Широкие и узкие, прямые и извилистые улицы столицы Согдианы с восхода и до захода всегда оживлены, полны шума, удивительных происшествий, а то и чудес. Звучит разноязыкая речь, но все прекрасно понимают друг друга, ибо давно живут бок о бок, и было бы стыдно тому, кто не научился понимать соседа. Можно ли, если ты не обделен умом, не овладеть чужим языком, коль этому могут научиться даже некоторые птицы?.. Людской говор тонет в скрипе арб, криках, похожих на иканье, ослов, цоканье конских копыт, реве верблюдов, возгласах охрипших глашатаев, зачитывающих фирманы

[1]

, пронзительных выкриках мальчишек, торгующих водой со льдом. Мараканда

[2]

в окружности имеет более семидесяти верст, обнесена высокими и толстыми глинобитными стенами, неприступно возвышающимися над краем естественных, а кое-где искусственных рвов. Над четырьмя вратами города, расположенными в четырех его концах, возвышаются огромные башни, и солнце по утрам, едва выглянув из-за горизонта, первым долгом золотит их квадратные зубцы. Остальные восемь башен, поменьше, разместились в изломах, где оборонительные стены, смыкаясь, меняют направление.

Одно из самых многолюдных мест в Мараканде — это обширная площадь в центре города, посреди которой возвышается Храм Огня. И всяк, кто только что прибыл в Мараканду из Бактрии, Маргианы, равнинной страны кочевников саков, или еще откуда, спешит сюда, чтобы преклонить колени у священного Огня и помолиться Небу. Это место святое, и сюда следуют только пешком, оставив коня или арбу в караван — сарае. Лишь царь и высшая знать имеют право не идти, а въезжать на площадь, да и те правом своим ни разу не воспользовались.

На улицах и в проулках, ведущих к центру, сидят, прислонясь к стенам, обритые наголо вагины, монахи — огнепоклонники. Прохладная тень уползает к востоку, уступив улицу нещадному солнцу и жаре, а потом вновь приползает, теперь уже с запада, словно обежав вокруг земли; а вагины все сидят, сидят с утра до вечера, отрешась от суетного мира, и, полуприкрыв глаза, шлют Небу свои мольбы.

Религия согдийцев — это сплав зороастризма, религии мидийских жрецов — магов и верований царского рода Ахеменидов. Чем ближе к Храму, тем больше молящихся…

Площадь вымощена квадратными плитами. По всему краю она сплошь заставлена большими и мелкими лавками торговцев, которые в отличие от тех, что ведут торг на базаре или на улицах города, сдержанные, не расхваливают свой товар, не сзывают покупателей, даже разговаривают почти шепотом. Всяк и так знает, что вблизи священного Храма может продаваться только то, что сделано на совесть. Здесь можно купить изделия ремесленников, амулеты, женские украшения или полакомиться деликатесами, вкусными блюдами местных ошпазов

Горы, когда на них смотришь с высоты, взобравшись на одну из вершин, кажутся мгновенно застывшими во время шторма и окаменевшими волнами. Те, что ближе, зеленеют, освещенные солнцем, как изумруд, на их склонах розовеют, чернеют, белеют вкрапления скал. А те, что подальше, подернуты дымкой, просматриваются, как сквозь кисею. Вознесшиеся ввысь вершины покрыты снегом и мнится, что на них держится небо. Глядеть на них в яркий солнечный день — больно глазам. В зависимости от воли Ахура — Мазды, который то заволакивает небо темными тучами, то прикрывает его тонким слоем белых облаков, то, промыв дождем, протирает до ослепительной голубизны, вершины гор по нескольку раз на день меняют цвета и оттенки: то сияют, как алмаз, то багровеют, как жар гаснущего костра, то словно покрываются серым пеплом, но стоит Солнцу устремить на них взор, они загораются вновь, будто драгоценный кристалл. С них вечно струится в долину прохладный ветер, дарует обитателям замков, жителям кишлаков отдохновение и усладу.

Многочисленные горные саи, пробивая себе путь, протискиваются с ревом сквозь тесные ущелья, низвергаются с отвесных скал, рассыпаясь в пыль, и над ними расцветают нежные цветы радуг, а достигнув долины, умеряют бег и разливаются вширь, маня в кущи своих берегов всех жаждущих и ищущих прохлады. Они бережно несут из тех мест, где не ступала нога человека и куда, быть может, редко долетают орлы, вкус и холод тающих снегов и ласкающие слух хлебопашцев песни. В долине саи сливаются в одну большую реку, именуемую Политимет, и она несет дальше свои воды, щедро оделяет благодатью землю — кормилицу. Горы — это колыбель Согдианы…

Особенно красиво в горах весной. С каждым днем снег отступает все выше, к вершинам, где зима соорудила себе оплот из ледяных крепостей, и по пятам за ее белой армией следует зеленое войско весны, щедро рассыпая по склонам всевозможные цветы, что растут огромными колониями и расцвечивают пестрыми пятнами долину, позаимствовав краски у радуги. Деревья окутаны белой и розовой дымкой, будто облако опустилось на их голые кроны, и пройдет немало дней, пока ветер развеет его и деревья оденутся в зеленые платья. Жужжат пчелы, а воздух напоен таким ароматом, что дышишь и не надышишься. За каждым уступом горы, за каждым изгибом сая открываются новые дали. Пусть ты в этих местах уже не единожды бывал, всякий раз все новые картины открываются твоим глазам, и ты не перестаешь восхищаться ими, и душа твоя полнится трепетным волнением. Птицы, громко поющие в кущах, прославляют весну и красоту этой земли. Там, где река промыла себе русло сквозь теснины, прямо из бурлящей воды высоко вздымаются скалы, полные величия. О, им известно много такого, чего никто не знает; они были свидетелями многих событий со дня сотворения мира, но они умеют хранить тайны. Видели они извержения вулканов и разливы рек, страшные оползни и землетрясения, но выстояли…

Там, где река, стремительно выбежав из темного ущелья, вдруг замедляет бег, словно ослепленная солнцем, и разливается вширь, стоит, войдя в нее по пояс, громадная скала, вся в трещинах и складках, из которых растут, причудливо сгибаясь и словно карабкаясь вверх по уступам, можжевельник и сосны. Каменный утес этот гораздо выше остальных, во множестве толпящихся вокруг, и называется он «Скалою Согды». Кем и когда он был так назван, никто не помнит. И широкая, открытая солнцу лощина, разделенная надвое рекой, образующей в этом месте тихую заводь, скрытую от глаз постороннего густой чащей, в которой перемешались ивы, джида, тополя, карагачи, шелковицы, одичавшие фруктовые деревья, столь привлекательна, что тот, кто побывал здесь хоть раз, запомнит ее и непременно захочет побывать здесь еще и еще.

А поглядите-ка, вон там, вдалеке, над высокими травами, мчится, словно летит, черный конь. Ловкий всадник приник к его вытянутой шее и умело направляет его наискосок по пологому склону вниз, ловко огибая камни, заросли цепких кустов. А впереди него, то возникая, то исчезая в траве, мелькая, как солнечный зайчик, несется сломя голову газель. Запутаются в ромашках ноги, и быть ей заарканенной или пронзенной стрелой. Оступится конь, несдобровать охотнику. Бока коня лоснятся от пота, подковы, касаясь камней, высекают искры, и кажется, сейчас он расправит крылья… Нет, он послушен твердой руке искусного всадника. В такие мгновения их души, коня и человека, сливаются воедино, и жизнь, и смерть одна на двоих. Через левое плечо охотника перекинута пятнистая шкура снежного барса, прикрывающая могучий полуобнаженный торс, в опущенной правой руке наготове аркан. А газель устала, прыжки ее становятся вялыми, ноги непослушными. С выпученными от страха глазами она мечется из стороны в сторону, вот уже и запуталась в траве, упала, перевернулась, но все-таки поднялась. Однако аркан захлестнул ей шею и вновь опрокинул на бок. Охотник спрыгнул с седла и, придавив животное коленом, вынул из ножен кинжал…

Лиловое небо в блестках звезд. Темнеют силуэты зубчатых башен и стен, плосковерхих домов и куполов над храмами. Почти все окна дворца правителя Мараканды Намича ярко освещены, из них доносится музыка. Огромные ворота цитадели то отворяются со скрипом, впуская во двор верховых и проливая на площадь с прудом зыбкий свет факелов, горящих в подворотне, то закрываются, лишая площадь света. Сегодня Намичем устраивается большой прием для известных во всем крае сановников, чтобы предварить им важный совет. Съехались правители больших и малых городов, вожди отдельных племен, старейшины родов, видные военачальники.

Во дворе в нескольких местах полыхают костры, освещая даже дальние закутки сада и беспокоя рассевшихся на нижних ветках яблонь павлинов и устроившихся на ночлег в инжировых кустах оленей.

На резных деревянных колоннах длинной веранды дворца развешаны клетки с певчими птицами, которые, думая спросонок, что рассвело, то и дело принимаются свистеть, прищелкивая, чирикать и квохтать, но разобравшись, что к чему, вновь умолкают. С веранды к залу приемов ведет длинная и широкая галерея, по краям которой стоят скамьи, застланные шкурами медведей, тигров, леопардов с оскаленными, словно живыми, мордами. Стены, облицованные узорчатым ганчем, украшены рогами оленей, клыкастыми мордами вепрей, свидетельствующими, что правитель — заядлый охотник. Под пышными тропическими пальмами, растущими в кадках, перевитых лианами, стоят, будто живые, чучела диковинных птиц и зверей.

Через всю галерею до широкой двери тянется зеленая толстая дорожка, поглощающая звуки шагов.

Зал ярко освещен множеством светильников в маленьких нишах вдоль стен. На высоком деревянном троне, богато инкрустированном слоновой костью и самоцветами, восседает Намич в парадной одежде, предназначенной для приема послов. По правую его сторону в не менее роскошном кресле сидит, развалясь, посол Дариявуша Набарзан, прибывший третьего дня, но все еще выглядевший усталым. Обычно в это кресло садится везир правой руки, а сегодня ему пришлось подвинуться, чему он, судя по всему, не очень-то рад. Тучный Набарзан, навалясь на левый подлокотник, чтобы ближе наклониться к Намичу, рассказывает ему что-то такое, отчего у того все более мрачнеет лицо. По левую сторону от правителя расположился везир левой руки. Возле него пустует кресло с высокой спинкой, оно поменьше, но тоже богато. Это место дочери правителя, она занимает его во время выступлений музыкантов, певцов и танцовщиц, которыми предваряется начало большинства пиров; и как только виночерпии принимаются разносить мусаллас, она незаметно исчезает из зала. Но и в ее отсутствие никто не смеет занять это место. Да и кресло само по себе столь изящно и с виду невесомо, что кажется, сразу же развалится, едва сядет в него кто-нибудь другой…

Весна всегда спешит явиться в Согдиану. О своем приближении она возвещает звоном ручьев и помутневшими водами рек, грозящих выплеснуться из берегов, цветением серебристых подснежников и голосами перелетных птиц. Куда ни глянь, всюду ощущаешь пробуждение природы, свежее дыхание молодой зелени. В Согдиану пожаловал Навруз. Сегодня

[29]

день весеннего равноденствия — сравниваются ночь с днем, а завтра день уже станет чуточку длиннее. И капризная зима, как ни противься, с каждым днем будет уступать набирающей силу весне, отходя к вершинам гор, где ледяные крепости ее неприступны… А ведь и недели не прошло с того дня, когда с неба низвергался холодный ливень, перешедший ночью в снегопад. Утром люди встали и увидели, что земля вновь белым — бела. Старики говорят, что снег по весне выпадает по просьбе тополиных сережек. Сережки тополя, якобы созрев и отяжелев, просят Небо укрыть землю мягкой подстилкой, чтобы они, падая с высоты, не расшиблись. Вот и исполнилось их желание, они благополучно опали, устлав землю поверх снега пушистым ковром. И тотчас снег растаял, побежали звонкие ручьи, на деревьях и кустах набухли почки, всюду разносятся веселые голоса птиц: они чинят старые гнезда и строят новые…

А вот и Навруз явился. А с ним в Согдиану вступил Новый год. Кажется, в самом воздухе растворено праздничное настроение, люди надели на себя самое нарядное и, позабыв о заботах и печалях, предаются веселью. На площадях полыхают священные костры, вокруг них, взявшись за плечи, танцуют джигиты и девушки; разбившись на группы, поют песни, затевают веселые игры. Крики, смех. Знакомые, встречаясь на улице, поздравляют друг друга с Новым годом, праздником весны, Наврузом.

По завету предков в этот день положено веселиться, выбросив из головы мысли о горестях и тяготах, и тогда весь год тебе будут сопутствовать удача, радость. Если ты кому-то задолжал — избавься от долгов до наступления Навруза. Если ты кого-то понапрасну обидел — извинись, попроси прощения, и да воцарится в следующем году мир между вами. Не будь себялюбцем, будь со всеми прост, непосредствен, забудь о зависти, не участвуй в кознях. Проявляй почтение к тем, кто старше тебя, и к тем, кто младше. С приходом Навруза начни день с поздравления родителей, поднеся им подарки, и спеши получить благословение старейшины рода. Если ты не беден, не поскупись на пожертвование сиротам, безродным, бездомным, раздай милостыню нищим. Не пренебрегай возможностью помочь калеке, слепому, протяни руку всякому, кто в ней нуждается. И особенно будь почтительным к женщине, благодаря которой бесконечна жизнь на земле.

В замке Кала

— Эй, Равшанак, где же ты?.. — уже в который раз окликнула она свою дочь, оглядываясь по сторонам, и провела рукой по глазам, заслезившимся от дыма. — Иди и ты помешай немного сумалак, не оставайся в стороне!..

Едва только начало светать и обитатели замка, измученные ночным бдением, еще крепко спали, когда Равшанак пробралась в конюшню, оседлала любимую лошадь, белую, как летнее облако, и, держа ее под уздцы, пересекла двор. От высоких крепостных стен отлетало цоканье кованых копыт. Едва она приблизилась к воротам и, задрав голову, скользнула взглядом по черным бойницам надвратной башни, створы ворот со скрипом отворились, и, погромыхивая цепью, опустился убираемый на ночь мост. Равшанак пушинкой взлетела в седло. Копыта прогромыхали по деревянному настилу. Девушка, откинувшись назад, слегка натягивала уздечку, не позволяя застоявшейся лошади рвануться вскачь, поскольку дорога уходила вниз довольно круто и к тому же делала по склону горы зигзаги. Она спустилась к опоясанному туманом подножью, и лошадь словно растворилась в белой мгле; некоторое время казалось, что всадница парит в воздухе, пока и сама не исчезла в хлопьях тумана. И уже вдалеке она вновь появилась на дороге, обдуваемой ветром, взмахнула плетью, и лошадь распласталась над землей, точно птица. Затрепетал тонкий шелк ее желтых шаровар, обтянув коленки, встречный ветер сдвинул широкие рукава к плечам, оголив смуглые гладкие руки, вырвал из волос ее заколки…

Родители, слуги, все обитатели замка, знали о ее пристрастии купаться на заре и с некоторых пор перестали удивляться ранним выездам. Равшанак не отказывала себе в этом удовольствии даже поздней осенью, когда воздух уже настолько остывает, что первые снежинки успевают коснуться земли, и ранней весной, когда еще только зацветают подснежники, а река еще не успела слизнуть с берегов кружевную кромку льда. А теперь потеплело, и газели — она это видела! — переправляются через реку вплавь.

Вершин, еще покрытых снегом, коснулось лучами солнце, и они сияли, словно плавясь, а лощины у подножий были набиты, как ватой, туманом, и в них прятался мрак. Равшанак на полном скаку обернулась. Вдалеке был виден на крутом сером утесе замок ее отца, позолоченный восходом.

Лошадь хорошо знала дорогу, сама сбавила прыть, свернула на тропку и стала спускаться по откосу через густой и влажный от росы орешник. Все отчетливее доносился шум реки. А лес густел, все выше становились деревья, могучие платаны смыкали над головой кроны. Равшанак пригибалась в седле, ныряя под ветви, или, придерживая лошадь, раздвигала кустарник руками, и ее обдавало брызгами. Чаща наполнилась гомоном потревоженных птиц. Тропка наконец вывела на светлую зеленую поляну возле тихой заводи, которую обступали плакучие ивы, отражающиеся в сонной воде. То тут, то там раздавались всплески и разбегались круги — это рыба разыгралась поутру в ожидании солнца.

Равшанак спрыгнула на землю, из-под ног вылетел перепел, она вздрогнула и засмеялась. Вынула уздечку изо рта лошади, перебросила повод через седло и, ласково похлопав любимицу по шее, пустила попастись. Сама зашла под раскидистую чинару, укрывшую ее сверху от взглядов орлов, внимательно огляделась, сторожко прислушиваясь, и стала расстегивать зеленый бархатный камзол без рукавов, с разрезами по бокам, чтобы удобно было сидеть в седле. По зарослям пробежал, шелестя, ветерок. Она резко обернулась. Увидела сидящих на ветвях скворцов и улыбнулась. Это ее крылатая стража. Если даже какой-нибудь зверь станет подкрадываться, чтобы подглядывать за ней, они поднимут гвалт и снимутся всей стаей.

Оставив Бесса в селении Хамад, Спитамен с горсткой храбрецов направился по старой, давно заброшенной дороге, должно быть, забытой новым поколением караванбаши, на северо-восток, в сторону голубеющих вдали гор, и спустя четыре дня достиг верховий Политимета

[74]

, стремительно выбегающего из узкого ущелья. Здесь на высоком обрыве над пенящейся внизу рекой возвышалась небольшая крепость, которая, однако, играла важную роль в отражении набегов скифов, соседствующих с Согдианой на севере. С Датафарном было условлено, что он с главными отрядами будет ждать Спитамена в этой крепости.

К укреплению вела извилистая, постепенно забирающая вверх дорога, в лунные ночи белеющая, будто покрытая мелом. А сейчас как раз ярко светила луна, в сухой траве звонко звенели цикады, перепутав ночь с днем. Издалека крепость, облитая матово-голубоватым светом, казалась таинственной и даже грозной, если не знать, что стены и башни ее возведены из пахсы

[75]

. Эхо далеко разносило топот приближающихся к крепости коней. Там, вероятно, уже давно проснулись.

Датафарн, кажется, заметил всадников с верхотуры башни. Едва они подъехали, не успели даже окликнуть привратника, как перед ними, загромыхав цепью, опустился мост через ров, и дубовые ворота, обитые узкими полосками железа, со скрежетом отворились. В конце темной, напоминающей тоннель подворотни стоял, раскинув руки и улыбаясь, Датафарн…

Спустя два дня в крепость примчался на запаренном коне гонец из Хамада и сообщил, что воины Искандара забрали Бесса.

Теперь Спитамен ждал дальнейших вестей, чтобы предугадать, как в дальнейшем будут разворачиваться события. Его люди глаз не спускали с войска Искандара Зулькарнайна. «Неужели не повернет обратно?.. — размышлял Спитамен, расхаживая ночь напролет взад-вперед по тесной комнате. — Что еще ему нужно?.. Или в нем разгорелся азарт волка, попавшего в овчарню, который не успокоится, пока не передушит всех?..» Узнав, что Искандар все же переправил через Окс основные силы, он потерял сон, не мог ничего есть, кусок не лез в горло. Всего за несколько дней он отощал, словно после тяжелой болезни.

После свершившейся над Бессом экзекуции Александр предавался дня три размышлениям, попивая сладкое и густое, как мед, вино из местных сортов винограда. Не из этих ли мест доставил лозу к себе на родину Дионис, чье имя славят до сих пор во время пиров благодарные греки…

Воинам было обещано, что после того, как цареубийца будет наказан, Александр сразу же поведет их обратно в милую сердцу Македонию, где их заждались истосковавшиеся по ним жены, у многих распрощались с этим светом родители, так и не увидев перед смертью сыновей, а дети настолько подросли, что вряд ли отцы узнали бы их, встретив вне дома. Да и у жен, поди, прибавилось морщин, а большие, как маслины, глаза утеряли прежний блеск…

Обещание, данное царем, это не слово, случайно оброненное простолюдином. И потому боролись в нем ныне два чувства — желание не уронить царскую честь и соблазн с легкостью завоевать Согдиану, захватить Мараканду, где, по его сведениям, накоплены несметные богатства, а женщины поразительно красивы. Говорят, что в Согдиане разводят крылатых коней, умеющих летать. Недавно Александру попалась старая книга какого-то китайского автора. В ней рассказывалось, как некий император страстно возмечтал заиметь упряжку неземных коней, способных доставить его на небеса. Тогда император смог бы утвердить свою божественность и обеспечить себе бессмертие.

Небесным коням, «потеющим кровью», посвящались поэмы.

Мараканда с великолепным дворцом, живописные ее окрестности пришлись Александру по душе, и он решил дать своему войску передохнуть здесь до осени, до похода в Индию. А с приближением холодов он поведет войско на юг. Вокруг города раскинулись обширные сады, в которых уже зрели ранние фрукты. С трех сторон вдоль горизонта синели горы, преграждающие путь в долину холодным ветрам с севера, а горячим с юга. Густые леса, разросшиеся вдоль Политимета, называемые на местном наречии тугаями, были полны зверья и птиц. А Александр с юности страстно любил охоту.

В один из дней Александр пригласил в свою комнату Намича и предложил разделить с ним утреннюю трапезу. За завтраком спросил, любит ли тот охоту. «Конечно, — сказал Намич, обгладывая фазанью ножку. — В молодости я был заядлым охотником. Но с годами постепенно утратил к этому занятию интерес. Теперь и не припомню, когда в последний раз ходил в тугаи…»

— Издалека ваши леса видятся сплошь покрытыми цветами, — сказал Александр. — Порой мне кажется, что даже ветерок, прилетающий оттуда, напоен ароматом…

Намич согласно кивал. Да, там очень много самых разных цветов необычайной красоты. Если у великого царя появится желание прогуляться туда или выехать на охоту, то Намич готов лично сопровождать его.

Вдоль всей поймы Политимета, от самых гор, где река берет начало, и до середины пустыни, где она теряется, разливаясь на множество мелких рукавов, разрослись смешанные леса, столь густые, что сквозь них не пробраться без топора. Там немало мест, куда не ступала человеческая нога. Огромные многовековые чинары высоко вздымают раскидистые кроны, издали похожие на тучи. Под ними разрослись, переплетая ветви, и белоствольные тополя, и вербы, и пепельно-серебристые маслины, и вечнозеленый можжевельник, и карагач с округлой, будто специально подстриженной, кроной. Всевозможные фрукты и ягоды служат пищей животным и птицам круглый год. Берега реки изобилуют орехами, джидой, миндалем, шиповником, ежевикой, облепихой, туда не трудно отправиться в лодке и отыскать место, где удобно причалить. Старые табибы

Камак с дочерью собирали в саду абрикосы. Отец дотягивался до верхних веток и осторожно наклонял их, стараясь не встряхнуть, а дочь снимала самые спелые крупные золотисто-желтые плоды и складывала в корзину. С переднего двора, где был их дом, послышались мужские голоса. Камак бросился к маленькой калитке, ведущей из сада. Пять-шесть македонян шныряли по двору, заглядывали в сарай, конюшню, на веранду и что-то требовали у жены Камака, а та, не понимая языка, пыталась выпроводить их за ворота и повторяла одно и то же: «Идите, идите… Ничего нету, идите!..»

Камак же за время пребывания здесь македонян научился их понимать.

— Где твой муж? Позови его! — настаивал старший.

— Я здесь, чего тебе? — отозвался Камак, выходя из сада.

— Ты и есть хозяин этого дома? — ткнул ему в грудь пальцем македонянин. — Тогда слушай и запоминай. С тебя причитается подать — одна лошадь, четыре барана и тридцать снопов сухого клевера.

Гонцы Камака не сразу разыскали Спитамена, редко задерживающегося на одном месте дольше одной недели. Он часто менял место расположения своего лагеря. Поэтому посылаемые Искандаром отряды наиболее маневренных гипотоксотов, легкой конницы, вооруженной луками и стрелами, способной задержать врага до прибытия гетайров, уже не раз заставали на месте его стоянки лишь пепел от костров. И усрушанцы нашли его совсем не там, где он, по их сведениям, должен был находиться.

Узнав, с чем к нему пожаловали горцы, Спитамен тотчас велел трубить сбор. Однако он отдавал себе отчет, что опоздал. Искандар, скорее всего, уже давно завязал бой с усрушанцами, и подоспеть им на помощь можно не ранее, чем дня через четыре, да и то, если вовсю гнать лошадей. А как вступать в сражение на усталых конях? Им хотя бы день надо отдохнуть… Спитамен без колебаний принял единственно правильное решение, которое могло сорвать планы Искандара, отправившегося в рейд по горным дорогам, чтобы уничтожать на своем пути селения, наказывать непокорных горцев. До Мараканды от стойбища Спитамена был всего день пути. Искандар сразу же повернет обратно, узнав, что Мараканде, где осталась его любимая Равшанак, грозит опасность…

Спитамен приблизился к Мараканде ночью и расположился вокруг нее лагерем. На рассвете с городских стен увидели поставленные поперек дорог, ведущих к городу, арбы и белеющие в отдалении шатры. Группы конников носились, пыля, по степи. По дорогам расхаживали воины и всякого, кто шел или ехал с утра на городской базар, заворачивали обратно. В городе тотчас поднялась тревога. Уже достаточно рассвело для того, чтобы по одежде и воинскому оснащению легко были узнаваемы не только согдийцы, но и бактрийцы, массагеты, саки.

Спитамен с Датафарном и Шердором подъехал к воротам. Задрав голову, они некоторое время вглядывались в бойницы надвратной башни. Спитамен крикнул:

— Эй, вы там, спите, что ли?