В стародавние времена, грянул очередной указ о мерах по усилению борьбы с… В тот раз усиливали борьбу с бродяжничеством, попрошайничеством и тунеядством. Да-да, уважаемый читатель, бывали на Руси времена, не в пример нынешним, когда за уклонение от работы давали срок и сажали в тюрягу.

Естественно, на места последовали высочайшие указания и требования, спустили формы отчетности и приказали дважды в сутки докладать наверх.

А в одном городе жил-поживал, да службу нелегкую милицейскую правил некий участковый, тогда их именовали инспекторами, которого народ на участке, несмотря на молодость, звал Михалыч. Почему так уважительно звали, сейчас не понять, может за ради лести, может из уважения, а может по житейской привычке. И жило на его участке этих самых тунеядцев, по меркам начальства, немеряно. Одна беда, Михалыч с ними вместе вырос, и ему было жалко этих балбесов от жен и детей в тюрягу отправлять. Знал, что они вернуться на его же участок, но уже кончеными сволочами. Уговоры, предупреждения и прочие меры должного действа не возымели, зато начальство Михалыча имело каждую планерку.

Однажды, на очередной планерке, до сведения участковых инспекторов был доведен обзор МВД о практике выполнения того самого указа о мерах по усилению…, ну и т. д. Обзор был весьма содержательным и имел как положительный опыт борьбы…, так и, «но вместе с тем…» Вот в перечне негативных примеров «перегибов» в работе, Михалыч и услышал о «передовом» опыте участкового из некоего городишка в центре страны.

Участковый, назовем его Анисовым, придумал, как радикально воздействовать на своих тунеядцев. Собрал он как-то этих бездельников и привел в лесополосу к оврагу. По дороге лоботрясы подшучивали над ним по поводу автомата, висевшего у него на плече, мол, мент, так нас боишься, что стал с автоматом ходить. Участковый в ответ лишь что-то невнятно бурчал. На полянке у оврага тунеядцы были построены в одну шеренгу и участковый вызвал троих:

Была на участке у Михалыча одна точка, которая занозой сидела у участкового. Точка эта называлась картонно-рубероидный завод, точнее даже не он сам, а открытый навес на его территории. Под этим навесом складировалась упакованная в тюки макулатура, которая ждала своего часа для запуска в технологический процесс. Навес был большой. Метров пятьдесят в длину, пятнадцать-двадцать в ширину и тюки там были сложены высотой с двухэтажный дом.

В ожидании переработки тюки себе лежали, гнили и за счет этого давали такое тепло, что в лютые тридцатиградусные хабаровские морозы под крышей этого навеса была чуть ли не плюсовая температура.

А у самого Хабаровска, в те годы, была особенность, отличавшая его от большинства дальневосточных городов. Дело в том, что ВЕСЬ Дальний Восток был сплошной пограничной зоной, где, соответственно, были установлены особые режимы въезда и пребывания. Хабаровск и Комсомольск не сподобились этой чести и «отдувались» за всех. Со всех концов восточной окраины СССР в эти города отправлялись те, кому была заказана дорога в пограничную зону. Освобождающиеся из колоний заключенные, не имеющие места жительства, осужденные к высылке и еще немало других категорий «новой общности» — советский народ, стекались в наш город.

Как-то раз, приятели из Магаданской милиции рассказывали, как они решали проблему с нехорошими лицами. Нужно было только погасить прописку, найти, как списать казенные деньги на билет до Хабаровска и посадить это нежелательное лицо в самолет. Все, обратно бедолага попасть уже не мог. Зато в Хабаровске появлялся еще один, как их называли, бич. Ведь здесь их, естественно, никто не ждал и жилья не приготовил. Конечно, и своих бездомных было немало, вот бичей этих, и бродило по городу тысячи. Приемник-распределитель для бродяг никогда не пустовал. Одним из мест постоянного скопления бродяг был наш искомый навес.

Днем бродяги расползались по окрестностям, промышляя, кто чем мог: собирали бутылки, попрошайничали, приворовывали и т. д., а к вечеру собирались под навес. Принимаемые меры кардинальных результатов не давали. Михалыч с напарником ежедневно вытаскивали из-под тюков десяток-полтора бродяг. И хотя часть из них шла в приемник-распределитель, следственный изолятор, часть постепенно вымирала, но меньше их от этого под навесом не становилось. Не смогло исправить бродяжье сознание и образ жизни даже битиё. Избитые бродяги, как только оказывались на свободе, спешили под свой, ставший, наверное, родным, навес.

Однажды утречком Михалыч шел на службу. До планерки в райотделе времени было еще много, и он шел неторопливо, наслаждаясь прелестями начинающегося летнего дня и пытаясь хотя бы так восстановиться после недолгого сна. Официально рабочий день участкового инспектора начинался в 8-30 на планерке — селекторном совещании в райотделе, и, с перерывом с 12–30 до 19–00, продолжался до 23–00 час. Но все дело было в том, что оперативная обстановка не позволяла участковым инспекторам и оперативным работникам устраивать себе какие-то перерывы в работе. А поскольку судьба, в лице начальника милиции, вручила под ответственность Михалыча один из самых сложных участков, то домой он приходил далеко заполночь. Благо, был молодой да не женатый.

Но любовался жизнью Михалыч недолго. Из-за угла, от магазина, с двумя бутылками в руках вынырнул Васька Шуров, по кличке «Шнурок» — плюгавенький мужичонка, лет 35-ти, вертевшийся с местными блатными. Увидев Михалыча, «Шнурок» резко развернулся, явно намереваясь вернуться за угол, но не удержался на ногах и как-то нелепо, вытянув руки с бутылками вверх, завалился на бок.

Обычно Шуров не чурался общения с участковым, а один на один мог рассказать, кто что украл или еще как нашкодил. Его попытка уклониться от общения с Михалычем и водка в руках ранним утром прямо кричали о том, что что-то случилось.

Особо запираться «Шнурок» не стал и сообщил, что ночью «Поганка», «Карандаш» и «Рука» «ломанули» буфет на каком-то заводе. Взяли много продуктов. Всё было дома у «Руки». Утром что-то толкнули бабе Клаве, его послали за водкой, а сами ждут у «Руки».

Михалыч велел «Шнурку» нести водку по назначению, вести себя как обычно и помалкивать. Шуров не заставил просить себя дважды и с максимально возможной скоростью рванул к дому «Руки».

На утренней планерке дежурный по райотделу, в числе других, зачитал и эту ориентировку — о побеге из колонии Василия Кучеренко по кличке «Кучер».

Михалыч переглянулся с Александром Плашкиным, участковым со смежного участка — этот «Кучер» им обоим ужо кровушки-то попил, пока его поймали на преступлении и посадили. Был он местным «паханом», или если по сегодняшнему, то «авторитетом», и «рулил» в криминальной среде большого микрорайона города, где и служили наши участковые. Его побег однозначно означал осложнение оперативной обстановки на обоих участках. Было от чего заскучать.

Оба участковых и их опера развернули активную оперативную работу по установлению местонахождения беглеца. Поначалу, кроме слухов, информации достойной внимания не поступало. Зато пошла серия квартирных краж. И «почерк» при их совершении был явно «кучеровский». Да и местная блатота как-то приободрилась, начала наглеть. Все это говорило о том, что Кучеренко добрался до родных пенатов.

В один из дождливых осенних вечеров, подняв трубку зазвонившего телефона, Михалыч услышал бодрый голос соседа:

— Михалыч, бери ствол, наручники и приезжай, будем брать «Кучера».

Летим очередной раз в Грозный. Нам нравилось летать по этому маршруту с хабаровскими экипажами. Всё-таки земляки! В Минеральных Водах члены экипажа желали нам благополучного возвращения.

По возможности командир корабля, мотивируя обеспечение центровки самолёта, рассаживал ОМОН, как правило, вместе в одном салоне. Заняв место недалеко от пищеблока самолёта, я обратил внимание на то, что стюардессы, возвращаясь за очередной порцией подносов, почему-то заливисто смеются. Причём, если понесёт поднос другая стюардесса, то, вернувшись, с трудом подавляет смех. Я заволновался. Может, думаю, ребята что-то «отмачивают». В салоне, кроме нас, других пассажиров нет. Прошёлся по салону. Всё в порядке. Ребята сидят чистенькие, трезвенькие. Захожу к стюардессам и откровенно спрашиваю, в чём причина их смеха. Мой вопрос их ещё больше рассмешил.

Это окончательно укрепило у меня желание во всём разобраться. На мою просьбу объяснить, в чём причина смеха, одна стюардесса сказала, что это их служебная тайна. Но время полёта позволяло выяснить причину их весёлого настроения.

Девушки раскрыли свою тайну. Оказывается, когда они разносят обеды, то запоминают внешность пассажира, которому принесли поднос последнему. Например, мужчина в костюме такого — то цвета, женщина в красной кофте и так далее.

Рассказав мне об этом, стюардессы сказали, что ОМОНовцы одеты все в одинаковую форму и им трудно запомнить последнего, получившего обед.