрастирующей с его темой.

Толстые тюремные стены, шарообразные кирпичи которых скрепляет раствор, замешанный на яйцах и сперме. Побелка на потолке, пористая и местами прогнившая от пропитавших ее ночных кошмаров. Пожухшая зелень стен, истлевшая снизу и махровая, словно листья мимозы или бахрома дендритов, сверху. И тебе, с первых минут пребывания в этом узилище, казалось, что камера по колено наполнена застоявшейся водой, состоящей из кишечных газов, стразов, страха и неудовлетворенной похоти многих десятков поколений арестантов. И вода эта, и ее испарения, что были плотнее самой лихо воняющей жидкости, тормозили не только движения и мысли, но и, просачиваясь наружу, ускоряли все коловращение окружающего камеру пространства.

В то утро ты уже знал, что это произойдет. Ты искал в себе крупицы внутреннего протеста, зерна нежелания, но не находил их. Ты пытался ощутить радость дихотомии, блаженство, испытываемое идущим впервые, но за многими, однако и их не оказывалось на привычных местах. Даже равнодушие с безразличием удалились прочь, оставив тебя наедине с принятым тобой будущим.

Часы на тюремной башне после полуночи вдруг пошли дальше, накручивая недоумевающее время на ось стрелок. И те три часа, которые они доселе всегда тебе дарили, рассыпались мелкими и печальными осколками, разбитые молчанием, наступившим после двенадцатого удара мышьяковых колоколов.

Унитаз пересох, и по его стоку катились лишь скупые, черствые и беззвучные слезы. Даже птицы не решались в эту ночь пролетать мимо окна твоей камеры и заслонять своими крыльями твое последнее небо.

НАЧАЛО

Послесловие переводчика

О жизни русского эмигранта второй волны, жившего в Чехии, писателя Содома Зеленки (Sodom Zelinka) известно до обидного мало. Как написал его сын, Марк Капустин в своём предисловии к этому произведению, что его отец сочинил свой псевдоавтобиографический роман, «Содом Капустин», примерно в 1968 или 69 году, во время или сразу после знаменитого Пражского восстания. Неизвестно, был ли сам Содом участником сопротивления, но однозначно одно – его не было в списках арестованных членов оппозиции. Скорее всего, книгу свою он написал по рассказами свежим воспоминаниям своих друзей, побывавших и чудом уцелевших в коммунистических застенках.

Интеллигентный и энциклопедически образованный Содом Зеленка так чрезвычайно близко к сердцу принял злоключения оппозиционеров, что его психика не вынесла даже рассказов о тюремных ужасах, и он, насколько об этом можно судить через годы и, располагая исключительно текстом его романа, сошел с ума. Став, исключительно в своих мыслях, «опущенным», представителем самой презираемой касты среди арестантов, Содом не смог смириться с этим. Наверное, по этой причине, все повествование идет от второго лица. Постоянное обращение «ты» как бы приравнивает мучимых и мучителей, принижает власть имущих палачей до уровня их жертв. Всем текстом романа Содом вопиёт: «Ты такой же, как я!», постоянно манифестируя сакральное единство всех живых существ. При этом его «ты», в сознании читателя сразу трансформируется в "я", и читатель становится пленником текста.

Но, став «опущенным» внешними, или, скорее, внутренними обстоятельствами, автор-герой романа внутри остаётся таким же интеллигентным. Его резкое падение через касты не лишает его образованности и ума. И, избранная им позиция абсолютного непротивления злу насилием, доведенная до полного абсурда, и не снившегося графу Толстому, представляет нам другую сторону медали. Автор как бы возвышает внутренних инквизиторов. Прощая им все, он становится для самого себя внутренним Мессией. И та книга, которая весь роман зреет внутри героя и предназначена для убийства читателя, рассчитана лишь на одного человека – на него самого.

Можно сказать, что автор спасает самого себя через искупительную смерть своего героя, которым сам и является.