В морозном предрассветном мраке вспыхивают огоньки папирос, разносится надрывный утренний кашель. Хотя костелы неразличимы в ночной мгле, картузы поднимаются, словно по команде, — дорога знакома до последней выбоины на тротуаре, жавшемся к двухэтажным домам, — темный кирпич, трещины в штукатурке, закопченная черепица.

От Новолипок поток растекался в разные стороны — к Борману, Лилькону, Темлеру. Рабочие Гвиздиньского двигались на Кошикову. О приближении к ней предупреждал скрип подвод, тянувшихся к рынку, звонкие удары копыт о булыжник сменялись приглушенным топотом по торцовой мостовой.

На углу Котиковой один из тех, кто тащился с улицы Качей, после недолгих колебаний завернул в трактир, манивший мутной желтизной запотевших окон. Его обдало душным теплом, запахом махорки, пива, огуречного рассола. Сидевшие на скамье вдоль длинного, сколоченного из толстых досок стола потеснились. Трактирщик поспешно вытер тряпкой край стола, принес стакан чаю и два обсыпанных маком рогалика.

Когда вошедший повесил на крючок картуз, распахнул поддевку, развел полы, чтобы не помять, стало ясно, почему так предупредителен хозяин трактира. Картуз был поновее висевших рядом, сукно потоньше, лакированный козырек не утратил блеска.

Вошедший вынул часы. Взгляд задержался на циферблате массивной серебряной луковицы чуть дольше, чем нужно. Отныне известно, кому достанутся эти часы с вензелем на крышке. Уходя из дому, он при свече глянул на крохотные кулачки новорожденного.

Кароль Клеменс Сверчевский скончался в 1912 году.

Плохо подкованные кони скользили по булыжнику. Возница в черной пелерине, помятом цилиндре подчеркнуто скорбно вел их под уздцы.

Повонзки

[5]

были ближе. Отец хотел купить место. Но передумал: дороговато. Последняя его дорога лежала на Брудно — завнсленскос кладбище для бедняков.

Впервые Кароль испытал слепившее горе, растерянность, острое одиночество на людях.

Смерть отца пробила какую–то брешь. Исчезла надежда присоединиться к жизни, какую отец не то чтобы скрывал от него, но и не спешил обнаружить: придет срок.

Перелески и болота подступали к самому полотну и тянулись нескончаемо. На опушке два мужика пилили сосну. Они разогнулись, вытерли пот, безразлично проследили бег вагонов. Спустя час на болотистой прогалине босой мальчопка, пасший коров, обрадованно замахал рукой.

Поезд задерживали на всех станциях и полустанках, среди леса и в иоле. Навстречу варшавскому эшелону катили воинские составы.

Утром с натугой откатывалась по металлическому желобу тяжелая дверь. Кароль глядел и глядел.

С плачем и пьяными плясками провожали новобранцев. Странное сооружение из свежего теса тянулось вдоль перрона. Прочитав на одном конце крупно выведенное «Для господ офицеров», на противоположном — «Для нижних чинов», Кароль усмехнулся.

Молодая крестьянка катила перед собой коляску наподобие тех, в каких варшавяне возят маленьких. В коляске сидел заросший солдат, зажав между обрубками ног перевернутую папаху. Когда коляска поравнялась с теплушкой, Кароль бросил в папаху монету. Она звякнула о другие медяки…

Для Карла Сверчевского (на казанско–московском повороте из его имени выпало «о» и «л» утратило мягкость) гражданская война началась пулеметной очередью у Никитских ворот и кончилась антоновской пулей, срезавшей ветку, в тамбовских лесах летом 1921 года.

В границах, отпущенных временем и условиями, он с растущей осознанностью делал свой выбор. Подхваченный общим порывом, записался в красногвардейскую дружину. Но в Московский отряд особого назначения вступил, здраво все взвесив. Как и в Красную Армию, которая формировалась на началах добровольности. В ноябре 1918 года стал членом партии большевиков.

В Московском отряде командир, оценив каллиграфический почерк Сверчевского, предложил должность писаря.

— Из меня писарь, — подходящая русская пословица не подвертывалась, и Карл перевел польскую, — как из козьей глотки флейта.

— Воля твоя. У нас демократия.

Лефортовский госпиталь, его называли теперь 1‑й Коммунистический, занимал лепившиеся друг к другу желтые здания, прошитые изнутри гулкими коленчатыми коридорами. Ходячие раненые и выздоравливающие слонялись по саду в шинелях внакидку, валялись на траве, лузгали семечки.

У Сверчевского редкий день без посетителей. Забегала, норовя разминуться с остальными, Нюра Воробьева. Приносила пакетик — слипшиеся. леденцы или подушечки. Брала Карла под руку: «Ты еще слабый».

Приходили торжественные, чуть смущенные молодожены — Иосиф и Зина.

Но почему нет Люцины? Уверяли, будто сестра занята, ночами дежурит. Что–то, чувствовал Карл, таили. Все, похоже, вплоть до Нюры, участвовали в заговоре. Он пробовал вызвать на откровенность простодушного Иосифа. Тот вздыхал, отвечал невпопад, в тоскливых глазах у него: ну что ты пристал?

Карл надумал допросить с пристрастием Тадека. Вот те на: Люцина уехала за хлебом в Саратовскую губернию. И ни слуху ни духу. Сгинула вдали от дома, родных.

Его разбудил грохот. В полусне, сунув руку под подушку, нащупал длинный узкий ствол и окончательно проснулся.

На кой ляд ему всучили парабеллум!

Нет хуже просыпаться с тревогой. Этому дылде, картинно перекрещенному пулеметными лентами (мода после фильма «Мы из Кронштадта»), на фронт бы, а не лифтером. Малый ревностно и невпопад передвигает рычаг, останавливая кабину вместо четвертого этажа на втором или того нескладнее — между этажами. Дверцей бухает с сокрушающей силой, так что стены дрожат.

В номере темно. Снаружи на окнах гофрированные жалюзи, внутри — маскировочные шторы из тонкого картона.

Выпростав руку из–под подушки, положив парабеллум на мраморный столик, Сверчевский повернул выключатель, глянул на часы. Семь утра. По–московскому девять. У девочек звонок к первому уроку.

Прежде чем попасть в гостиницу с грохочущим лифтом, предстояло одолеть 176 километров от Валенсии до Альбасете. Перед тем получить удостоверение, что он — генерал Вальтер, получить парабеллум и форменную фуражку, получить в свое распоряжение «мерседес» — не слишком новый, с белыми призывными надписями на дверцах и крыше, получить шофера — маленького изящного испанца с буйно вьющимися волосами и с многоступенчатым именем, из которого Сверчевский выбрал самое короткое — Хосе.

Все «получить» заняли свыше трех часов. Знойное утро сменилось пасмурным полднем. Валенсия блекла, белые стены серели, красные крыши, едва закрапал дождь, почернели. Хосе осуждающе смотрел на небо.

Он почувствовал: лысый генерал оценил его мастерство и, воодушевившись, принялся рассказывать, причмокивая, жестикулируя, привскакивая на сиденье. Когда очень уж входил в раж, Вальтер брался за баранку. Так увлеченно вспоминают охоту или фронт, мальчишки пересказывают кинобоевик. Хосе говорил о женщинах. Вальтер убедился, что прочие темы не представляют для Хосе интереса.

На полпути пришлось свернуть влево, началась ухабистая, скользкая глина. У развилки машину задержал патруль. Проверив документы Вальтера, боец в комбинезоне обратился к шоферу:

— Вива…

До последней минуты верилось: бригаду бросят под Мадрид. Вальтер ловил каждую новость о положении столицы, переставшей ею быть: премьер Лярго Кабальеро, двенадцать министерств поспешно отбыли в Валенсию. Но Мадрид оставался Мадридом, не только сердцем республики — ключевым пунктом в центре страны.

К стремлению на мадридский фронт примешивалась, однако, зябкая робость. Не хотелось признаваться в ней даже самому себе. Командир бригады под Мадридом у всех на виду. Сколько легенд о Клебере, все чаще мелькает имя Лукача. Станет ли он вровень с ними?

Пришел приказ. «Марсельезу» направляли под Кордову. Франкистское наступление на юге грозит и Мадриду, его коммуникациям со средиземноморскими портами.

Вальтер по карте осваивал район предстоящих действий, вглядываясь в каждый штрих. Бои развернутся, уже развертываются на склонах Сьерра Морены, бои за господствующие высоты, за населенные пункты на обрывистом берегу Гвадалквивира, за город Хаэн — ближайшую цель мятежников…

Но одно — воевать по карте, другое — в горах или на дорогах, после дождя превращающихся в жидкое месиво.

Мелкий холодный дождь. Моросит и моросит, пробирая до костей.

Люди предпочитают промозглую хмурь безоблачному небу. Тому, что было над Испанией в злосчастный день мятежа.

При такой погоде летчики люфтвафе отсиживаются в казино, в кафе неподалеку от аэродрома. Шлемы висят на спинках стульев. Проглянет солнце, вбежит дежурный, и проигравший в карты, в кости или домино вразвалочку направится к взлетной полосе.

Но пока дождь, Мадрид не оглашается воющими сиренами.

С самого утра мерзнут в очереди женщины в черных, перекрещенных на груди платках. Дверь лавчонки на замке, витрина укрыта мешками с песком. Хозяин посулил, вернее, ему посулили привезти баранину. Они ждут, будут подолгу ждать, эти мадридские матери полуголодных детей.

Высотка эта — темная зелень на подъеме, скалистая макушка — запомнится ему надолго.

Утром, когда туман белой, уходящей в небо лавиной поднялся с Сьерры–де–Гвадаррамы, после коротких огневых перекатов донеслось прерывистое тарахтенье моторов.

Пять бронированных машин двигалось в обход высоты, позади, глотая выхлопную гарь, — пехота.

Вальтер из своего сделанного наспех блиндажа видел: атака не слишком опасна. На высоте у него теперь пулеметная точка. Фланкирующий огонь отсечет пехоту от танков, и им без нее далеко не уйти — на гористых склонах не разгуляешься.

«Максим» с высоты включился вовремя, ему отозвался второй, третий. Танки замешкались, пехота прижала животы к земле.

Подполковник, не вставая с кресла, потянулся, потер ладони, провел рукой по раскрытой папке.

Некогда синий картон переплета приобрел линялую голубизну. Однако линии, составлявшие пятиконечную звезду на обложке, не утратили свой четкий контур. Порыжевшие чернильные буквы выстроились под звездой в длинную фамилию с витиеватым хвостиком над заключительным «й». Строкой ниже — буквы чуть поменьше, но так же четко, старательно образовали имя и отчество.

Склонившись над папкой, подполковник, не торопясь, с паузами, читал:

— Сверчевский… Карл… Карлович… Комбриг…

Сощурил глаза на сидевшего наискосок через стол человека в белой гимнастерке, будто ища подтверждения, и снова опустил удлиненную голову.

Его втягивало в события, размах и контуры которых терялись в дымной пелене надвигающихся лет, в противоречивых прогнозах сослуживцев. Он не был прозорливее других, но благодаря Испании был опытнее многих.

Об испанском опыте говорилось все громче, прямее. «Красная звезда» публиковала статьи о боевых действиях авиации. Географические пункты не упоминались, реки и города обозначались начальными буквами. Но ни для кого не оставалось секретом: воздушные бои развертывались в безоблачном небе Испании.

Военная академия имени Фрунзе также приобщала слушателей к испанскому опыту. Закрытую лекцию для профессоров и преподавателей читал Д. Г. Павлов. Человек, чья безусловная отвага в Испании была гласно подтверждена званием Героя Советского Союза, высоким армейским постом, высказывал в академической аудитории взгляды на использование танков в современной войне. Взгляды эти, не отличавшиеся новизной, были отвергнуты многими авторитетами у нас и на Западе, недавно снова возобладали среди части командиров.

Павлов обрушился на теорию «глубокой операции». Массированное применение танков, танки ДД

[61]

себя не оправдывают. Ставку надлежит делать на танки НПП

[62]

. И как припев: «Испания показывает…», «Мадридская операция учит…»

Неужели не видит, удивлялся Сверчевский, отличия Пиренейского театра военных действий от восточноевропейского? Да и там — будь достаточно машин… Что стоит разгромить — камня на камне не останется — эту теорию! (Превратится в практику — дорого заплатим.)

Сапоги Сверчевский чистил в три приема. Сперва густо ваксил. Давая крему подсохнуть, закуривал. Докурив папиросу, поочередно натягивал сапоги на левую руку, слегка плевал на носок и голенища и обрабатывал жесткой щеткой. Заключительная фаза: сапоги на ноге, две мягкие щетки, наконец, бархотка, наводящая глянец.

Чистить сапоги он любил, времени для этого ему хватало. Особенно в это солнечное с ленцой воскресенье. Вчера они с Нюрой допоздна засиделись у Зины и остались ночевать на «Потешке». Теперь долго завтракали, балагурили.

Голос диктора, объявлявшего о выступлении Молотова, донесся в прихожую, когда Сверчевский приступил ко второй стадии чистки обуви. С сапогом, нелепо болтавшимся на согнутой руке, он вошел в комнату и прослушал недолгую речь.

Нюра застыла.

— Война, Карлуша, война…

Самое скверное время — утро. Проснуться окоченевшим в стогу сена, увидеть на траве рассветный иней, убедиться, что людей поубавилось.

Осенние ночи долги. От вечерних сумерек до утренних многое менялось. И не к лучшему.

Днем обычно держались все вместе, верили: надежнее. Ночные сомнения разъединяли. Уходили поодиночке, по двое. Авось так легче просочиться через немецкие заставы, прошмыгнуть мимо комендатур.

До середины октября дивизия все же оставалась дивизией. Обескровленной, продрогшей на сыром ветру, промокшей на дожде и в болотах, но — дивизией. Конец ей положила безуспешная попытка прорвать окружение.

Сверчевский безответно снес гневные упреки, обрушенный него, как и на других комдивов, генерал–лейтенантом Лукиным, возглавлявшим окруженные под Вязьмой войска. Приказ Лукина — протаранить кольцо тремя группами — с самого начала представлялся сомнительным.

— Как вы, Сверчевский, дошли до жизни такой?

Генерал армии стоял к нему спиной, лицом к развернутой на стене карте, и спрашивал через плечо. Сверчевский видел тяжелую челюсть, залысину над чуть побелевшим виском.

— Как дошли? — повторил Жуков, и сам ответил с уничтожающей издевкой:

— Пешечком, пешечком притопал. Во фрицевских сапогах…

Когда в ГУКе

[65]

Сверчевскому передали: немедленно вызывает командующий Западным фронтом генерал армии Жуков, он не ждал ничего хорошего. Но этот тон, широкая спина, обращенная к собеседнику, сковывали, не давали собраться с мыслями. Стоя навытяжку, он неуверенно докладывал.