Автобусов к трапу в этом аэропорту почему-то не подавали, и вереница сутулых пассажиров, тянущаяся к темному зданию вокзала, было первым, что увидела Марина, когда они почти последними вышли из самолета.

— Ну что ты, иди, — он слегка подтолкнул ее в спину, и Марина вдруг поняла, что Карпов почему-то сильно нервничает. — Иди, — повторил он. — Мы приехали.

Что приехали, она и без подсказок знала, только сама идея путешествия ей продолжала очень не нравиться. Если бы Марину спросили, понимает ли она, зачем они сюда приехали, она не задумываясь ответила бы что нет, не понимает, но это было бы еще полбеды, — в конце концов, от жены не требуется понимать все, что делает муж, иногда достаточно просто верить. Сильнее всего ее смущало, что, кажется, и он тоже не очень понимает, зачем нужно было бросать все в Москве, увольняться со всех работ, распихивать, освобождая съемную квартиру, ненужные книги и вещи по друзьям и знакомым и лететь в этот странный и не сказать чтобы родной (даже ему, Карпову) край. То, что Карпов и сам волнуется, Марину и испугало, и расстроило — пока летели, она уже почти уговорила себя, что, наверное, все ее тревоги от мнительности, а на самом деле просто начинается хоть и новая, но интересная и по-прежнему счастливая жизнь. К его лабораторным, то есть даже не лабораторным, а вообще черт знает каким, ночам на кухне, опытам она всегда относилась как к милому хобби и, конечно, удивилась, когда он вдруг сказал ей, что это хобби требует жертв в виде, по крайней мере, переезда в другой город. В Москве их ничего особенно не держало, а Карпов был так убедителен и, главное, убежден, что она и не подумала ему возражать, а сразу согласилась — да, мол, конечно, если ты так считаешь, то надо ехать, — и хотя все дальнейшее происходило чуть менее быстро, чем можно было ожидать, и времени подумать и поспорить у обоих было предостаточно, она почему-то и не думала, и не спорила, и когда он сказал ей, что купил билеты на двадцать восьмое, только пожала плечами — двадцать восьмое так двадцать восьмое, какая разница.

Пока шли к стоянке такси, он сказал, что сейчас, наверное, в поселок ехать не стоит, там и поужинать негде, и вообще неизвестно, как там вообще, поэтому лучше заночевать в гостинице, поужинать и позавтракать в городе, а в поселок — днем, выспавшимися и сытыми. Почему-то это сразу ее успокоило; если он в состоянии думать о еде и комфорте, значит, все-таки не сошел с ума и ему по- прежнему стоит верить. Придя к такому выводу, Марина молча поцеловала мужа в щеку — Карпов отшатнулся, она улыбнулась: столько лет вместе, а он никак не привыкнет к тому, что она разговаривает с ним постоянно, даже когда молчит.

С таксистом торговаться не стали, триста рублей, которые он запросил, были вполне приемлемой ценой. Марина села сзади, Карпов рядом с водителем, машина проехала по темной аллее, и через, может быть, минуту Марина увидела освещенную развилку, ограниченную лесополосой, за которой в темноте угадывались кладбищенские кресты.

Когда они снова проезжали ту развилку у кладбища, Карпов уже не нервничал, как вчера, но что- то такое с ним все равно происходило, он даже сказал: «По несчастью или к счастью истина проста — никогда не возвращайся в прежние места», — и Марине понадобилось несколько лишних секунд, чтобы понять, что это были чьи-то стихи, а не просто случайно получилось в рифму. Настроение Карпова за ночь передалось и ей. С чужим городом, над которым стоит жестяной красноармеец, она уже почти смирилась, но что это за поселок, в котором ей придется жить, — не понимала и поэтому волновалась.

Нужный поворот, конечно, проехали. Долго разворачивались, потом, когда все-таки свернули правильно, и Карпов отпустил таксиста, долго стояли у двери подъезда — это в его детстве здесь не было кодового замка, а теперь замок был, а он не знал кода. Сидели на скамейке перед подъездом, Карпов опять что-то рассказывал, Марина опять не слушала, а потом из подъезда вышел высокий тощий мужик с каким-то ведром, и Карпов, опять волнуясь и называя мужика Геннадием (и на «ты», что с незнакомыми и малознакомыми людьми ему было вообще-то не свойственно), стал объяснять ему, кто он и чей он внук. Геннадий вначале слушал молча, потом полез обниматься, потом, не замечая Марины, потащил Карпова в подъезд, и Марина пошла за ними, потом долго звонили в дверь какой-то старушке, потом старушка тоже обнимала Карпова, звала к себе обедать, но тот сказал, что как-нибудь в следующий раз, а сейчас жена («Ой, ты женился?») очень хочет спать, поэтому ему нужен ключ. Старушка куда-то надолго ушла, потом вернулась с ключом, потом Карпов применил какое-то невероятное дипломатическое искусство, объяснив Геннадию, что выпьет с ним как-нибудь в следующий раз. И только после этих процедур Марина оказалась в просторной пыльной квартире, в которой много лет никто уже не жил. Ходила из комнаты в комнату, выходила на балкон, включила телевизор — работает, осмотрела кухню, потом вернулась к телевизору, села в кресло. Думала — понравится здесь или нет, сможет жить или нет. Ничего не поняла. Закрыла глаза.

В дверь позвонили, Карпов открыл — пришел Геннадий, явно обрадованный появлением новых друзей. Марина смотрела на Геннадия и Карпова через дверь, сама решила не выходить. Сосед принес трехлитровую банку молока и что-то говорил; Марина не вслушивалась, но поняла, что Геннадий поздравляет Карпова с правильным выбором — в Москве суматошно и неуютно, а здесь хорошо, спокойно, и дом хороший — «Тепло, сухо, и ни одной крысы».

— Ну, надеюсь, этого-то добра я здесь смогу купить сколько угодно, - донесся до Марины голос Геннадия.

— Какого добра? — не понял сосед. — Квартир?