Наш поезд «Воркута — Адлер» несколько часов тащился вдоль берега моря. Берег был густо покрыт разомлевшими телами, и не возникало ни каких сомнений в том, что эти тела переместили себя на море с той самой единственной целью — разомлеть. Этакий нескончаемый праздник плоти. На каждой станции пассажиры стайками покидали вагон, а мы все тащились вдоль моря.

В Сочи, на предпоследней станции, я вышел покурить на перрон и тут же был встречен вопросом в лоб: «Квартира в Адлере нужна?» (квартирные шустрилы встречали потенциальных клиентов на станцию раньше, потому что в этом году северорусская «жажда разомления» в огромном количестве погрузила себя именно на адлерский поезд).

— Нет, мы едем дальше Адлера.

— Дальше Адлера?! — на лице шустрилы отразилось недоумение, смешанное почти с жалостью, как будто за Адлером земли нет, скала обрывается в море и ни какого разомления, одно сплошное самоубийство. Действительно, во всем нашем огромном поезде дальше Адлера кроме нас ни кто не ехал.

— Как попасть на Новый Афон? — пытаемся узнать в справочном Адлерского автовокзала.

И вот мы уже на мосту через реку Псоу. Это граница. Пограничники проверяют документы. Быстро пролистав паспорт моей жены, пограничник в форме русского офицера спокойно сказал: «Проходите». Протягивая свой паспорт, я уже расслабился, считая проблему решенной, однако, исследовав все печати в моей «краснокожей книжице», офицер неожиданно спросил:

— Родственники в Абхазии есть?

— Нет, — ответил я оторопев, — мы просто идем на Новый Афон.

— Мы не можем вас пропустить.

— А как же быть? И почему жене — можно?

Старая, согбенная монахиня, стояла у входа в автобус, который должен был отправляться на Сухум через пару минут. Она просила шофера, чтобы он ее, безденежную, бесплатно довез, но тот отмахнулся, отказал. Удивительная монахиня даже не пыталась уговаривать шофера, но все–таки не отходила от дверей автобуса. Опираясь на палочку, она всем своим видом являла невозмутимое спокойствие, словно все эти границы, деньги, автобусы, для нее как бы не существовали, то есть были несущественны, призрачны. Она не сжимала зубы, не суетилась, озабоченная дорогой, ни о чем как будто не переживала. Просто она тихо и мирно была уверена, что всё будет нормально. Так путешествуют с Богом.

Жена шепнула мне: «Давай заплатим за нее». Мы уже любили старенькую монахиню, которую и видели–то две минуты. Не раздумывая, сунули за нее шоферу две десятки. Она поблагодарила: «Да воздаст вам Господь всемеро».

Рейс до Нового Афона был для меня страшен. Природа — райская, но великолепные особняки, санатории, пансионаты были раздолбаны, разбиты, раскурочены. Тотальная разруха, сплошные руины, на десятки километров они тянулись вдоль дороги, выворачивая душу наизнанку.

Никогда ранее не доводилось столь явственно заглядывать в глазницы войны. Что же произошло? Прекрасные здания рождаются в человеческих душах, прежде чем воплотиться в камне. И руины тоже рождаются в душах, прежде чем начнет пазгать дальнобойная артиллерия. Руины — материальное воплощение человеческих страстей. Любой войне предшествует очень простая вещь: несколько политиков мрачно стискивают зубы и в голове у них начинают вертеться фразы типа «во что бы то ни стало», «любой ценой»… Вспомнил себя на мосту, вспомнил старенькую монахиню…

На Новом Афоне мы довольно быстро сняли жилье

[1]

и пошли поужинать в единственное здесь кафе. Оно было очень красивое, на острове посреди пруда. Мы заказали шашлыки и, развалившись в пластмассовых креслах у самой воды, устало и опустошенно рассматривали двух чудных белых лебедей. Поневоле вспомнились строчки из песни: «А белый лебедь на пруду качает павшую звезду, на том пруду, куда тебя я приведу». Я улыбнулся первый раз за этот день и сказал жене: «А все–таки, Лариса, я привел тебя на этот пруд».

Когда, набродившись по пустынным улицам мартовского Сухума, устанешь, желая передохнуть, ближайшая кофейня всегда оказывается неподалеку — стоит лишь оглядеться вокруг себя. Эти маленькие забегаловки щедрой рукой рассыпаны по столице Абхазии, их здесь, кажется, больше, чем людей, и в очередной кофейне сидишь, как правило, в одиночестве. Не торопясь потягивая прекрасный натуральный кофе за 3 рубля (растворимым пойлом вас никогда здесь не угостят), положив рядом свежую сухумскую газету, слушаю абхазское радио: «Последнее время российские политики стали слишком часто говорить о том, что уважают принцип государственной целостности Грузии. Но Абхазия никакого отношения не имеет к грузинскому суверенитету».

Радио напоминает о том, что хотя кофе куплен за русские рубли и говорят со мной по–русски без акцента, но я уже не на Родине, российские политики здесь — зарубежные. Смысл их высказываний для абхазов — шокирующий и непонятный («Почему русские опять сдают нас Грузии?») А наши политики, рассуждая о том, что Абхазия — часть Грузии — понимают ли вообще, о чем говорят?. Для простых абхазских тружеников это всё равно, что голос марсиан, только вчера приземлившихся. С высоты российских трибун и из окна сухумской кофейни абхазская ситуация видится очень по–разному.

Беседуя с абхазами, мы много раз сходились во мнении, что принимать всерьез заявления политиков — это вообще пустое дело. Они говорят то, что им положено, стиснутые давлением дипломатических условностей.

И абхазских политиков нет большого смысла слушать. Разворачиваю сухумскую газету и горько усмехаюсь: «К грузинским террористам добавились северокавказцы, граждане России». Это получается, что чуть ли не Россия на них напала.

[3]

Через окно кофейни я всматриваюсь в лица сухумцев, уже зная, что большинство из них приходят в крайнее смущение от подобных реплик собственных «глашатаев».

Очередная чашечка кофе на Новом Афоне. В домашней обстановке мы беседуем с абхазом, которого зовут Дмитрий. Спрашиваю:

— Что у вас здесь в октябре в Кодорском ущелье творилось? Быстро вы, однако, боевиков разбили.

— Их не разбили. Вытеснили. Договорились.

— Что–то не понял. Они, кажется, не на переговоры шли, а воевать.

— Между тем никаких боев практически не было, а они ушли. Я же говорю: их вы–тес–ни–ли.

Так почему же все–таки боевики, показавшие свое явное нежелание пробиваться куда–либо с боями, так легко оказались на территории Абхазии? Ответ на этот вопрос лежит в сфере этнографии и географии, а тактика и боевое искусство здесь ни при чем.

Когда в 1993 году абхазские вооруженные силы гнали со своей земли войска Госсовета Грузии, Абхазия была освобождена полностью, и даже за Ингур в пылу наступления перемахнули — на территорию Грузии. Однако осталась часть территории Абхазии, куда ее войска так и не зашли, — это горный район Кодорского ущелья, как его называют — Абхазская Сванетия.

Здесь проживает мало кому известный народ — сваны. Грузины не считают сванов грузинами, хотя они принадлежат к единой картвельской языковой группе. Впрочем, от тех же кахетинцев, например, или карталанцев сваны заметно отличаются образом жизни и миропониманием. Живут высоко в гоpax, культура не развита, уклад жизни близок к первобытному. А в верховье реки Кодор сванов поселили искусственно в XIX веке. Это не их земля, хотя и не их вина в том, что они здесь живут.

Во время войны 1992–1993 годов сванский батальон в составе грузинской армии выполнял в Сухуме полицейские функции. Сваны прославились своей дикостью и жестокостью. Тогда, в войну, сванская войлочная шапочка на чьей–то голове равнялась смертному приговору. Абхазские воины, эту шапочку приметив, сразу стреляли на поражение — слишком сильно в народной душе бурлили рассказы о сванских зверствах.

Впрочем, здесь мне довелось познакомиться с одним абхазом, который уже после войны демонстративно носит сванскую шапочку, объясняя это так: «Нельзя огульно весь народ грязью поливать. Сванов понимать надо. Между прочим, несмотря ни на что — это очень честные люди».

Итак, боевики пришли, немного постреляли и стали отходить. Абхазы вообще старались не стрелять даже по наступавшим, а отступавших слегка ловили, стараясь не уничтожать. Но когда бандиты после успешной инсценировки уже вышли из ущелья на равнину, с воздуха по ним были нанесены ракетно–бомбовые удары. Кем?! Для абхазов они уже не представляли никакой угрозы. К тому же абхазы принципиально не хотели вступать в бой с чеченами. А тут такой «воздушный поцелуй» на прощание.

Один абхаз рассказывал, как в то время у него над головой в сторону Кодорского ущелья пролетали русские «крокодилы» (боевые вертолеты). Абхаз был спокойно–мудрый и прокомментировал этот факт, тихо улыбнувшись: «Путин сказал ведь, что будет «мочить» бандитов хоть в сортире, хоть где. Вот он их и «мочит». Правильно делает».

А потом в одной из российских газет наша дамочка взахлеб утверждала, что русские бомбить не могли. Она–де сама была на аэродроме российской базы в Абхазии и убедилась, что наши «вертушки» и взлететь–то не могут: топлива нет. Так и представляю себе русских офицеров, доказывающих заезжей журналисточке, что их часть абсолютно не боеспособна. Как раз накануне бомбардировок. Правильно, так и надо. И журналистка права: своим нельзя не верить. Вот только сдается мне, что выход из Кодорского ущелья, где боевиков настигли какие–то НЛО, чем–то отдаленно напоминает сортир.

А потом ситуация, казавшаяся столь туманной и бессмысленной, стала развиваться по вполне логичной и прозрачной схеме. Все дружно стали врагами террористов. Россия намекнула, что где бы чеченские бандиты ни появились, их тут же начнут бомбить неизвестно чьи вертолеты, и ввела своих миротворцев в Кодорское ущелье. Грузия, устроив сванам очередную гуманитарную катастрофу, тут же их полюбила и вслед за удалившимися бандитами ввела в Кодорское ущелье свои регулярные части — «для охраны сванов». А Штаты, не долго думая, послали в Грузию своих военных советников (до конца марта планировалось отправить 180 американцев). Для обучения четырех батальонов грузинского спецназа США выделили 640 миллионов долларов. Количество американских советников иногда позволяет некоторым знающим людям, как бы оговорившись, называть их американским спецназом, то есть подразделением регулярной армии США.

Грузины, восемь лет про Кодорское ущелье не вспоминавшие, теперь создают там серьезные укрепленные базы, строят мост через Ингур, облегчая доступ в ущелье со стороны Грузии. Думаю, эти базы достаточно комфортны, чтобы там можно было и американских друзей принять. Если кому–то до сих пор неинтересны подробности далекого от нас «грузино–абхазского конфликта», так ведь пора уже понять, что сегодня там на самом деле противостоят друг другу не абхазы и грузины, а две мировые державы: Россия и США. Осталось разобраться, кто стоит на страже своей национальной безопасности, а кто вынашивает планы агрессии.

На маленькой железнодорожной станции Псыртцха сухумская электричка выныривает прямо из горы, чтобы тут же нырнуть в другую гору. Экзотики хоть отбавляй: под ногами бурлит полноводная горная река, а взгляды теряются на вершинах гор, уже подернутых зеленкой.

Когда–то эта станция была отстроена шикарно: фигурные литые столбы с изящными виноградными листьями, гранитная отделка павильона скорее напоминающего сказочную башенку. А ведь это сельская станция, где электричка стоит всего минуту. Впрочем, теперь Псыртцха стоит разоренная: взгляд скользит по шикарной раскорёженности, великолепной раздолбанности.

Наконец электричка выныривает из горы. Я всегда, улыбаясь, называл её «поезд на Юту», вспоминая ковбойские фильмы про Дикий Запад. Вагоны не сходят с рельсов, кажется, только чудом. Внутри многие стекла выхлестаны, скамейки сломаны, простота нравов — необычайная. Не могу понять, почему это убожество не раздражает, а веселит. Может быть, потому, что народ кругом дружелюбный и жизнерадостный, дескать, переживем и это как–нибудь.

Электричка ныряет в гору и довольно надолго. Здесь, конечно, нет никакого внутреннего освещения — тьма египетская, но пассажиры спокойны, как сытые младенцы в колыбели. Неторопливый разговор двух абхазских студентов невольно привлекает к себе внимание (здесь весь народ политизирован до такой степени, что самому Чемберлену не посоветовал бы класть палец в рот абхазскому пацану). А студент выдал столь емкую геополитическую формулу, что оставалось лишь подивиться тому, сколько мудрости может обретаться в раздолбанном общественном транспорте: «Абхазия — за Россию, а Грузия — за Америку». Позднее, общаясь с абхазами самого разного уровня развития, я убедился, что это не случайные слова, а аксиома народного сознания. Как общепринятая точка зрения звучала и другая фраза, повторяемая слово в слово: «Абхазия всегда тяготела к России».

Сегодня Абхазия наэлектризована возможностью столкновения с американцами. Два подвыпивших мужичка- абхаза на остановке маршрутки вспоминают кровавые бои с грузинами на Гумисте и задумчиво закрывают эту тему словами: «А теперь вот с американцами вроде как пазгаться придётся».

Однажды в Абхазии, на Новом Афоне, мы подошли к киоску, чтобы купить что–нибудь «заморить червячка». Каково же было наше удивление, когда на пачке чипсов мы прочитали: «Вологодские». Вот она, «ползучая экспансия» вологодских товаров! Они уже и на Кавказе, как у себя дома.

Абхазы, кстати, у всех приезжающих любят спрашивать, откуда они прибыли, из каких таких краев. Когда я отвечал: «Из Вологды…», всегда добавлял: «…если слышали про такую». И раз за разом приходилось убеждаться, что скромничал напрасно. Директор Сухумского НИИ на мое представление темпераментно вскинул руки: «Что вы! Как можно не слышать! А где же, если не в Вологде, самые лучшие молочные продукты!»

Абхазский журналист отреагировал столь же темпераментно: «Вологда?! Так ведь у вас же Василий Белов!» Он с нескрываемым восхищением смотрел на человека, который живет в одном городе с Василием Ивановичем.

Простой абхазский крестьянин чуть не прослезился: «Так ведь я же служил в Красных казармах…». Он помолчал, блаженно улыбаясь, а потом, едва преодолевая волнение, начал: «А помнишь, в Вологде в 70‑е годы…» И пошло у нас поехало, как будто встретились два земляка.

Священник–абхаз тихо и радостно улыбнулся: «Очень много слышал про Вологду. Мы с одним вашим вологодским священником вместе в семинарии учились…»

Очень многие абхазы носят русские имена. Человека, с которым мы подружились, тоже зовут непритязательно — Алексей. (Свои называют его «Алеша», но я как–то не решаюсь).

Мы сидим с Алексеем у него в саду за длинным столом для гостей. Широко и сладко улыбаясь, он показывает мне на своих любимцев, бразильских выходцев: киви, фейхоа. Бразильские фрукты хорошо приживаются на абхазской земле.

— А это, кажется, апельсины? — спрашиваю у хозяина.

— Не совсем. Это «Вашингтон».

— Жаль, еще не созрел твой «Вашингтон», а то бы мы с ним мигом разделались.

По дороге на Рицу мы останавливаемся в горах у Голубого озера. Это настоящее чудо природы. Поверхность — с пятачок, а глубина — 70 метров. Здесь останавливается много туристических автобусов, идет бойкая торговля всякой всячиной. Мы уже давно привыкли к тому, что абхазские торговцы буквально рвут покупателей на части, цепляясь в каждого мертвой хваткой. Утомляет, но мы же всё понимаем. Поражает меня другое: я вижу, как изумлен, растерян и даже подавлен Алексей. Он говорит:

— Не был здесь несколько лет. Не видел такого. Неловко за земляков. Жалко их. До чего наших жизнь довела! Чтобы вот так к покупателям приставать… Докатились.

— А мы думали — это обычное дело. У нас вообще судят о кавказцах по тем, которых видят на рынке.

— У вас в Вологде на рынке торгуют не абхазы. Абхазы по природе не торговцы. Для абхаза хотя бы просто встать за прилавок — крайность, а тут ещё и прохода людям не дают. Ко мне однажды зашел один отдыхающий, попросил вина ему продать. Я налил парню стакан: «Пробуй». Ему понравилось: «Три литра возьму». Подаю ему две бутылки–полторашки, он за деньгами полез. Я говорю: «Ты не понял, я не торгую вином. Это подарок».

Алексей сел за руль своей «шестерки» расстроенный. Говорит: «Сейчас поворот будет. Называется: «Прощай, Родина». Когда дорогу строили, один строитель в пропасть сорвался, это были его последние слова: «Прощай, Родина». Я понимаю, зачем Алексей об этом вспомнил: так относятся к Родине настоящие абхазы. Наш друг очень тяжело переживает национальное унижение. Но впереди его ждали еще более неприятные открытия.

Я говорю Алексею:

— За проезд на Рицу с каждого по сотне берут.

— Не может быть, — ему показалось, что я шучу или что–нибудь перепутал, — никогда ни копейки не брали.

— С тебя и сейчас не возьмут. Свои собственные газеты читаешь? Ознакомься: «Теперь желающим лицезреть красоты Рицы приходится выкладывать 100 рублей. Впрочем, никакие тарифы жителей Абхазии не касаются. Они как посещали Рицу бесплатно, так и будут посещать».

Откровенно говоря, меня эта информация нисколько не удивила и не обидела. Еще Ильф и Петров замечали, что русские на Кавказе привыкли безропотно платить за всё. Но наш друг оскорблен поведением своих земляков:

Мы заезжаем в село, сложное абхазское название которого я не запомнил. Здесь живут родственники Алексея. Для нас уже накрыт стол под развесистым каштаном. Салат из помидоров и огурцов, сыр сулугуни крупными кусками, острая приправа, вино и фрукты — обычный обед абхаза — дары натурального хозяйства. Покупать что–либо не на что и незачем. Кстати, мясо на столе у простых абхазов бывает очень редко.

Вокруг нас в саду — груши, яблони, персики, орехи, целая плантация арбузов и еще множество неведомых фруктов. Это «материковая» Абхазия, которую никогда не видят отдыхающие, потому что от моря далеко. Там, на берегу, за любым столом мы — клиенты, и только здесь становимся гостями.

Алексей с возмущением рассказывает пожилой интеллигентной хозяйке, что с отдыхающих теперь за один только проезд на Рицу берут по сотне. Она сначала тоже возмущается, но потом машет рукой: «А и пусть с них деньги берут. Они–то как над нами на Псоу издеваются?»

«Они» — это русские. Она, кажется, забывает, что я тоже русский или просто не смешивает меня с мерзавцами с таможенного поста на Псоу. Алексей смотрит в сторону. Ему, кажется, жалко меня. Уж он–то знает, что такое «стыдно за своих». А я вспоминаю, как на границе тянулась длинная очередь, в которой можно было простоять несколько часов. Русский офицер, увидев, что мы не абхазцы, махнул рукой — проходите без очереди. Мы прошли. Слаб человек. Абхазы, оставшиеся в очереди, провожали нас недобрыми взглядами.

Потом в одной из абхазских газет я прочитал обращение к В. В.Путину: «На протяжении многих лет на российском таможенном пункте «Адлер» открыто и безнаказанно царит полный беспредел, поборы и издевательства по отношению к абхазским женщинам и старикам… Бывшая короткая пешеходная дорога закрыта для пешеходов. Вместо нее проложена «дорога смерти» протяженностью 1,5 км. Измученные люди не в состоянии её преодолеть, таща за собой груз в 100, а то и 200 килограммов для реализации. Совершенно чудовищная по своему беззаконию ситуация произошла совсем недавно. Жительница Абхазии должна была доставить в Гагру деньги для школ и церкви, пожертвованные одним известным россиянином. После вопроса пенсионерки о том, где и как можно заполнить декларацию, деньги у нее были немедленно изъяты таможенниками, которые категорически отказались выдать документ об изъятии денежной суммы. Совершенно понятен грязный умысел таможенников. Замученный пятичасовым ожиданием человек, либо вовсе откажется от денег, либо щедро поделится. Здесь создаются искусственные барьеры, таможенники вынуждают давать взятки. Берут открыто, на глазах у сотен людей. Мы во власти истязателей, наглость и алчность некоторых не имеют границ. Уважаемый Владимир Владимирович, услышьте нас и не останьтесь равнодушными к нашему горю. Сочинские таможенники не должны и впредь чинить кошмар и порочить Российский государственный флаг на границе с Абхазией».

Нам кажется, что произошло чудо — в этом году мы отменили сентябрь — дождливый, промозглый, пасмурный. На абхазском пляже солнышко ласково припекает, здесь самое настоящее лето — тёплое море, лёгкие мысли и никаких забот, во всяком случае — у нас, потому что мы отдыхаем. Бархатный абхазский сентябрь ещё только вступает в свои замечательные права.

Побарахтавшись в волнах, с удовольствием обсыхаю, думаю, что пора уже приступать к фруктам, которые мы прихватили с собой, а больше ни о чём не думаю. И вот, вижу, идёт ко мне абхаз. На вид ему где–то за 50, лицо суровое и, приветствуя меня, он не улыбается. Кажется, он выпивший, хотя держится и говорит твёрдо:

— Мы любим Россию искренне и по–настоящему. И вы нас тоже люби́те… Я служил на флоте и тем горжусь. Я не Абхазии служил, а Союзу. И ты служил Союзу.

Он говорит очень продуманно, как будто мы на международных переговорах. Слушаю его с почтительным вниманием, словно принимаю заслуженную дань уважения. Абхаз замолкает и подводит итог:

— Может быть, я плохо сказал, брат…

На исходе осени это уже не наше море — не позагораешь, не покупаешься. Смотришь на холодные хмурые волны и такая тоска за душу берёт. Как бы и есть море, а как бы его и нет. Для местных жителей это всего лишь время года, они с детства привыкли к разному морю, и к летнему, и к зимнему. Для нас это мёртвый сезон, время, когда становится невозможным то единственное, ради чего мы сюда приезжаем. В ноябре как–то особенно обострённо чувствуешь, что мы здесь — чужие. Для нас здесь теперь ничего нет: все летние кафушки закрыты, комнаты никто не сдаёт. Праздник кончился. А жизнь продолжается. И это не наша жизнь. Человек с русского севера на море в ноябре — недоразумение и бессмыслица. Меня здесь просто не должно быть. Но я здесь.

Хочу разобраться в истоках церковного конфликта, который произошёл здесь ещё в мае. Хожу по Новому Афону, разговариваю с людьми. И чем больше узнаю, тем меньше понимаю.

В Новоафонский монастырь из России прислали нового настоятеля. Он начал наводить свои порядки. Братии это не понравилось. И всего–то навсего — обычнейшая ситуация. Новая метла всегда по новому метёт, а «старой гвардии» это никогда не нравится. Обычно такие конфликты заканчиваются тем, что половина «стариков» смиряется, половина уходит, а их место занимают люди нового руководителя. И всё. А что ещё?

И здесь всё должно было быть именно так, к тому же ситуация развивалась за высоченными монастырскими стенами. Представьте себе, что это произошло где–нибудь в одном из русских монастырей, пусть даже в значительном монастыре, так сказать «градообразующем». Ну сменили там настоятеля. Ну братия ропщет. Ну бьются в истерике наиболее активные прихожанки, оставшиеся без «отца родного». Всколыхнётся ли город, посреди которого стоит монастырь? Да ни в жизнь. Обыватели, конечно, посудачат: «Что–то там неладно, в нашем монастыре», но это будет лишь пережёвывание последних сплетен. Никто на митинг не пойдёт, будьте спокойны. И то правда — монастырские дела, они ведь и есть монастырские, нам–то до них какое дело?