«…Боже мой! сколько сделалось перемен и на моих глазах! Красавицы подурнели, веселые женщины стали унылыми; в руках, которые прежде так мило играли опахалом и в легком вальсеобнимали счастливых Зефиров, вижу теперь четки или карты; взоры, с которыми некогда все другие встречались, ныне бродят уединенно по зале, наполненной людьми невнимательными. Многие умники обратились в глупцов, честные люди в бездельников, подлецы в гордецов, святоши в вольнодумцев и вольнодумцы в святош. Одним словом, я, старый эфемер, замечал метаморфозы в жизни, которые стоят Овидиевых; видел все, кроме того, чтобы плуты делались честными,а глупцы умными…»
Произведение дается в дореформенном алфавите.
Эмилія уѣхала въ деревню, и Бостонъ нашъ разстроился; на булеварѣ нѣтъ ни души, ибо время не благопріятно для гулянья: куда же мнѣ дѣваться, и что дѣлать? Отъ скуки всего лучшe писать; въ такомъ случаѣ перо служитъ
отводомъ
ея, и передаетъ всю скуку Автоpа читателямъ. Какое мнѣ до нихъ дѣло! всякой о себѣ думай… Къ тому же мнѣ стукнуло 62 года, и я жилъ не съ завязанными глазами въ свѣтѣ: сколько важныхъ наблюденій могу сообщить любопытнымъ, НЕ Хуже того
славнаго эфемера
, который, родясь на восходѣ солнца, видитъ себя въ глубокой старости при его захожденіи, и съ краснорѣчіемъ Доктора Франклина (Автора сей остроумной басни
[1]
) разсказываетъ юнѣйшимъ эфемерамъ о великихъ перемѣнахъ свѣта, замѣченныхъ имъ въ теченіе столь долгаго времени, то есть въ 15 или 16 чаеовъ! Боже мой! сколько сдѣлалось перемѣнъ и на моихъ глазахъ! Красавицы подурнѣли, веселыя женщины стали унылыми; въ рукахъ, которыя прежде такъ мило играли опахаломъ и въ легкомъ
вальсѣ
обнимали щастливыхъ Зефировъ, вижу теперь четки или карты; взоры, съ которыми нѣкогда всѣ другіе встрѣчались, нынѣ бродятъ уединенно по залѣ, наполненной людьми невнимательными. Многіе умники обратились въ глупцовъ, честные люди въ бездѣльниковъ, подлецы въ гордецовъ, святоши въ вольнодумцевъ и вольнодумцы въ святошъ. Однимъ словомъ, я, старой эфемеръ, замѣчалъ метаморфозы въ жизни, которыя стоятъ Овидіевыхъ; видѣлъ все, кромѣ того, чтобы плуты дѣлались честными, а глупцы умными.
Но не льзя писать обо всемъ, что знаешь: назовутъ сатирикомъ; а я никогда не любилъ сего имени, можетъ быть отъ того, что оно всегда напоминаетъ мнѣ гнусную фигуру Сатира. Не хочу также сообщать наблюденій, которыя можно растолковать въ худую сторону для настоящаго времени; скажутъ:,таковы старики! хвалятъ, чего уже нѣтъ, а все новое осуждаютъ!»… Нѣтъ, брошу на бумагу замѣчанія самыя невинныя и служащія неоспоримымъ доказательствомъ того, что все идетъ къ лучшему въ свѣтѣ, по крайней мѣрѣ у насъ на Руси… Но въ такомъ случаѣ должно подумать….
,Господинъ! господинъ! Не надобно ли вамъ цвѣтовъ?»… Этотъ голосъ, перервавъ нить идей моихъ, могъ бы чрезмѣрно разсердить меня, естьли бы онъ былъ не женской; но я, по старой привычкѣ, все еще не умѣю сердиться на женщинъ… Смотрю и вижу сельскую невинность, которая, остановясь передъ окномъ моего низенькаго домика, показываетъ мнѣ букетъ свѣжихъ ландышей. Встаю съ креселъ какъ молодой человѣкъ (ибо у меня еще нѣтъ подагры), даю деньги, беру цвѣты, нюхаю ихъ, и снова ищу въ головѣ мыслей… Но чего лучше? этотъ букетъ можетъ быть темою… Безъ сомнѣнія!.. Задумываюсь на минуту и восклицаю: слава нынѣшнему Просвѣщенію и великимъ успѣхамъ его въ Москвѣ бѣлокаменной!»
Такъ, на моей памяти образовалась въ нашей столнцѣ сія новая отрасль торговли: на моей памяти стали продавать здѣсь ландыши. Естьли докажутъ мнѣ, что въ шестидесятыхъ годахъ хотя одинъ сельской букетъ былъ купленъ на Московской улицѣ, то соглашаюсь бросить перо свое въ первый огонь, который разведу осенью въ моемъ каминѣ…. Изъ чего мы, Философы, заключаемъ, что Московскіе жители просвѣтились: ибо любовь къ сельскимъ цвѣтамъ есть любовь къ Натурѣ; а любовь къ Натурѣ предполагаетъ вкусъ нѣжный, утонченный Искусствомъ. Какъ первые пріемы Философіи склоняютъ людей къ вольнодумству, а дальнѣйшее употребленіо сего драгоцѣннаго элексира снова обращаетъ ихъ къ вѣрѣ предковъ: такъ первые шаги общежитія удяляютъ человѣка отъ Натуры, а дальнѣйшіе снова приводятъ его къ ней. Старинные Рускіе Бояре не заглядывали въ деревню, не имѣли загородныхъ домовъ и не чувствовали ни малѣйшаго влеченія наслаждаться Природою (для которой не было и самаго имени въ языкѣ ихъ); не знали, какъ милы для глазъ ландшафты полей, и какъ нуженъ для здоровья деревенскій воздухъ… Правда, что они были здоровѣе нашего; но это неизъяснимое чудо!.. О варварство! они гуляли только въ своихъ огородахъ, гдѣ, сидя подъ тѣнію черемхи, пивали холодной медъ изъ стопъ оловянныхъ; не имѣли даже и цвѣтниковъ; въ глаза не знали великолѣпной душистой розы, которую уже во время Царя Михаила Ѳедоровича привезъ въ Москву Голштинецъ Петръ Марселлисъ
Однимъ словомъ, Рускіе уже чувствуютъ красоту Природы; умѣютъ даже украшать ее. Объѣзжайте Подмосковныя: сколько прекрасныхъ домиковъ, Англійскихъ садовъ, сельскихъ заведеній, достойныхъ любопытнаго взора просвѣщенныхъ иностранцевъ! На примѣръ, село Архангельское, въ 18 верстахъ отъ Москвы, вкусомъ и великолѣпіомъ садовъ своихъ можетъ удивить самаго Британскаго Лорда; щастливое, рѣдкое мѣстоположеніе еще возвытаетъ красоту ихъ. Рощи – гдѣ дикость Природы соединяется съ удобностями Искусства и всякая дорожка ведетъ къ чему нибудь пріятному: или къ хорошему виду, или къ обширному лугу, или къ живописной дичи – наконецъ заступаютъ у насъ мѣсто такъ называемыхъ
Примечания
Указатель къ
Вѣстнику Европы
1802–1830
35. Записки стараго Московскаго жителя (ч. 10,
№
16, стр. 276–286). Статья Н. М. Карамзина, перепеч. въ П. С. С., изд. Смирд., т. 3, стр. 332. Тутъ говорится объ улучшеніяхъ города Москвы.
