Торчать на работе в воскресенье мало радости. Выкрашенные в коричневую краску стены с уныло-аккуратным бордюром сжимают и без того небольшую комнату; сейф своими вдавленными в пол колесиками подчеркивает тяжеловесную неизменность твоей сегодняшней судьбы, и пишущая машинка, на которой со сверхзвуковой скоростью (сперва буква прилипает к бумаге, а уж затем раздается характерное «чвок») шлепаешь ориентировку, хандрит по-воскресному, то и дело кривя строку.

Дома я лежал бы еще в постели с книжкой или журналом, а может быть, Муш-Мушта, сидя верхом на мне, плел бы какую-нибудь чепуху. Я попросил бы его принести мне пепельницу и сигарету, а он потребовал бы взамен рассказать сказку, и мы начали бы препираться, потому что сказки мне давным-давно надоели, и в конце концов сошлись бы на чем-нибудь другом.

А теперь вот сижу в кабинете и слышу гулкий стук нард из комнаты отдыха дежурной части. Это Кямиль, дружинник с химкомбината, сражается с кем-то из подменных. Кямиля я сегодня еще не видел, но уверен, что играет именно он: у него, как у радиста, отстукивающего морзянку, свой неповторимый почерк.

Еще полбеды, когда вызывают внезапно. Если хотите, вызовы в неурочное время пробуждают самоуважение: что-то произошло, и понадобился именно ты. Но сегодня меня не вызывали, и думать о самоуважении смешно: пять нераскрытых краж за две недели. Похожие, как близнецы, они посыпались одна за другой. Все днем, все из квартир, и все на моей территории. Самое обидное, что «моей» она стала только потому, что Эдик Агабалян, тоже инспектор уголовного розыска и мой сосед по кабинету, отправился повышать квалификацию. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Кражи нужно раскрыть.

Наш новый начальник горотдела произвел выкладку по придуманной им шкале признаков, и получилось, что взбаламутил молодой город приезжий гастролер. Положим, и мы об этом догадывались, потому что перетрясли уже все свои архивы, «старых знакомых» потревожили, навели справки в Баку — все без толку. Гастролеров ловить всегда труднее: они не обрастают связями, их мало кто знает, они неожиданно появляются и стараются вовремя смыться.

Рабочий день начинается с селектора. Еще недавно в радиусе его действия находились только райотделы Баку, а теперь и мы приобщились. Правда, качество связи пока неважное, иногда динамик выдает что-то нечленораздельное, напоминающее бурчание водопроводного крана. В таких случаях Шахинов пожимает плечами и шутит: «Опять действовать по собственной инициативе».

Но сегодня все в порядке, и потому селектор — это здорово. По ходу совещания мы узнали, что за истекшие сутки спокойствие столицы республики не было нарушено тяжкими преступлениями, что в Наримановском районе разоблачена шайка расхитителей, что без происшествий протекала работа метрополитена, что дружинники вагоноремонтного завода задержали хулиганов, безобразничавших во Дворце культуры, что с помощью вертолета на Апшероне поймана группа морских браконьеров.

Мне становится чуточку жаль, что работаю здесь, а не в Баку. Ежедневно тащусь из родного города за тридевять земель. А получилось все так из-за Рата. Мы знакомы еще по юрфаку. Тогда, как и другие второкурсники, я с завистью смотрел на дипломников. Мы были массой, они — индивидуальностями. Они появлялись на факультете с большими портфелями, только начинавшими входить в моду, на равных болтали и шутили с преподавателями, косились на наших девочек и не замечали нас. Мы бы с Кунгаровым так и не познакомились, если бы меня вдруг не решили исключить из университета.

Я был горячим сторонником свободного посещения лекций и пытался доказать его преимущества собственным примером. Деканат не одобрил моей инициативы. За меня вступилось факультетское бюро комсомола, и решающую роль в этом сыграл Рат. Он заявил, что я хорошо учусь, а все остальное — от молодости. То ли довод показался убедительным, то ли потому, что Рату симпатизировал даже декан, дело кончилось выговором. Рат поздравил меня и посоветовал взрослеть как можно дольше. Потом мы встречались по службе, подружились, и, когда его выдвинули сюда, я потащился следом.

Пришлось привыкать жить в одном, а работать в другом городе. Привык и даже полюбил Каспийск (есть в нем что-то юношеское, задорное), но иногда, вот как сейчас, мысленно изменяю ему, правда, все реже и реже.

В силу привычки придерживаться определенной системы я решил обойти потерпевших в хронологической, по времени совершения краж последовательности. В данном случае, конечно, не было необходимости петлять среди домов, затрачивая лишнее время, но стоит раз изменить хорошей привычке, как вместо нее тотчас возникает дурная, а их у меня и так хватает.

Дверь первая. Только перед ней я вдруг вспомнил, что за термином «потерпевшие» стоят люди, которых обокрали. Странно, что такая очевидная мысль не приходила мне в течение двух недель, хотя все это время я только тем и занимался, что старался помочь им.

Сейчас я позвоню и задам совершенно идиотский, с их точки зрения, вопрос: где вы стираете белье? И буду повторять его в пяти квартирах. Мои визиты могут вызвать недовольство, даже раздражение, но я заранее должен признать естественной реакцию пострадавших людей.

Дверь открылась, и я попал в знакомую обстановку часа «пик». Мама переодевала в домашнее ребенка ясельного возраста, он слегка попискивал, скорее от удовольствия. Папа крутил мясорубку и, увидев незнакомого мужчину — они меня, конечно, не запомнили настолько, чтобы узнать сразу, — решительно двинулся к дверям.

— Я из милиции по поводу той кражи…

Почему я не взял раскладушку, а польстился на этот паршивый диванчик?! Вместо пружин он набит противотанковыми ежами. За окном темно, но в декабре веришь только часам. Без четверти шесть. А я думал, вчерашний понедельник никогда не кончится. Едва вернулся в гор отдел, пришлось ехать к кинотеатру: передрались подростки. На ночь глядя прибежала женщина, оказывается, муж-шизофреник, недавно выписанный с «улучшением», снова впал в буйство. С больным провозились очень долго, потому что «скорая» его не брала из-за отсутствия санитаров, а держать его в горотделе мы не могли. Наконец пришли к компромиссу: транспорт и врач их, санитары наши. Снимать милиционеров с уличных постов нельзя, еле наскребли одного, вторым «санитаром» пришлось поехать мне. Уже совсем за полночь привезли дядю, дрыхнувшего в городском сквере. Сперва он не хотел вылезать из мотоциклетной «люльки», а потом не хотел туда влезать, чтобы ехать в вытрезвитель. Обзывал нас шайтанами и доказывал, что имеет право спать там, где ему больше нравится. Я таких прав не имел и заснул на этом диване, приспособленном разве только для сидения, да и то недолгого.

И все-таки хороший был понедельник. Я невольно улыбнулся: передо мной одно за другим всплывали лица потерпевших.

Итак, я знаю, что прачечная общежития и выбор квартир Ризаевым для совершения краж каким-то образом взаимосвязаны: в пяти эпизодах из шести обворовывались люди, входившие в контакт с Огерчук. Правда, связь эта может оказаться чисто внешней, обманчивой: ведь у Вали наверняка стирают еще несколько десятков семей, и все они живут вблизи от общежития. Значит, достоверными можно считать только два факта: Ризаев опасался нашей заинтересованности общежитием, и прачка общежития Огерчук располагала необходимой информацией для роли наводчика.

Валя — наводчица… От такого допущения меня передергивает. Вот и наступил обычный для сыщика этап: старая информация исчерпана, и поэтому умозрительные рассуждения ведут в тупик. Нужна новая информация.

Остаток ночи, видно, прошел спокойно, дежурный поприветствовал меня «добрым утром».

Дома меня встретили по-разному: Муштик — с энтузиазмом, жена сдержанно (опять пропал на сутки). Тем не менее разводиться со мной она не собиралась и проблема: работа или семья, прошу прощения у «героев милицейских романов», у нас отсутствовала.

После обеда сын потащил меня играть в настольный футбол. Сначала я проигрывал, потом вспомнил, что игру удастся прекратить только при обратной ситуации, и стал забивать сам. Противник не подозревал, что моих футболистов вдохновляют мысли о недочитанных рассказах Брэдбери и купленной еще позавчера стереопластинке.

Работа в уголовном розыске развила во мне особый инстинкт самосохранения: в свободное время полностью отключаться от всего, что занимало на службе.

Но сегодня мое серое вещество взбунтовалось: слишком велик объем полученной за день информации. Инстинкт был подавлен, и место героев Брэдбери прочно занял Гандрюшкин. Правда, сперва я думал не столько о нем, сколько о возможном местонахождении вещей. Мысленно перебирая различные варианты, я вдруг понял, что все время исхожу из возможностей абстрактного лица. Когда Муш-Мушта прячет от меня сигареты, я не задумываюсь, куда они могут быть спрятаны в квартире вообще, определяющим является, куда их мог спрятать именно он, и безошибочность обнаружения объясняется моим знанием Муштиной индивидуальности. Значит, ответить на вопрос о вещах безотносительно к самому Гандрюшкину невозможно, и поиск решения надо начинать с исходного: кто он?

Пятьдесят два года, вдовец; дети разъехались по городам и весям, с папашей не переписываются, но деньги высылают аккуратно: дочь — добровольно, сын — алименты. В молодости Гандрюшкин болел туберкулезом, на фронте не был; в Закавказье приехал вскоре после войны, держал корову и продавал мацони — скорее всего только продавал, потому что после смерти жены молочная коммерция лопнула; работал почтальоном, потом торговал уже на государственной службе газированной водой и пирожками, но недолго, то ли его интересы не совпали с государственными, то ли не обладал необходимой расторопностью; вот уж после этого он забрался под лестницу в общежитии. Это, так сказать, форма биографии, а каково внутреннее содержание, что превратило Мишу Гандрюшкина в личность общественно непривлекательную? Может быть, болезнь лишила уверенности в себе, а окружение в силу неизвестных мне обстоятельств усугубило его сознание собственной неполноценности? Обо всем этом можно только гадать. Прав Фаиль: совершенное преступление подсовывает нам уже «выпеченного» жизнью человека. Прощай, Миша Гандрюшкин, пусть тобой займутся другие, и здравствуй, ризаевский соучастник, ты уже по моей милицейской специальности.

Хорошо знакомый бакинцам норд, воспетый в стихах и лирической прозе местных авторов, свирепствовал неделю подряд. Конечно, это не какой-нибудь цунами.

Наш родной апшеронский норд лишь изредка позволяет себе выбить пару-другую стекол в легкомысленно распахнутых окнах. И все-таки, мне кажется, никому, включая поэтов, он никогда не доставлял удовольствия. Что может быть приятного в ветре, который набивает рот пылью до скрипа на зубах, или в том, что очередной порыв вдруг швырнет в лицо кучу бумажных обрывков, перемешанных с высохшими листьями. На днях я спросил об этом у Лени Назарова, прочитав в газете его очерк «Пусть всегда дует норд». Он снисходительно объяснил мне, что норд в данном случае — символ полнокровной жизни.

— Но разве нельзя символизировать южный ветер с моря? — возразил я. — Скажем так: «Пусть всегда дует моряна!»

Леня рассмеялся:

— В этом, пожалуй, что-то есть.

Дверь открывает мальчуган лет двенадцати. Детские голоса доносятся и из комнаты.

— Дядя Егор! К вам! — кричит мальчуган, а нам радостно сообщает: — Я думал, мама за мной пришла.

— Детей так любит, всегда возле него копошатся, — вполголоса поясняет Леля.

В прихожую вышел хозяин. Есть старики и… старики. Одни старятся медленно, неохотно, ко волоску, по морщинке, уступая возрасту. Потом наступает критический момент, и природа мстит за упорное сопротивление разом и сокрушительно. Человек, еще вчера казавшийся молодцом, вдруг превращается в дряхлого старца. Другие становятся пожилыми вроде бы преждевременно. Зато они не дряхлеют уже до самой смерти. Они из тех, кто умирает на ногах. К этим последним я отнес мысленно и пожилого человека, стоявшего сейчас перед нами. В седых волосах не было ни одного просвета, такие же густые брови нависали над темными впадинами глаз. Шрамы давних ожогов иссечены морщинами, но кожа не кажется дряблой, словно время придало ей новый рисунок, не изменяя самой материи.

— Егор Тимофеевич, вот гостя к вам привели, — начала Леля…

— Обрадовал ты Салеха, — сообщает мне Рат на следующий день. — Просил зайти, как появишься.

Салех Исмайлович — начальник отделения БХСС. Ему пятьдесят три, но в прошлом году мы гуляли на его свадьбе, и женился он в первый раз. Поэтому многие сотрудники, даже значительно моложе, за глаза зовут его по имени.

Салех Исмайлович встречает меня со своей обычной экспансивностью, обе его руки протягиваются навстречу в приветственном жесте:

— Садись, дорогой, садись…

Сам он, даже сидя, пребывает в постоянном движении, кожаное полукресло скрипит под ним как арба на булыжной мостовой. И все-таки именно сидячая поза придает начальнику нашего ОБХСС солидность, которая исчезает, стоит ему подняться: очень уж мал ростом.

Вечером произошло событие, сорвавшее все наши планы. В половине одиннадцатого меня вызвали в горотдел: разбойное нападение, тяжело ранен дружинник.

В Каспийск для скорости я добирался на такси.

Оказывается, несчастье с Кямилем. Случилось это так.

В 21.17 дежурному горотдела позвонил дружинник Измук Хабибов и, срываясь на крик, сообщил, что убит Кямиль, сию минуту возле магазина № 36 по Морской улице.

Дежурный немедленно связался по рации с оперативным нарядом, патрулировавшим по городу на автомашине. В 21.23 наряд прибыл на место происшествия. Еще до прибытия наряда Хабибов обнаружил, что Кямиль жив, хотя и находится в бессознательном состоянии, и вызвал «скорую». Опергруппа еще застала пострадавшего, поэтому в первые минуты, по сути дела, занималась им. После его отправки в больницу была предпринята попытка обнаружить преступника на близлежащих улицах. Она ни к чему не привела, и Сардаров, старший опергруппы, занялся уточнением обстоятельств ранения дружинника. Вскоре приехал дежурный следователь прокуратуры, составил протокол осмотра места происшествия, уже по всей форме допросил очевидцев. Их было двое: напарник Кямиля по патрулированию Хабибов и заведующая магазином № 36 Самедова.

Вчера, получив сообщение с Морской, оперативный дежурный ввел в действие специальный план мероприятий по розыску опасного преступника.

Это вовсе не означало воя сирен, спешного построения милицейских нарядов, выезда автомашин со светящимися вертушками. Горотдел милиции не погранзастава. Он и сегодня оставался по-прежнему тихим, но такая обыденность обманчива, когда совершается тяжкое преступление.

Кунгаров исчез раньше нас. Ровно в восемь выехали и мы с Эдиком. Он уверенно ведет мотоцикл, а подо мной мелко трясется синеполосая люлька.

Морская улица безлюдна. Ну да, сегодня же суббота.

Вот и деревянный особнячок магазина. Эдик берет вправо, впритык к тротуару. Не хочет наезжать на то место. Неужели Кямиль умрет? «Зачем ему квартира? — шутил Рат. — Он же у нас живет». И умрет у нас?..