Завершение Первой мировой войны не сразу принесло мир в Европу. Напротив, революции, контрреволюции, этнические столкновения, погромы, войны за независимость, гражданские конфликты и внутреннее насилие, подобно сейсмическим волнам, порожденным катаклизмом мировой войны, сотрясали в 1917–1923 годах старый континент, преобразуя его политический пейзаж. Насилие подобного рода наблюдалось в России, на Украине, в Финляндии, Балтийских государствах, Польше, Австрии, Венгрии, Германии, Италии, Анатолии и на Кавказе. В Ирландии в те же годы шли война за независимость и гражданская война

{1}

.

Важным аспектом всех этих конфликтов являлось военизированное насилие

(paramilitary violence).

Настоящая книга представляет собой попытку исследовать происхождение, проявления и наследие этой разновидности политического насилия в том виде, в каком оно существовало в 1917–1923 годах. Под военизированным насилием мы имеем в виду военные или квазивоенные организации и практики, которые либо дополняли, либо подменяли собой действия традиционных военных структур. Порой это происходило в вакууме, оставшемся после краха государственности, в других случаях военизированное насилие приходило на помощь государственной власти, однако имелись и примеры его противодействия государству. Оно включало в себя революционное и контрреволюционное насилие, совершавшееся во имя светских идеологий, а также этническое насилие, связанное с основанием новых национальных государств или с сопротивлением этому процессу со стороны национальных меньшинств. Военизированное насилие существовало параллельно с другими видами насилия — такими как социальные протестные движения, повстанчество, терроризм, полицейские репрессии, криминальное насилие и боевые действия традиционного типа

{2}

.

Термин «военизированное насилие» был предложен лишь в 1930-х годах, и речь тогда шла о возникновении в фашистских государствах вооруженных политических формирований, организованных по военному принципу; в дальнейшем, в 1950-х годах, этот термин стали применять при описании подобных формирований, участвовавших в антиколониальных войнах и в постколониальных конфликтах

В этом смысле целью данной книги является переосмысление одного из наиболее важных путей из числа тех, что вели от военного насилия к относительному спокойствию второй половины 1920-х годов. Историки предлагали ряд концепций для оценки этого процесса. Одна из них — идея о мнимой «брутализации» послевоенных обществ. Однако сам по себе опыт войны (не слишком различавшийся у немецких, венгерских, британских или французских солдат) не может служить достаточным объяснением того, почему в одних государствах, принимавших участие в войне, политика после 1918 года «брутализовалась», а в других — нет

Возможно, более убедительное объяснение неравномерного распределения военизированного насилия в Европе скрывается в мобилизационном потенциале поражения. Последнее следует рассматривать не только в терминах баланса сил, но и в смысле состояния сознания (включая отказ смириться с превратностями судьбы), которое Вольфганг Шифельбуш назвал «культурой поражения»

Те революции — политические, социальные и национальные, — которые происходили в различных регионах Российской империи с первых месяцев 1917 до осени 1918 года, могли и не быть насильственными по своей природе. Путь, который привел от Февральской революции 1917 года к Гражданской войне, разразившейся летом 1918 года, мог принять иное направление. Однако успешная консолидация власти в руках малочисленной, но целеустремленной революционной большевистской группировки зимой 1917/18 года, в разгар крупномасштабного военного конфликта, уже придавшего импульс этнической борьбе с ее собственной динамикой, вдохнула мощный заряд энергии в революционное насилие, ответом на которое стало возникновение столь же целеустремленных контрреволюционных армий, чьей основной целью являлись жестокие репрессии против революции, и в первую очередь — против революционеров. Соответственно революционное и контрреволюционное насилие с новой энергией распространилось по Европейской России (а также по Кавказу и Средней Азии), совершенно затмив отдельные, хотя и мощные вспышки революционного насилия, наблюдавшиеся в Европе до 1914 года. В некоторых регионах крах государственной власти и экономические сдвиги, ставшие следствием революции, привели в 1918–1919 годах к социальному распаду, вызывавшему на местах организацию примитивных вооруженных организаций самообороны. Как показывает Уильям Розенберг в главе, написанной для данной книги, эти события задавали наиболее фундаментальный импульс к появлению военизированных организаций в хаосе русской революции. Однако ответ большевиков заключался не в формализации военизированных политических практик, а в новом долговечном феномене политики XX века: в возникновении современного революционера-коммуниста, подготовленного к политической работе и к необходимости насильственных мер при строительстве нового государства на партийной основе

{23}

.

Русские революционеры создавали различные формирования, действовавшие наряду с Красной армией, — от красногвардейцев, сыгравших свою роль при свержении Временного правительства, до вооруженных отрядов, насаждавших «военный коммунизм» на селе и участвовавших в Гражданской войне. Однако отнюдь не военизированное насилие легитимировало новый режим. В соответствии с большевистским пониманием марксистской теории и с практикой ленинизма источником власти и организации в новом государстве являлась партия, и партия же (а не армия) обеспечивала наиболее важные формы внесудебного насилия — такие как ЧК и революционный террор. Вообще, следствием врожденной неприязни большевиков к «милитаризму» и их страха перед «бонапартизмом» было то, что даже

И напротив, белые русские армии после свержения царизма практически не имели иной опоры, кроме военной силы, особенно с учетом разнообразия политических течений в их рядах. В некоторых частях России Белое движение было в основном представлено частными армиями и иррегулярными силами — такими как войска атамана Семенова и барона фон Унгерна-Штернберга, действовавшие в Центральной Азии. «Зеленые» и анархисты, играя свою собственную роль в Гражданской войне, также опирались на всевозможные вооруженные группировки, свободные от какого-либо государственного контроля. Поэтому важной темой, требующей дальнейших исследований, является та степень, в которой военизированное насилие использовалось антибольшевистскими силами, а также вопрос о том, служило ли оно для легитимации контрреволюционного дела после его поражения. Пребывание армии барона Врангеля в Галлиполи в 1920–1923 годах и дух Общества галлиполийцев, трансформировавшие опыт поражения в идеал «Белой мечты», стали источником идентичности и знаменем для многих основателей военизированных группировок в изгнании (таких, как Русский общевоинский союз, основанный в Югославии в 1924 году) и организаторов операций на советской территории в межвоенные годы и во время Второй мировой войны

Большевистская революция взаимодействовала с военизированным контрреволюционным насилием и за пределами России. Во многом подобно тому, как напуганные европейские правящие элиты в конце XVIII века со страхом ожидали «апокалиптической» войны с якобинцами, многие европейцы после 1917 года опасались, что большевистская «зараза» проникнет в 1919–1920 годах в остальные страны Европы, и эти страхи подталкивали к мобилизации военизированных сил против предполагаемой угрозы. Это происходило не только там, где такая угроза была вполне вероятна, — в Балтийских государствах и на Украине, в Венгрии и в отдельных частях Германии, — но и в более стабильных державах-победительницах: во Франции и в Великобритании. Факт большевистской революции и установления нового режима в России повсюду привносил контрреволюционный дух в дело защиты существующего социального строя, оправдывая военизированное насилие как средство самообороны. Таким образом, необходимо реконструировать воображаемые категории «коммунизма» и «революции», для того чтобы понять, где и каким образом военизированные силы рассматривались как законная защита от революции — или даже как вектор контрреволюции

В некоторых частях Центральной и Восточной Европы классовая политика в контексте военного поражения и распада прежней политической власти привела к контрреволюционной мобилизации, в которой сыграли важную роль такие военизированные организации, как «Фрайкор», Белая гвардия и «Хеймвер». Эту тему рассматривает Роберт Герварт в главе III. Ключевое место в этих событиях занимали новые политические силы, пытавшиеся воплотить в жизнь идеи, сами по себе не новые (антидемократический национализм, авторитаризм), но ставшие объектом военного конфликта. Начиная с 1917–1918 годов юристы, интеллектуалы и профсоюзные лидеры утратили доминирующее положение в революционной политике левого и правого толка, которое они занимали в довоенную эпоху. Теперь власть и в первую очередь рычаги насильственных действий оказались в руках у новых фигур, многие из которых (хотя отнюдь не все) имели непосредственный опыт военного насилия, полученный на фронтах Первой мировой войны, и авторитет которых опирался на радикальность их риторики и поступков.

Такая трансформация наиболее ярко проявилась в среде ультраправых сил, где в первые послевоенные годы возникла новая политическая культура вооруженных группировок. Эти военизированные организации объединяли бывших офицеров, ожесточившихся за годы войны и (в некоторых странах) озлобленных поражением и революцией, и представителей младшего поколения, компенсировавших нехватку боевого опыта своей активностью, радикализмом и жестокостью, нередко превосходя в этом отношении ветеранов войны.

Являясь по своему мировоззрению жесткими националистами, такие активисты военизированного движения, однако, отличались в этот период высокой мобильностью как на национальном, так и на международном уровне. Если, как полагает Уте Фреверт, Первая мировая война в целом представляла собой мощный наднациональный опыт, будучи периодом межнациональных контактов и этнических перемещений, то такими же были и послевоенные годы с их непрерывными конфликтами

{27}

. На бывших немецких офицеров существовал огромный спрос как на «военных инструкторов» в ходе бесчисленных гражданских войн, бушевавших в Китае и в Южной Америке, а в рядах белых армий во время русской Гражданской войны против большевиков воевало большое количество добровольцев нероссийского происхождения.

В эпоху стремительных социально-экономических изменений и ощущения экзистенциальной угрозы, исходившей от «международного большевизма», военизированные организации являлись структурой, защищавшей своих участников от социальной изоляции и обеспечивавшей их занятием, позволяя им обратить свою жажду действий и разочарование в насилие. Для членов военизированных организаций была типична нисходящая социальная мобильность, хотя они и не отличались единым классовым происхождением. В то время как в рядах немецкого «Фрайкора», итальянских «ардити» и русского белого ополчения находилось непропорционально много бывших офицеров и аристократов, милиция Литвы, Балтийских государств и Ирландии, как правило, состояла из крестьян и интеллигенции, принадлежавшей к среднему классу

В противоположность армии, члены военизированных организаций нередко имели политические амбиции и называли себя солдатами от политики. Не выдвигая четкой политической программы, они сражались против социалистов, коммунистов, новых политических систем и мнимой мелкобуржуазной ментальности с ее основными ценностями — безопасностью и респектабельностью. Их мировоззрение выражалось главным образом в насильственных действиях против «красных» и этнических меньшинств.

Если большевистская революция и последовавшая за ней Гражданская война в России порождали страхи перед европейской классовой войной, то идея создания этнически однородных национальных государств оказалась не менее революционным принципом и важным источником военизированного насилия во многих регионах Европы после окончания Первой мировой войны — особенно там, где имелось противодействие со стороны империй и династических монархий или других национальностей, находившихся в большинстве. В то время как революционное насилие 1917 года переняло от XIX века четкость сражений на баррикадах, разделявших две стороны, боровшиеся друг с другом во имя противоположных идеологий, этническое насилие отличалось намного более сложным и запутанным характером. Многие шаги, на первый взгляд движимые идеологией или объявлявшиеся в свое время политическими, в реальности мотивировались уже существовавшими социальными трениями или являлись побочным продуктом более простых стимулов — таких как зависть, алчность или вожделение

{32}

.

В Европе после 1917 года национальные проекты нередко переплетались с социальными движениями, а в некоторых частях Восточной Европы национальные претензии шли рука об руку с земельными требованиями, вследствие чего в послевоенные годы в качестве мощной радикальной силы заявил о себе крестьянский национализм — в первую очередь в Болгарии, Западной Украине и Балтийских государствах (но не в Ирландии, где британцы уступили землю фермерам-арендаторам). Кроме того, рабочие и социалистические движения были не только интернационалистическими; напротив, нередко они принимали «национальную» форму. Борьба за создание или защиту нации включала разнообразные виды насилия. Этнические и национальные притязания преобладали в зонах дробления на территории Османской и Романовской империй (а также в Ирландии), хотя ту или иную роль играли также большевизм и антибольшевистская контрреволюция

{33}

. Сергей Екельчик в главе 7 исследует борьбу военизированных сил за землю и власть на местах, которая, в свою очередь, способствовала кристаллизации украинской и польской национальной идентичности в спорных регионах, населенных обоими этими народами.

Политика этнических чисток достаточно часто вдохновлялась старыми дарвиновскими метафорами социальной борьбы, угрозой расовой или национальной деградации и идеалом чистого и здорового сообщества. Однако логика установления новых границ с целью определения национальных сообществ могла порождать тот же эффект и при отсутствии подобного идеологического наследия — как, например, в Ирландии и Польше, где национализм ассоциировался с демократическими традициями и религией. Необходимость очистить сообщества от «чужеродных» элементов и искоренить тех, кто вредил благополучию сообщества, также носила практический характер и требовала применения насилия, что ярко иллюстрируют десятилетия после 1917 года. Способы, которыми осуществлялись чистки, во многом диктовались контекстом, в котором они проводились, но в еще большей степени — кризисом государственной власти и обострением внутриобщинных взаимоотношений под воздействием военных конфликтов и экономических изменений. Но эти способы также отражали формирование в рамках конкретных революционных движений внутренней культуры, задававшей их предрасположенность к военизированному насилию. Истоки этой культуры носили сложный характер. Так, контрреволюционные банды, после Первой мировой войны совершившие много зверств по всей Центральной и Восточной Европе, во многом опирались на упрощенную и откровенно гендерную военную культуру, в которой готовность отдавать и исполнять приказы о применении насилия подчиняла «нормальные» ценностные структуры гражданского общества нерассуждающему служению идее.

Межобщинное насилие между враждебными этническими и религиозными группами (поляки и немцы в Силезии, унионисты и националисты в Северной Ирландии, мусульмане и христиане в новой Турецкой республике) было не менее важным источником военизированного противостояния, поскольку каждая из сторон прибегала к сочетанию милиции и террористических отрядов при захвате или защите «национальных» земель. Иногда — особенно во время греко-турецкой войны 1919–1922 годов — военизированные группы использовались в дополнение к традиционным армиям, в то время как в других случаях асимметричная борьба между партизанскими и регулярными силами порой вынуждала последние прибегать к помощи вспомогательных отрядов, способных расправиться со скрытым врагом без оглядки на военные конвенции. Как пишет Угур Умит Унгор в главе X, это наблюдалось после 1920 года в Закавказье, где большевики столкнулись с чрезвычайными трудностями при попытке «умиротворить» местные народы, воевавшие друг с другом из-за пограничных территорий или проводившие этнические чистки, причем особенную активность и жестокость проявляли армянские военизированные отряды

В каждом из этих случаев требуется выяснить не только тип, размах и степень свирепости военизированного насилия, но и его влияние на те цели, во имя которых оно осуществлялось. «Нация» (как бы она ни определялась) не несет в себе никаких врожденных черт, которые бы делали самозваные военизированные силы источником легитимности, хотя они могли оставлять о себе долгую память и даже основополагающие мифы. Однако в тех случаях, когда предполагаемое или реальное национальное государство оказывалось отделено послевоенными границами от сообществ, считавшихся его неотъемлемой частью, или включало в себя остатки бывшего государства или социальных элит, которым отказывалось в праве на место в пределах нового государства, возникала возможность ирредентистского насилия, направленного как на «защиту» уязвимых членов, так и против мнимых антител ради утверждения нового национального сообщества. И та и другая динамика просматривается в войнах 1918–1919 годов между Польшей и Украиной и Польшей и Литвой. Военизированные силы стремились выявить и запугать или изгнать представителей другого этноса на обширных просторах спорных приграничных территорий в Восточной Польше

К концу 1923 года военизированное насилие в целом ушло из европейской политики, хотя некоторые наиболее запутанные конфликты по-прежнему создавали плодородную почву для таких военизированных и террористических организаций, как ММРО и ИРА

{41}

. После завершения франко-бельгийской оккупации Рура, окончания гражданских войн в России и Ирландии и заключения Лозаннского мирного договора (предусматривавшего создание новой Турецкой республики), одной из задач которого было «окончательно завершить состояние войны, существующее на Востоке с 1914 года»

{42}

, Европа вступила в период хрупкой политической и экономической стабильности, продолжавшийся до Великой депрессии.

Тем не менее это бесспорное утверждение требует четырех оговорок. Во-первых, некоторые регионы Европы после войны практически не знали внутреннего военизированного насилия. По большому счету речь идет о территориях держав-победительниц, для которых территориальная целостность, власть государства, мощь и престиж армии лишь укрепились. В пределах Великобритании, Франции, Бельгии и даже появившейся в результате войны Чехословакии случаи военизированного насилия были очень редки или вовсе отсутствовали. Поскольку все эти страны входили в число основных участников войны, они играют роль контрпримеров, позволяя выявить факторы, порождавшие военизированное насилие в других регионах. Джон Хорн проводит такое исследование на примере Франции в главе 13.

Вторая оговорка к утверждению о сокращении военизированного насилия в Европе после 1923 года состоит в том, что за мнимым спокойствием и возвращением к нормам мирной политики продолжала скрываться общая культура призывов к насилию, военизированной политики и уличных боев, характерная для многих стран Центральной и Восточной Европы. Военизированное насилие оставалось ключевой чертой межвоенной европейской политической культуры, включая в себя такие разные движения, как германские штурмовики, итальянские «чернорубашечники», легионеры румынской «Железной гвардии», венгерские салашисты, хорватские усташи, Рексистское движение Леона Дегреля в Бельгии и движение «Огненные кресты» во Франции (основанное в конце 1920-х годов). В то время как мощный импульс многим из этих движений дали последующие события — и в первую очередь Великая депрессия, — своими корнями они зачастую восходили к потрясениям непосредственно послевоенного периода. В тех случаях, когда эти потрясения в наибольшей степени подчинялись идеологической контрреволюции, неприкрытое насилие военизированных отрядов имело наибольшие шансы стать частью символических и организационных принципов, структурировавших массовые движения и даже новые государственные формы. В случае итальянского фашизма и германского национал-социализма культура «военизированных движений» сыграла решающую роль в создании условий для прихода этих движений к власти: несмотря на важное место, занимаемое электоральной политикой и в Италии, и в Германии, военизированное принуждение оказывало на нее пусть чисто показное, но заметное влияние. Более того, послевоенный опыт создавал культурную основу (как непосредственно ощущавшуюся, так и неявную) для военизированных организаций такого типа, которые могли быть задействованы как внутри страны — в классовых сражениях и против либерального государства, — так и во внешней ирредентистской борьбе в этнических «зонах дробления».

Даже во французской Третьей республике, укрепившейся в результате военной победы в Первой мировой войне, в 1924–1926 годах имела место военизированная реакция ультраправых сил на демократическую политику и деятельность Коммунистической партии, названная одним историком «первой волной» французского фашизма. За ней последовала намного более серьезная «вторая волна», порожденная экономическим кризисом и нерешительной демократической политикой 1930-х годов

В-третьих, рассматриваемый период надолго оставил после себя и такое наследие, как идея о необходимости избавить сообщество от чуждых элементов ради создания нового утопического строя, ликвидировать всех тех, кто якобы ставил под удар благоденствие сообщества. Это убеждение представляло собой мощный аспект общего багажа радикальной политики и радикальных акций в Европе с 1917 по конец 1940-х годов