Далекий северный остров был гол и скалист, почти всегда покрыт снегом и скован льдом.

На темном базальтовом утесе, в котором жилками мрамора сохранился снег, стоял мальчик.

Вокруг сверкал нестерпимо яркий, залитый солнцем мир. После долгой полярной ночи со всполохами нежного сияния, после вьюжной тьмы, после сумеречного света за свинцовой пеленой туч день арктического солнца казался невиданным праздником света. Изломы льдин огнями играли в белом просторе искрящегося снега, переливались зеленоватым, голубым, красным, фиолетовым цветом, как драгоценные каменья. Бесчисленные грани льдин-алмазов горели в волшебных солнечных лучах. Это они, лучи солнца, разбудили дремавшие зимой арктические силы, помогли им взломать белую мертвую равнину ледяных полей, подняли причудливые гряды торосов. До самого окаема, до горизонта, полускрытые дымкой, тянулись они зубцами. И там вырастали, превращались в неясные горные хребты или волнистую линию туч.

Туда и смотрел двенадцатилетний Федя, приземистый, но широкоплечий, самый маленький обитатель острова, смотрел вдаль и воображал себя промышленником Санниковым, которому привиделись когда-то с острова Котельнического горы загадочной земли. С тех пор никому не довелось узреть тех гор. Замечали лишь перелетных птиц, что держали путь неведомо куда, на север…

На север и глядел Федя, глядел и ждал тех гор, уверен был, что первый откроет их, когда приплывут обратно желанные хребты.

Забрались в самолет только к вечеру. На этот раз Федю нельзя было удержать.

Увидеть в самолете ничего не удалось. Все сгорело. Только в самом хвосте каким-то чудом уцелела резиновая лодка.

Дядя Саша задумчиво теребил бороду. Такая лодка имеется в любом самолете, летающем над морем. Свернутая, она портативна. Ее можно надуть приделанными к ней мехами. Тогда она выдерживает несколько человек.

На острове не было лодки. Остались только весла от шлюпки, которую осенью унесло прибоем. Дяде Саше вспомнилось, как бросился он тогда в холодную воду. У него захватило дыхание, словно он опустился в кипяток. Пришлось ни с чем вернуться на берег.

Гидролог и мальчик, не сговариваясь, пошли к берегу посмотреть льды. Федя оглянулся на могильный холмик, который уже начало заносить снежной крупой.

Дни убывали с поразительной быстротой. Солнце, часто скрытое облаками, едва поднималось над горизонтом. Утренняя заря сливалась с вечерней, и дневной свет был совсем как в сумерки, зато краски моря и неба — особенно тонкими и нежными.

Ледокольный корабль «Лейтенант Седов» стоял в бухте Рубиновой, но из-за ледовой обстановки не мог принять пассажиров и начать выгрузку.

У борта корабля шуршали льдины, двигаясь слитной, тяжелой массой. Они наполняли бухту. Скоро все забьет плотным льдом. И тогда льдины, толкаясь друг о друга и шумя шугой, начнут выходить из бухты, почти совсем освобождая ее. Но только решится капитан спустить на воду кунгас и катер, льдины, будто спохватившись, ринутся обратно. И тогда успевай, моряки, поднять свои «плавсредства», чтобы не смяло, не раздавило их это тупое и неистовое ледяное стадо.

Вот уже третьи сутки приливы и отливы гоняют так льдины из бухты в бухту, вот уже третьи сутки корабль не может начать выгрузку оборудования для рудников, хотя дорог каждый день, каждый час. Ведь солнце едва выглядывает из-за горизонта, — скоро спустится на море полярная ночь и холод скует морские просторы: не выбраться тогда из сплошного льда, не расколоть ледяных полей, не пробить дороги даже такому ледокольному кораблю, как «Лейтенант Седов».

На корабле находилось много пассажиров. Тут были сменившиеся полярники с далеких островов, геологи и географы поработавших экспедиций и вместе с ними инженеры и рабочие, которым еще предстояло высадиться на рудники в бухте Рубиновой. В соседних каютах оказались люди, едущие прямо в противоположных направлениях, — на Большею землю и с Большой земли. Но наибольшим вниманием седого капитана корабля, огромного сутулого моряка Григория Ивановича, пользовалась маленькая группка необычных пассажиров — юных туристов, мальчиков и девочек, премированных на туристской олимпиаде путешествием в Арктику.

В первый раз Витя получил винтовку на корабле во время так называемой охоты на белых медведей. Он так описал ее в своем дневнике:

«…И вот я увидел царей белой пустыни. Это была медведица с двумя уже подросшими медвежатами. Они совсем близко подошли по льдам к кораблю и нюхали воздух, вытянув свои острые морды. Почуяли, подлецы, съестное и пришли полакомиться. Старпом протянул мне винтовку. У меня даже руки затряслись, А он смеется. „Бей, — говорит, — в медвежонка. Остальные от него не уйдут“. В медвежонка можно было бы уже бросить камнем. Мне надо было еще подождать, но я не вытерпел, поторопился. Какое счастье было видеть, как большущий медвежонок забавно перекувыркнулся через голову. Жалобно скуля и оставляя за собой темный след на снегу, зверь побежал. Я не успел выстрелить еще раз. Старпом выхватил у меня винтовку. Выстрелил, но мимо. Я злорадствовал. Я-то все-таки попал! Медведи уходили. Раненый заметно отставал. Старпом выругал меня и пошел на мостик изменить курс корабля. Как и предсказал он, медведица с медвежонком не ушли, вернулись к отставшему. Корабль, легко расталкивая льдины, подходил к тому же месту. Стоя около раненного мною медвежонка, медведица рычала на корабль. Мне это было смешно! Рычи, рычи, царица! Старпом опустился на палубу и приготовился стрелять. Я впервые понял, что такое азарт охоты. Оба медвежонка бегали по льдине и сопели. Старпом выстрелил. Второй медвежонок, так же как и мой, перекувыркнулся и сразу затих. Еще бы! Старпом-то стрелял почти в упор. Медведица продолжала рычать, а раненый все бегал вокруг убитого. Раздался еще выстрел. Медвежонок завертелся, словно ловя свой хвостик, упал, кое-как поднялся и, подбежав к брату, прилег к нему, словно хотел пригреться и отдохнуть. Потом убили медведицу. Матросы спустились на лед. Обвязали канатом сразу двух медвежат и подняли обоих лебедкой на палубу. Старпом пообещал отдать мне шкуру подстреленного мной медведя и позвал вечером есть медвежатину. До вечера медвежий окорок будут вымачивать в уксусе, чтобы отбить рыбий запах. Медведицу поднять не успели. Вышел разгневанный капитан и не позволил задерживаться ни на минуту. Старик кричал о заповеднике, который надо создать для бесстыдно истребляемых медведей. Мне было неловко слушать, как он отчитывал своего старшего помощника, даже назвал его „живодером“.

Так старпом, белокурый великан с озорными глазами, приучал Витю к «поморскому духу», и когда Витя уж очень приставал к нему, давал винтовку. Выпросил Витя винтовку и на этот раз. Гордый своим оружием, он вернулся на палубу, где девочки с изумлением наблюдали за подошедшим к айсбергу катером.

На ледяную гору с катера перебрался Денис, которого из каких-то соображений захватил с собой гидролог. Дениска был парень крепкий и выглядел старше своего возраста. Дома, в Кривом Роге, он рос, предоставленный самому себе, дружил с сорванцами мальчишками, остался в пятом классе на второй год и из-за своего роста был прозван там «дядькой». Отец корил его тем, что он «ни на кого не выучится». Упрямый мальчик пожелал идти в ремесленное училище, чтобы поскорее встать на ноги, не быть батьке в тягость. В училище мастер, которому приглянулся крутолобый хлопец, сумел привить ему любовь к изделию, выходящему из-под его рук. Дома с отцом он теперь сидел у стола «на равных», прикуривал у него и рассказывал о тяжелой атлетике или туристском походе на Каховскую ГЭС. После этого похода он сделал в кружке «Умелые руки» модель гидротурбины, за что и был премирован путешествием в Арктику. На корабле он охотно помогал матросам, в машинном отделении был своим человеком. Капитан ценил его и рекомендовал гидрологу взять Дениса в рейд на айсберг.

Денис, а следом за ним и Федя перебрались на ледяную гору. Дениска легко нес на плече тяжелую кувалду, Федя — железный костыль. Вскоре послышались мерные удары. Денис опускал кувалду с молодецким кряком, приседая. Описав дугу, кувалда в его руках летела вниз со свистом. Денис лихо обрушивал ее на костыль, который придерживал рукой Федя. Из-под костыля веселыми искрами разлетались осколки льда, острые, холодные. Федя ощущал летящие льдинки рукой, щекой, даже лбом, и ему было весело. Он гордился сноровкой и силой товарища.

Никогда так не светит солнце, как после дождя! Капли искрами играют в листве лип, отражаются в витринах магазинов. Распахнется окно — и зайчики промчатся по другой стороне улицы. Мокрая мостовая синего асфальта словно река, в которую смотрится небо, кайма зеленых тротуаров — ее берега с веселыми зеркальцами луж, а парапеты, защищающие прохожих, похожи на гранитную стену маленькой набережной.

Федя, старый наш знакомый, ныне капитан дальнего плавания Федор Иванович Терехов, невысокий, коренастый, с обветренным спокойным лицом, с преждевременными для его лет морщинами и чем-то милой ямкой на подбородке, переходил по ажурному подвесному мостику через перекресток.

Синяя лучевая магистраль превращалась в широкий цепной мост, переброшенный через красную магистраль Садового кольца. Поток машин не останавливался на перекрестке, не застревал перед светофором, вся лавина мчащихся под ногами Федора машин взлетала на выгнутую спину моста, под которым неслись машины по Садовому кольцу.

Федор приехал в Москву перед началом арктической навигации, чтобы посмотреть завод-автомат, оборудование которого он должен был доставить в Арктику. Там и предстоит работать заводу почти без присмотра, изготовлять из местного сырья запасные части для автомашин, которых теперь в Арктике, пожалуй, не меньше, чем в столице.

Федор неплохо знал Москву и скоро добрался до нужного места.

После веселой грозы, обновившей природу, ночью вдруг зарядил скучный мелкий дождь. Утро выдалось хмурое, небо затянуло тучами. Капитанская фуражка Федора намокла. Институт холода, оказалось, очень трудно найти. Моряк окончательно запутался в переулках со старыми, неприглядными в дождь домами, да и не только в переулках.

Да, запутался!.. Никогда бы он не поверил, что станет ворочаться ночью с боку на бок, размышляя: может ли человек что-либо чувствовать вопреки собственной воле и рассудку? Особенно досадно ему было, что он нисколько не лучше тех молодых людей, которые сотни лет назад, заподозрив горькую правду, сжимали кулаки, скрежетали зубами или ходили взад и вперед по тесным каморкам.

Федор шел по мокрому тротуару и злился на себя. Виновница же его неурядиц, промочив ноги, нетерпеливо ходила по переулку, чтобы встретить гостя-моряка.

Увидев девушку, капитан не поверил глазам. Она была, как и вчера, в сером костюме и с непокрытой головой. Дождь словно не существовал для нее, не смел намочить ее одежду… и, конечно, в следующее мгновение Федор заметил прозрачный плащ, которым она прикрылась, как огромным колоколом.

— Ой, какой мокрый! — девушка протянула Федору руку.

Красная черта шла по карте вдоль сибирских берегов, пересекая полярные моря.

Федор Терехов напряженно смотрел на эту черту.

«Стена в море… Ледяным полям не пройти к берегам. Но ведь и от берегов им не выйти на север!»

Федору стало не по себе. Быть может, ему, единственному во всем зале, стало ясно, что повлечет за собой появление ледяного мола в морях.

Припомнилась зимовка во льдах, когда он заменил умершего капитана. Суровыми мерами он сберег тогда топливо, спустил пары, выключил отопление, переселил всех в трюм. Он рассчитывал весной, когда корабль вынесет в открытые воды, идти своим ходом выполнять задание. Однако осуществить этот план оказалось не так просто. Вдали от берегов море освободилось ото льдов, но подойти к прибрежным островам, где ждали корабль, было невозможно из-за стоявших у побережья ледяных полей. Нужно было ждать ветров с материка, которые оторвали бы эти поля, угнали их в открытое море. Только тогда и могла начаться навигация.

Бывают шахматисты, которые, проиграв важную для турнира партию, теряют половину своей силы. Поражение надламывает их волю, уязвленное самолюбие — расслабляет Людей другого типа поражение лишь ожесточает, собирает их силы, закаляет волю. Свой проигрыш они анализируют, находят ошибки, выносят из них уроки.

Именно этому научили Алешу Карцева шахматы.

Алексей разбирал свою защиту, как разбирают проигранную партию. Надо было начинать совсем по-другому, с тепла Гольфстрима. Доказать, что льды в отгороженной части растают.

А может быть, пойти иным путем? Предусмотреть ворота, открывающиеся для выхода прибрежных льдов?

Мысль Алексея лихорадочно работала, когда он разгуливал сначала по улицам ночной Москвы, а потом по комнатам пустой квартиры. Он был в ней один. Мать на вузовские каникулы уехала в Крым. Отец ведет интереснейшие исследования в пустыне. Женя хотела быть с Алешей, но он, пересилив себя, — так хотелось слов утешения, простой ласки, — отказался, оттянул их встречу до завтра. Разве имел он право в такую минуту расслабить себя?!