Жила-была женщина, которой хотелось убить кого-нибудь, предпочтительно толстяка. Не подумайте напрасно: лишить жизни кого-нибудь пожирней она желала не для того, чтобы исхудалым детям где-то там, в Нью-Дели, перепало больше пищи. У нее были свои скрытые, темные мотивы. Ей снилось, что в руке она держит пистолет, а рядом сидит с высунутым языком породистая собака колли. Ей хотелось выстрелить толстяку в живот так, чтобы пуля прошла насквозь, как слова влетают в одно ухо и вылетают из другого. Толстяка это убьет или, по крайней мере, искалечит ему внутренности. Такой эффект в нижней части его брюшной полости можно будет назвать по-разному: новый порядок, реформа, перестройка, реорганизация, дезорганизация, демонтаж, на худой конец. Толстяк, когда в него угодит пуля, рухнет на пол, как мешок с песком, но не раньше, чем сделает большие глаза и скажет: «За что?!» или «Почему именно меня?!», а затем попросит дать ему еще один шанс остаться в живых или, наоборот, потребует, чтобы его добили и тем самым выполнили свой долг до конца.

Но женщине, которой хотелось убить кого-нибудь, не так уж хотелось, чтобы этот кто-нибудь от ее убийства умер. Она не желала брать на свою совесть прекращение чужого существования, пускай даже прекращение существования толстяка, который много ест и таким образом отнимает пищу у маленьких детей, застрявших в Индии. Впрочем, без пистолета или ножа все равно нельзя предпринять ничего смертоубийственного, а денег у женщины не было. Тем не менее она ходила по улицам, пока не увидела очень толстого господина, которого и пригласила пройти в подворотню. Но тот не пошел. Когда людей останавливают посреди улицы и предлагают пройти в подворотню, большинство сразу догадываются, что дело пахнет керосином.

Нельзя заниматься самоуправством, даже если вам хочется взять в руки Закон лишь затем, чтобы согреть его у себя на груди. Нельзя нагибаться к нему, приподнимать и прижимать к себе: Закон никоим образом не ребенок. Хотя бы потому, что не вчера родился на свет.

Упадет Закон или споткнется — не мешайте ему встать на ноги самому! Зайдет в старый парк отдохнуть на скамеечке — не приближайтесь к нему! И не спорьте! Ибо дело не в том, что Закон не любит людей, а в том, что он терпеть не может, когда люди тискают его и сюсюкают над ним. Закон не поцелует тетеньку за то, что она ущипнула его за щечку.

Женщина, которой хотелось убить кого-нибудь, думала, что Закон не станет сопротивляться, и она сможет его приласкать и пеленки переменить, и ванночку сделать, разумеется, если только не закапризничает. В мире многое хочется взять в руки и приласкать, как бездомного младенца или лисенка с перебитой ножкой, — вот и приходится выставлять сильную охрану из числа профессионалов и бывших битников.

Жила-была женщина, у которой начались родовые схватки, и ее отвезли в больницу. Муж пошел было за ней в родильную, а жена и врачи стали его отговаривать. Мол, не стоит, да и зачем! Необязательно иметь допуск ко всему на свете.

Муж выхватил из кармана свои сигареты, «Джентльменские», да, да, и дал им, что называется, прикурить. Жена кричала от болей всю ночь, но не она же одна кричала, в родильных комнатах многие кричат.

Через каждые три минуты ее схватывало, доктор подходил, информировал, на сколько пальцев раскрылась матка, роды, говорит, уже начинаются, и рекомендовал, чтобы тужилась, когда скажут тужиться.

В перерывах между муками женщина лежала и слушала проклятия других рожениц. Одни проклинали ребенка, другие — своих мужиков, а третьи ругались так, без точного адреса.

Ругаться женщина не ругалась, но и «Хатикву» тоже, можно сказать, не пела. Когда боли отпускали ее, она умолкала до следующего раза. И когда приказывали тужиться, она тужилась. После того как вышел первый, ей велели отдохнуть и набраться сил: не поздней чем через четверть часа выйдет второй. Так и было. Второй вышел, сказали, легко — им легко говорить! Сестры поздравили: «У вас двое мальчиков, мазл тов

[1]

!», и она обрадовалась ужасно, утерла слезы и почувствовала, как ее внутренности начинают возвращаться на место.