Медное солнце, тусклое, приплюснутое, садилось за горизонт. Бесконечные, покрытые платиновым снегом льды расстилались мертвой гладью, даже без торосов, этих следов движения и борьбы. Казалось, вся земля скована ледяным панцирем и в небе умирает бессильное, остывшее Солнце. Красноватые отблески наста темнели, становясь тенями ночи.

С горечью смотрел на эти льды капитан Терехов, ведя сквозь них свой гидромонитор. Еще недавно он плавал здесь в чистой воде. Льды вернулись, когда погасло «солнце», «Подводное солнце», оно подогревало с помощью термоядерных реакций струю Гольфстрима, отгороженную от полярных морей ледяным молом на всем протяжении сибирских берегов

1

.

Терехов был одним из строителей этого мола, «Мола Северного», который должен был изменить климат Арктики, сделать Северный морской путь круглогодично судоходным.

Сергей Андреевич Буров впервые увидел Лену Шаховскую несколько дней назад, когда она, стоя на баке, любовалась ледяным молом. Он словно ножом обрезал ледяные поля.

В этом месте прибрежная, отгороженная молом от Ледовитого океана полынья еще не успела замерзнуть. Ледяная плотина, вдоль которой шел гидромонитор, казалась чудом. По одну сторону громоздились льды океана, бизоньим стадом напирая на нее при каждом порыве ветра. По другую сторону мола бежали быстрые волны. Они озорно налетали на зеленоватую стекловидную стену, в тучах пены разбиваясь о нее.

Шаховская почувствовала, что он подошел к ней. И, не оглядываясь, сказала ему, совсем незнакомому:

Люда, хрупкая и решительная, стояла на ветру, закусив свои пухлые губы, и смотрела в море, словно могла перенестись туда, где зловеще что-то сверкало и откуда доносился сотрясающий землю гул.

Прижав к бедру сумку с красным крестом, порвав чулки и расцарапав коленки, она забралась на береговую скалу, где летом гнездилось множество птиц. Камень, говорят, выглядел белым от крыльев.

Во льдах в районе проснувшегося вулкана терпел бедствие ледокол. К нему по разводьям между ледяными полями отправился на катере академик Овесян. А ее, как она ни просилась, не взяли. И она ждала, не в силах совладать с дрожью, готовая отдать жизнь, чтобы кого-нибудь спасти...

Никогда Буров, атлет и турист, не страдал бессонницей, а теперь... просыпался среди ночи, угнетенный ясностью сознания, сбрасывал одеяло и шагал по комнате из угла в угол, думал, думал...

И сам же издевался над собой. Должно быть, не выдержал добрый молодец тройной смены жары и холода: подводное извержение и замерзшая полынья, пламенная любовь с увечьем и холод равнодушия, наконец, горячие замыслы искателя, с которыми он рвался сюда, и холодная рассудность профессора Веселовой-Росовой, не позволявшей отступать от плана... И не превратился добрый молодец, как полагалось по сказке, после того, как окунулся в котлы с горячей и холодной водой, в могучего богатыря, а лишился последних сил и даже сна...

Негодуя на себя, Буров надевал меховую куртку, брал лыжи и выходил в ночную тундру.

«Бизнес есть бизнес!

Даже дневник выгодно писать, если когда-нибудь он будет стоить миллион. А это уже большой бизнес!

Босс сказал, что издаст дневник парня, сделает его миллионером, если тот побывает в самом пекле... Стоит вспомнить, сказал он, проклятую руанскую историю. И тут же добавил, что дневник должен быть дневником, в нем все должно писаться для самого себя, только тогда он будет иметь спрос. Побольше интимности! А ужас придет...

«Итак, совершенно откровенно, интимно, правдиво, только для самого себя!..

Как это ни странно, но карьеры, моя и босса, начались одновременно со знаменитой ньюаркской ночи, сделавшей меня журналистом, сенсационные корреспонденции которого обошли три континента, а босса, мистера Джорджа Никсона, сотрудником одной из второстепенных нью-йоркских газет – владельцем газетного треста «Ньюс энд ньюс».

Все, кто смаковал потом кровавые подробности и потустороннюю жестокость пришельцев с другой планеты, сделали это после меня. Все, кто примкнул к кампании защиты бизнеса и возвращения к «холодной войне», поддержали мистера Джорджа Никсона.

«Когда наутро после веселья с Эллен и боссом я явился в редакцию, голова моя трещала и во рту было ощущение, словно я приютил в нем вчера нечищеный зверинец.

Меня вызвал босс.

Он был бодр, энергичен, подвижен, и его несонные сегодня глаза смотрели насмешливо.

Тяжела мертвая зыбь. Мистеру Джорджу Никсону казалось, что нет никакой волны, но исполинские морщины океана незаметно и неумолимо вздымали на себя и судно, и даже весь мир земной...

Этот мир земной воплощался для мистера Джорджа Никсона в зыбкой палубе предоставленного ему полицейского катера, который он злобно проклинал вместе с почтительными полицейскими чинами и обиженной супругой в бриллиантах, но с припухшими глазами.

Что женщина понимает в бизнесе!

«Дух захватывало... Нет! Какое там захватывало! Духу вообще не оставалось места в бренном, сдавленном скоростью теле, сердце захолонуло... Если оно и продолжало биться, то удары его уже в счет не шли... Рот хватал воздух, как после ныряния, и никак не мог набрать его в легкие...

Бешеный самолет летел над землей.

Если бы удалось закрыть глаза! Но они смотрели, расширенные от ужаса, от напряжения, от неестественности того, что видели.

За окном билась метель. Шаховская невольно прислушивалась к ее завываниям. Ветер налетал на коттедж, превращенный в больницу с одной лишь палатой, сотрясал его весь, грозя выбить окно. Елене Кирилловне казалось, что даже свет в электрической лампочке мигал.

Буров лежал на постели, огромный, вытянутый. Его осунувшееся лицо было в тени и казалось неживым. Шаховской становилось жутко. Она брала тяжелую горячую руку, держала ее в своей.

Прилетевший из Москвы нейрохирург нашел сотрясение мозга. Вот уже который день Буров не приходил в сознание, а врачи считали операцию ненужной. Елена Кирилловна прибегала сюда прямо из лаборатории и уходила только утром. Веселова-Росова хотела временно освободить ее от работы, но она и слышать об этом не желала. Ведь в Великой яранге продолжали начатые в подводной лаборатории исследования, которые ведутся теперь во многих научных учреждениях мира.

Буров жил в коттедже Овесяна. Академик, перебравшись на место строительства нового «Подводного солнца», сохранил здесь за собой только одну комнату, другую предоставил Калерии Константиновне, осуществлявшей по его заданию связь между стройплощадкой и Великой ярангой, а третью отдал Бурову.

Елена Кирилловна, выйдя с Буровым на улицу, предложила немного пройтись, прежде чем идти в его коттедж.

– Мне в бреду привиделось, что я с вами разговаривал и даже о чем-то спорил.

«Я снова вытащила свою общую тетрадку. Мне кажется, целую вечность не писала в ней. Но сейчас произошло такое, что я не имею права не писать... Совет безопасности ООН разрешил провести ядерный взрыв в мирных целях.

Академик Овесян вызвал маму на установку нового «Подводного солнца». Буров велел мне ехать вместе с ней.

Я чувствовала себя разведчицей. Я догадывалась, что Буров что-то задумал и посылает меня неспроста.

«Не думал я, что мой репортерский каламбур будет всерьез обсуждаться в Совете Безопасности и послужит поводом для того, что потом случилось.

Мой пробковый шлем был пробит навылет. Может быть, было бы лучше, если бы дружественный нам снайпер, засевший, словно в густой роще, в листве баобаба, взял бы прицел чуть пониже...

Окопов в джунглях никто не рыл. Через «проволочные заграждения» лиан и «надолбы» из поверженных исполинов джунглей танки пройти не могли. В душной и пышной чаще солдаты сражающихся армий просто охотились друг за другом, как это испокон веков делали жившие здесь враждебные племена.

«За мной ухаживали, как за героем. Никому даже в голову не пришло вспомнить об отравленных стрелах и Женевских соглашениях. Люди вокруг меня помнили лишь о моем, якобы героическом, поведении в уничтоженном городе.

Меня даже заставили пройти медицинское освидетельствование в спешно организованном «лучевом госпитале». Поселили в палатке вблизи него.

Там я встретил очаровательную соотечественницу. Ее звали Лиз. В костюме сестры милосердия, с опущенными глазами, она провела меня через знакомые коридоры загородного отеля, где я недавно жил, превращенного теперь в госпиталь. В коридорах прямо на полу лежали больные. Нам приходилось перешагивать через них.

Яркие пики света пронзили ночные облака и словно подняли их над океаном. Красный край солнца всплыл над горизонтом и стал уверенно расти раскаленным островом. В небе полыхал пожар. Оранжевыми становились все более высокие облака.

Солнце поднималось овальное, словно приплюснутое тяжестью ночи. Тьма последней змеистой тучей обвилась вокруг вновь рожденного солнца и перерезала его петлей пополам. Но солнце не погасло, не уступило. Разделенное на два светила, оно поднималось все выше и выше. Не выдержала тьма, задымилась тонкой тесьмой, испарилась, исчезла. Сомкнулись два юных солнца, слились воедино, и сразу удвоился, стал нестерпимым ослепительный свет.

Солнце, пламенное и неистовое, щедрое ко всем, но не терпящее рядом никого, поднималось над океаном, погасив несчетные звезды, заставив побледнеть луну.

«Помощники Сербурга возились около атомной бомбы, а я шел по летному полю аэродрома и не мог прийти в себя.

Я должен был превратиться в газ, оставив лишь тень на бетоне взлетной дорожки, а я шел по ней, видел солнечный свет, дышал пряным воздухом джунглей, все чувствовал и все помнил...

Мне следовало бы сфотографировать невзорвавшуюся бомбу, взять интервью хотя бы у того же Сербурга... Но я ограничился лишь короткой депешей боссу, упомянув в восхищенных тонах о Сербурге.

«Москва, апрель...

Дедушка, милый, родной! Ты ужаснешься моим мыслям. Выдержу ли я, окажусь ли достойной твоего замысла?

Я достигла многого, вошла в их науку, оказалась на решающем участке. Мне не дано совершить подвиг на миру, я иду на смерть в темноте. Из этой темноты я сообщила о самом их сокровенном, что могло сделать их сильнее нас. Я была горда, даже счастлива... И вот... Все оказалось прахом. Нелепым, широким жестом они вдруг обнародовали то, что, кроме них, известно было только мне одной. И подвиг мой оказался ненужным, пустым...

Мария Сергеевна, Люда и Елена Кирилловна прилетели из Проливов на Внуковский аэродром. На летном поле их встречал Владислав Львович Ладнов, физик-теоретик, худой седовласый человек с молодым костистым лицом и злыми глазами. Он казался Люде насмешливым и высокомерным, делил мир на физиков и остальных людей, а физиков – на соображающих и сумасшедших, то есть тех, кто выдвигал неугодные Ладнову идеи, о ком говорил с яростью или презрением. Люда подозревала, что несумасшедшим считался только сам Ладнов, может быть, еще академик Овесян (задержался пока в Арктике) и Мария Сергеевна Веселова-Росова.

Ладнов взял вещи Марии Сергеевны, критически осмотрел Елену Кирилловну. Та ответила ему неприязненным, оценивающим взглядом.

Люда заметила это, но не подала виду. Ее радовало сейчас все: и то, что их встретил Ладнов, и то, что он такой умный и злой, и что вагончики бегавшего по летному полю поезда выглядят игрушечными, и что небо синее, и светит солнце, о котором она так соскучилась за полярную ночь.

«Хорошенькая стюардесса в кокетливо заломленной пилотке попросила пассажиров застегнуть привязные ремни.

– Нью-Йорк! – мило улыбнулась она.

Самолет кренился, ложась перед посадкой на крыло.

«Никто не организовывал этот поход, уж положитесь на меня! Меньше всего здесь виноваты коммунисты, на которых пытались потом свалить всю ответственность.

Я стоял на панели в очереди за проклятой бобовой похлебкой. Голодные и промокшие, мы дрожали под проливным дождем. Я не мог спрятаться в своем «кадиллаке», он пристроен был у тротуара где-то на 58-й стрит, а пригонять его к очереди было неловко: слишком он был великолепен для жалкого и голодного безработного, ожидающего своей миски супа.

А тут еще объявили, что похлебки на всех не хватит. Вчера случилось то же самое. Многие из нас не ели более суток. У меня от голода кружилась голова. В кармане не было ни цента. Надежды выручить что-нибудь за пиджак, автомобиль или его запасное колесо не было никакой. Никто не хотел расставаться с деньгами. Нужно было родиться таким олухом, как я, чтобы рискнуть это сделать...

«В конце июня ко мне нагрянула из деревни родня.

Первым в холл влетел веснушчатый гангстер Том и повис у меня на шее. Когда только мальчишка успел так вытянуться! Бочком проскользнула, смущенно улыбаясь и завистливо поглядывая вокруг, тонкогубая сестрица Джен.

Громыхая тяжелыми подошвами, отец ввалился последним. Он тащил огромный пакет, перевязанный бечевой.

Газеты высились стопкой перед киоском. Прохожие брали пахнущие типографской краской листы, тут же разворачивали их, усмехались и шли дальше.

Шаховская, к концу беременности обязательно гуляя каждое утро, тоже взяла свежий номер газеты.

Едва пробежав глазами первую страницу, она побледнела.

В кабине космического корабля было тихо. Такая тишина бывает только в пустоте – без звона в ушах, без далекого лая собаки или гудка прошедшего вдали поезда, без жужжания мухи или стука дождевых капель за окном, тишина полная, глухая, «глухонемая»...

Перед пультом сидел космонавт. Широкая спина, чуть опущенные тяжеловатые плечи, оттененное сединой загорелое лицо, широкое, с резкими морщинами и усталыми, но внимательными глазами.

Старый полярный летчик Дмитрий Росов, воспитатель молодых космонавтов, давно отстаивал право опытных пилотов на вождение межпланетных кораблей, считая, что, кроме силы и отваги, ценны еще знания, опыт и летный талант звездолетчика. Сам он был не молод, но здоров: за его плечами, кроме пятидесяти лет, было более пяти миллионов километров, более пятидесяти вынужденных посадок, восемнадцать аварий и столько же ранений, неизлечимой осталась только боль утраты погибших товарищей. Полететь в космос ему привелось раньше своих учеников.

Солнце висело над морем. В багровом небе не было ни облачка, но на потускневшем красном диске, почти коснувшемся горизонта, появилась тучка и стала увеличиваться, словно разъедая светило изнутри.

Корабль шел вперед, а впереди... умирало Солнце.

За этой небесной трагедией, опершись о перила палубы, наблюдал седой джентльмен с устало опущенными плечами, старчески полнеющий, но еще бодрый, с чистым лицом без морщин, в очках с легкой золотой оправой.

« Когда-то за этот злосчастный дневник босс обещал мне миллион... лишь бы я побывал в африканском пекле.

Я готов был хоть в пекло, но по возможности без надгробных монументов, считал, что меня рогами дьявола не запугаешь, если из-за них выглядывают доллары, которые можно выменять на столь необычный товар, как искренность.

Однако монета оказалась неразменной. А не меняли ее просто потому, что она никому не требовалась.

«Я проснулась в холодном поту.

Не страшное пугает во сне, пугает правдоподобие ощущений, реальность всего того, что, словно наяву, происходит с тобой, когда беспомощность и сознание неотвратимости порождают ужас...

Я лежала на кровати с широко открытыми глазами и дрожала. Я только что видела дедушку. Я была около его постели, чувствовала запах лекарств, видела его изможденное лицо, но не могла расслышать ни единого слова... А он говорил с кем-то бесконечно знакомым, кто находился рядом и на кого я не смела оглянуться. У дедушки гневно хмурились брови, выразительно взлетали, утвердительно опускались... и вдруг застыли в скорбном вопросе. И я поняла, что его уже нет... и что он только что говорил обо мне.

«Мой «кадиллак», как условлено, стоял перед баром «Белый карлик».

Босс сказал, что я должен участвовать в щекотливой операции Билла просто как журналист. Репортер ведь на все должен идти!..

Билл был из тех отчаянных парней, которые держат в страхе целые районы Чикаго или Нью-Йорка, навязывая испуганным клиентам свою «отеческую заботу», и если попадают в тюрьму, то лишь за неуплату налога со своих туманных доходов. Он гордился тем, что среди убитых им в перестрелках людей не было ни одного полисмена. Надо думать, что полиция отвечала ему столь же гуманным отношением, ибо к полученным им ножевым и огнестрельным ранам она отношения не имела.