Я выросла в коммунальной квартире на Малом проспекте Петроградской стороны.

Приехав в Петроград в 1921 году из Иванова, моя мать сняла две комнаты у Елены Константиновны Черновой. Бабы Ляли — так я звала ее, невысокую, хрупкую, с блестящими, точно серебряные, седыми волосами, которые она завивала специальными щипцами, нагрев их на керосинке, и серьгами в виде колец. Баба Ляля, как я теперь понимаю, явно была «из бывших»: интеллигентная, прекрасно воспитанная, она почему-то работала гардеробщицей в каком-то учреждении. Позднее, в результате уплотнений, мать уже законно прописали в этих комнатах, а в остальных двух, кроме бабы Ляли, жили ее сын Евгений с женой Ангелиной. Все они были родом из Сибири, где Евгений, на свою беду, успел несколько месяцев прослужить у Колчака — был призван из Томского университета. Это навсегда искалечило его психику, а потом и жизнь. Он боялся. Всех и всего.

В эту квартиру меня принесли из родильного дома, клиники Шредера. Отношения с соседями были у нас тогда почти родственными. Я очень любила бабу Лялю. Услышав, что она вечером раздевается в передней, я тут же бежала к ней. Мне очень нравилось в ее комнате, там все было какое-то необыкновенное — эркер (его называли — фонарь), в нем баба Ляля устроила настоящий зимний сад. В «фонаре» стояли фикусы, кактусы, еще какие-то высокие цветы. Даже пальма была. Я приходила и тихонько играла среди этих цветов или рассматривала альбом со старинными фотографиями, на которых были изображены дамы в шляпах со страусовыми перьями и офицеры в мундирах с красивыми эполетами на плечах. Баба Ляля, надев пенсне, читала или шила, сидя за обеденным столом, над которым низко висела старинная люстра, казавшаяся мне прекрасной, как все в этой комнате, — абажур из белого стекла украшен был бахромой, каждая нитка которой унизана разноцветными бусами. А слева от двери, около дивана, который назывался кушеткой, высилась огромная, с меня ростом, китайская ваза, разрисованная цветами и драконами. А еще у бабы Ляли был пес, лайка по кличке Рыжка. На солнце его шерсть казалась золотой, и я любила его почти так же, как своего собственного котенка Кузю.

Нравилась мне и невестка бабы Ляли, тетя Геля. Стройная, смуглая, темноглазая и темноволосая, она укладывала волосы красивыми волнами — плойками, и делалось это при помощи все тех же старинных щипцов. Тетя Геля носила белые блузки со стоячим воротником, под которым красовалась старинная брошка — камея. Сына бабы Ляли Евгения я помню плохо, был он неразговорчивым, нервным, всегда норовил пройти мимо тебя, точно не замечает. Страх расплаты за службу в белой армии (не знаю, указывал ли он это в анкетах) привел к тому, что в тридцать седьмом году (мне уже было три года) Евгений вдруг развелся с интеллигентной Ангелиной (подозреваю, что она была из дворян) и привел в дом толстозадую Шуру, вполне пролетарского вида и, видимо, происхождения. Комнату, где раньше они жили с тетей Гелей, разделили дощатой перегородкой на два узких «пенала».

Тетя Шура носила короткие юбки, плотно обтягивающие ее широкий зад, и туфли на высоченных каблуках. Мама говорила: «Когда Шуретта идет по коридору, у нас в буфете звенит посуда». Я прислушивалась: вроде точно звенела!

Эта история произошла еще до моего рождения. Мама жила тогда на Петроградской одна. У нее был двоюродный брат Лева, бездомный не то студент, не то аспирант. Мама жила в двух комнатах, и родственники попросили ее приютить Леву на время.

Мама согласилась: Лева был тихим, интересовало его только одно — физика. Рассказывали, что еще в раннем детстве маленький Лева, внимательно вглядевшись в хлебную крошку, вдруг задумчиво произнес: «Интересно, сколько в этой крошке атомов?» Никто не смог ему ответить, все растерянно переглянулись. Зато когда он задал другой вопрос, адресуясь к своему двоюродному брату Володе (младшему брату моей матери): «Володя, а почему на грядки кладут пук-пук?», Володя снисходительно ответил: «Дурак! Это не пук-пук, а говно!»

В общем, тихий и вежливый Лева маме ничуть не мешал, только ее иногда раздражало, что, углубившись в очередную ученую книгу, он стряхивает папиросный пепел за диван. И вообще порядочный неряха. Но это еще можно было кое-как терпеть.

Терпение лопнуло в день первого мая, праздник, к которому мама долго готовилась, сделала генеральную уборку, вымыла пол, выстирала и накрахмалила тюлевые занавески, постелила на стол белую скатерть. После чего ушла на демонстрацию, благо день был ясным и солнечным.

Вернувшись домой через несколько часов, мама не поняла, что случилось. В квартире было сумеречно. Занавески и скатерть почернели, в воздухе плавало что-то вроде черного снега. Пахло копотью. Среди этого ада рассеянно бродил Лева с раскрытой книгой, временами смахивая со страниц копоть, — ее хлопья мешали ему читать.