В сумерках прекрасного июньского вечера поезд прибыл на Чарринг-Кросс. Дэвид Гарт вышел с вокзала и собирался подозвать такси, тогда еще казавшееся непривычным новшеством. И тут ему впервые встретился тот человек, чьи слова привели его в ужас.

Всю дорогу от Фэрфилда до Лондона он думал о Бетти Колдер. Досадно было покидать ее больше чем на несколько часов. А деловая встреча при таких странных обстоятельствах и в такое странное время нарушала упорядоченное течение его, несомненно, скучной жизни.

Он был не просто Дэвидом Гартом, доктором медицины, он был Дэвидом Гартом, самым крупным специалистом (что бы под этим ни подразумевалось, как часто язвил Гарт) в области практической неврологии с Харли-стрит.

Перед тем как покинуть Фэрфилд, он надел парадный костюм, как будто между Кентом и Лондоном проходила какая-то тайная граница. На белых перчатках и блестящем цилиндре осела дорожная пыль, и от этого он чувствовал себя несколько неловко. Ему было тридцать восемь, он был худощав, высокомерен, умен и язвителен и, при всем этом параде достоинств, самый отчаянный романтик на свете.

«Ха!» – сказал про себя Гарт.

– Ничего, что мы приехали? – спросила Бетти Колдер.

– Мы?

– Хэл и я.

Хэл Омистон, его племянник. Хэл Омистон, вялый и высокомерный молодой человек, не скрывавший своего презрения к отставшему от жизни дядюшке.

– Машину вел Хэл. Я хотела, но он мне не позволил. Мы проехали двадцать пять миль без единой остановки и успели как раз к приходу твоего поезда. Видишь ли, Хэл был у меня… – Бетти осеклась. – Ты ведь не возражаешь, правда?

– Инспектор, вы шутите?

– Это не шутки. И ничего смешного тут нет. За исключением, может быть (вы ведь извините меня за то, что я так говорю?), за исключением глупости, которую вы совершаете, если думаете, что никто ничего не замечает. Эта теперешняя леди Колдер… вы знаете, кто она такая?

– Она – вдова сэра Гораса Колдера, губернатора Ямайки. Он умер в пятом году.

– Ого! – Твигг широко раскрыл глаза. – Это правда так. Ну, не будем считать ее круглой дурой. А вы знаете, кто она еще?

– Кто?

Марион Боствик бесцельно бродила по гостиной.

Она была величава и нетороплива. Казалось, она о чем-то размышляет. Подол ее юбки подметал ковер.

Еще спускаясь по лестнице, Дэвид Гарт заметил свет за дверью гостиной. Он постоял пару минут, прикидывая, что скажет, и вошел.

Этот дом на холмах, настолько высокий и непропорциональный, что казался неустойчивым, сегодня произвел на Гарта иное впечатление, чем в его первый визит. В воздухе витала тревога, все время, неизвестно почему, хотелось оглянуться через плечо. Но при этом дом казался сейчас не таким темным, каким он ему запомнился. В гостиной стояли стулья из золоченого дуба, жесткие, без обивки, с ярким глянцем на резьбе. У полированного дубового стола имелись ящики с блестящими медными кольцами-ручками. На стене над камином красовалась голова тигра.

Марион снова прошла мимо двери, прижимая к верхней губе шелковый носовой платок. На ней было нарядное платье из синего атласа, пожалуй даже более яркого, чем ее бледно-голубые глаза. Услышав шаги, она оглянулась, не отнимая от лица платка:

– Колдер, – повторил Винс. Он оглянулся на Гарта. – Да, старик, – добавил он голосом таким же безжизненным, как и его взгляд, – я слышал твою беседу с Марион.

С верхнего этажа из окна, как однажды заметил Винс, в ясный день можно было через пустошь увидеть собор Святого Павла. Но сейчас, даже если бы можно было что-нибудь разглядеть, Гарт смотреть не стал бы.

Высокая каменная стена отгораживала неряшливый сад с рододендронами и араукариями от Нагс-Корнер-роуд. Сквозь открытые железные ворота Гарт видел, как свет уличных фонарей отражается в медной отделке зеленого такси.

Первое, что подумал Гарт: «Инспектор Роджерс. Как это Винс запоминает имена? Каким образом он запоминает все их имена, чем доставляет им всем большое удовольствие?» Потом он думал уже только о Бетти.

– Леди Колдер, – опять повторил Винс. – Благодарю вас, инспектор. Вы попросите леди Колдер зайти?

Фэрфилд-приморский даже в июньский субботний полдень нельзя было бы назвать слишком веселым местом.

Не бренчали банджо на его пляжах, не пели свои песни темнолицые музыканты, и странствующие проповедники не объясняли, почему в мире все так плохо и что нужно сделать, чтобы привести все в порядок. Хотя среди его обитателей были и бедные, и старые люди, все же большинство составляли преуспевающие и степенные.

Правда, несколько купальных кабин, этих любопытных пережитков восемнадцатого века, напоминавших, по мнению Гарта, «удобства во дворе» на колесах, могли в прилив выкатиться на линию прибоя, с тем чтобы полные чувства собственного достоинства купальщики могли раздеться внутри и нырять в воду прямо с них, избежав необходимости появляться на пляже в купальном костюме. Но сейчас был отлив, и широкая полоса ила мокро блестела под серым пасмурным небом.

Кроме того, вдоль берега шла прогулочная набережная с шеренгой высоких кованых фонарей, а в парке с рассохшимися скамейками и позолоченной эстрадой при случае можно было услышать стихи и напевы Гилберта или Салливана. Но к этому времени, к шести часам теплого вечера, большинство народа уже уютно устроилось по домам за чаем.

Если не считать лая нескольких собак, которые выросли слишком нервными, в Фэрфилде царила тишина.

– Сейчас отлив, – сказал Гарт. – Так, говоришь, она отправилась плавать, когда вода стала уходить?

Хэл выглядел почти по-человечески, если не считать приподнятого уголка рта.

– Не путайте меня, уважаемый родственник. Ее нет уже два часа, а отлив начался меньше часа тому назад. Прилива не будет до девяти часов.

– Ну что ж, хорошо. – Гарт заговорил чуть громче. – Бетти обычно ходит плавать примерно в это время – в четыре часа, как раз перед чаем. После купания она пьет чай в павильоне.

– Я знаю, Нанки. Кому вы это говорите? Но обычно она не тратит на это столько времени.

Вдоль всего берега, на разные голоса и в разном ритме, часы начали отбивать девять.

Возле дома Бетти Колдер в наступающих сумерках они звучали тихо и мелодично. Мягкими, вкрадчивыми волнами накатывался прилив.

Но атмосфера в гостиной Бетти, где Каллингфорд Эббот разглядывал Дэвида Гарта, не вполне соответствовала этой благостности.

В задней части каменного дома по обе стороны центрального коридора располагались две длинные, с низкими потолками комнаты; в каждой по три окна, под которыми ветер с шорохом шевелил колючую траву и песок. Комната слева предназначалась для покойной Глинис Стакли. Комната справа была гостиной – нагромождение мебели, шелковые шторы, обтянутые кретоном мягкие кресла, – Бетти провела здесь много времени, мечтая над книгами.

Парафиновая лампа в желтом шелковом абажуре качалась под потолком. Выглянув в открытое окно этой гостиной, можно было увидеть штормовой фонарь, горящий внутри павильона. Но Гарт сидел у окна спиной к морю и смотрел на Каллингфорда Эббота, повернувшегося спиной к камину.

– Инспектор, – спросил три четверти часа спустя Дэвид Гарт, – сколько нам еще этим заниматься?

– Времени масса, сэр. Времени масса!

– Позвольте указать вам, что мы повторяем одно и то же полдюжины раз.

– Верно, доктор. И можем повторить еще полдюжины раз. А?

– Вы не возражаете, если я встану и пройдусь?

– Они уже ушли, – сказала Бетти. – Все ушли. Но что же он вспомнил?

На дороге за коттеджем, под высокими безразличными звездами, ветер овевал прохладой горевшие глаза и болевшее тело Гарта. Он был измучен так, будто весь день занимался альпинизмом.

Но позади только первый склон, а до вершины еще далеко.

– Бетти, – сказал он, – ты не можешь оставаться здесь на ночь одна. В «Кавалере и перчатке», наверное, никогда не принимали в качестве постоялицы одинокую женщину, но мы попробуем уговорить их поселить тебя. Иди собирайся.

– Я только хочу спросить…