Солнце стоит в зените. Горячий воздух мерно колышется над бурыми травами прерии, искажая расстояния, размывая контуры отрогов Берегового хребта, заслоняющего раскаленную равнину от свежего дыхания океана. Сушь и безмолвие царят здесь. Кажется, солнце выжгло дотла все живое. Однако жизнь продолжается. В глубоких норах ожидают прихода сумерек барсуки и койоты. Мустанги и антилопы, прячась от зноя, залегли в поросших чапаралем и мезкитами лощинах, стараясь держаться поближе к пересыхающим водоемам. Только гремучки да грифы легко переносят жару. Змеи, свернувшись кольцами, лежат на солнцепеке, наполняя свои холодные тела смертоносным ядом. Стервятники парят в вышине, выискивая добычу. Ничто не ускользнет от их немигающего взора. Но – тихо и пустынно вокруг, только качается над прерией зыбкое марево.

Вдруг один гриф, матерый, с черно-белыми крыльями, замер в поднебесье – так случается, когда он замечает поживу. И верно – черная точка показалась у горизонта, быстро увеличиваясь в размерах. За ней – еще одна, другая… много движущихся точек, то исчезающих, то появляющихся вновь в клубах красновато-коричневой пыли. Вот уже стали видны лошадиные морды, быстро мелькающие копыта, фигуры наездников, нахлестывающих своих коней. С высоты легко заметить: всадник, скачущий впереди, старается оторваться от остальных; те же – догоняют его. Гулко громыхают в руках преследователей длинные черные палки, посылая вслед беглецу огненные молнии. Грифу знакома их страшная сила. Давно, когда он был еще молод, одна из таких молний пробила ему левое крыло. И хотя рана зажила и гриф снова смог летать, он навсегда запомнил: нельзя приближаться к двуногим, у которых есть такие палки. Но опыт также подсказывает стервятнику – сейчас ему бояться нечего: если двуногие преследуют себе подобного и мечут в него молнии, грифу в конце концов будет обеспечена добыча. Предвкушают пиршество и пернатые сородичи, слетающиеся со всей округи и неотступно сопровождающие бешено мчащуюся по прерии кавалькаду.

А там, внизу, дело, похоже, близится к развязке. Расстояние, отделяющее всадника-одиночку от погони, сокращается. Пули заставляют его все чаще пригибаться к шее скакуна. Конь тяжело храпит, роняя с боков пену, и не разбирает дороги. Вот полетели в разные стороны ошметки змеи. Не дай Бог попасть копытом в сусличью нору. Но цена выигрыша в этой гонке слишком высока – жизнь! Вот почему, повинуясь шенкелям, жеребец сделал неимоверное усилие и чуть-чуть увеличил отрыв.

Все ближе громада гор, подножья которых поросли колючим кустарником. Там – много ущелий, пещер, где можно скрыться. Но удача изменила беглецу. Один из преследователей, пытаясь опередить всадника, скакал теперь на расстоянии выстрела справа от него. Выпущенная им пуля попала в голову скакуна. Он, пробежав по инерции несколько ярдов, рухнул, придавив всадника. Тот сделал попытку высвободить ногу – безуспешно! С криком всадник откинулся навзничь и закрыл глаза, точно покоряясь судьбе. Топот раздается рядом. Вот-вот выстрел поставит точку в этой погоне.

Секретная инструкция гласила: «Отправившись отсель, извольте следовать к селению Росс, подойдя на вид оного дайте о себе знать поднятием флага Российской Американской компании и пушечными выстрелами; буде ветр позволит, то дождитесь байдарки, а потом следуйте к якорному месту в залив Румянцева, вручите Карлу Ивановичу г-ну Шмидту мой конверт и прикажите сдать груз, назначенный для заселения. Разведайте у начальника оного о Калифорнии, в каком она теперь находится положении? Не занята ли инсургентами или какими-нибудь разбойниками? Есть ли надежда на получение хлеба? Кто губернатор? И не знает ли г-н Шмидт его характеру, как расположен к России и компании? Не было ли привозу товаров в Калифорнию от иностранцев и какое количество? Из полученных сведениев вы можете лучше расположить план вашей торговли с гишпанцами, узнавши, в каких вещах сии более нуждаются, на оне товары должно несколько цены возвысить против прежней расторжки…»

Обладатель инструкции, правитель Новоархангельской конторы Российско-Американской компании Кирилл Тимофеевич Хлебников, притулившись на краю шконки в своей каюте на бриге «Булдаков», в который раз перечитывал наказ своего прямого начальника – главного правителя российских колоний в Америке капитан-лейтенанта и кавалера Матвея Ивановича Муравьева. Перечитывал не для того, чтобы лучше запомнить начальственные распоряжения, а скорее по выработанной годами привычке – ко всякому поручению подходить основательно. Что же касается самих указаний, то трудно удержаться от вздоха: «Господи! Всякий раз одно и то же…»

Сколько уже плавал Хлебников в Калифорнию по поручению компанейских правителей, сколько их самих сменилось после смещения с сего поста досточтимого Александра Андреевича Баранова: Гагемейстер, Яновский, теперь вот – Муравьев… Все вроде бы люди не простые, при чинах и эполетах, а инструкции пишут, точно под диктовку, одна в одну! Токмо что подписи разные…

Оно, конечно, и понятно: начальники меняются, а задачи у колоний остаются прежними – увеличить добычу мехов, накормить промышленных хлебом, обеспечить безопасность российских владений от происков воинственных колошей и от набегов алчных иноземцев…

В то время как индейцы восточного побережья мужественно сражались против «длинных ножей» под началом мудрого Понтиака и когда легендарный вождь шони Текумсе воевал с бледнолицыми, объединив под своим началом все племена прерий, а во Флориде с отчаянием обреченных сопротивлялись вторжению иноземцев семинолы, сородичи Валенилы и другие краснокожие западного побережья почти безропотно подчинились кучке конкистадоров.

Племена, живущие здесь, были малочисленны и разобщены. Майду, мивок, хупа, шаста, помо говорили на разных языках, кочевали в пределах своих охотничьих угодий, занимались собирательством зерен дикой пшеницы и ягод, охотой и рыбной ловлей. В отличие от индейцев прерий, изобретших вигвамы-типи – разборные палатки из бизоньих шкур, местные краснокожие жили в шалашах из древесной коры и землянках. У них не было ни легких каноэ, без которых не мыслили себя краснокожие Великих озер, ни лодок-однодеревок – испытанного средства передвижения индейцев-тлинкитов. Для переправы через небольшие реки индейцы помо и других племен побережья использовали два пучка тростника, связанных между собой, а в океан – Большую Соленую Воду – они выходить боялись. И в военном отношении эти племена сильно отстали от своих сородичей. У них не было томагавков и особых дальнобойных луков, усиленных оленьими жилами. Не они придумали систему дымовых и световых сигналов для оповещения о приближении врага. Каменные булавы да копья с обсидиановыми наконечниками составляли все их вооружение. Одним словом, отделенные от основных центров индейской цивилизации неприступными Скалистыми горами на востоке и непроходимыми пустынями на юге, эти краснокожие не внесли в культуру и быт индейских народов ничего нового.

И все же испанцы, установившие над ними владычество и считавшие их примитивными дикарями, ошибались. Индейцы не были обделены ни умом, ни талантами и вдобавок оказались хорошими учениками. Уже через несколько лет после испанского вторжения они научились приручать лошадей и управляться с ними. Многие выучили язык чужеземцев и обучились их ремеслам. Но главное: развеялся миф о божественном происхождении бледнолицых и их непобедимости. Краснокожие перестали пугаться громов и молний, извергаемых «стреляющими палками», сделались превосходными стрелками и воинами.

Хойбу Валенила – старшина племени помо, уже не молодой, но еще сильный и статный индеец, был одним из таких. Став вождем после смерти своего отца Соббикаши, он сохранял этот титул и в дни, когда племя вступило на тропу войны. Обычно у индейцев два хойбу – военный и тот, который руководит в мирное время. Совмещение двух этих постов одним лицом – знак высшего доверия соплеменников.

Человеку, как никакому другому существу, свойственно стремление к свободе. Но совокупность людей, называемая обществом, всегда стремится ограничить свободу своих членов. Посредством религии, морали, традиций и принятых в этом обществе правил поведения. Причем несвобода навязывается человеку еще в детстве. Уже младенец испытывает ее на себе, всегда трактуемую взрослыми как благо. Это и путы пеленок, и закармливание сверх меры, и навязчивые ласка и сюсюканье. Стоит человеческому детенышу подрасти, его поведение ограничивают нормами этикета и табу, которые с завидным упорством внушаются ему родителями и наставниками. Но вот он становится взрослым, и в силу вступают законы страны или племени.

Одним словом, на протяжении всей жизни человек не волен поступать в соответствии с собственной волей. Если, конечно, он не хочет противопоставить себя всему свету… И это противоречие личности и общества имет место везде: и в развитых государствах, и у дикарей. Различие лишь в том, что у последних ограничения личной свободы теснее и естественнее связаны с природой и предрассудками, чем у испорченного техническими и научными открытиями цивилизованного человечества. И еще неизвестно, где сам человек чувствует себя более свободным. Если верить, что душа его свободна по своей природе, то можно предположить, что в любом из человеческих обществ она продолжает пестовать мечты о том самоопределении, о той первозданной воле, какой обладали наши прародители с момента создания их Творцом и до дня изгнания из рая.

Эти мечты нашей души ищут себе выход и находят его во всем, что дает человеку надежду: в вере, в творчестве, в любви… В последней особенно, ибо нигде так не чает найти отзвук наша душа, как в душе, которую она возлюбила. Ничто не дает такую иллюзию свободы чувств и поступков, как единение близких душ…

Обо всем этом думалось Марии Меркадо в самое неподходящее для подобных размышлений время – когда она силилась развязать путы, стягивающие ей руки. Впрочем, почему неподходящее? Сеньорита всегда ощущала себя свободной, хоть и была воспитана в католическом духе. Наставления францисканцев, рассказы о Страшном суде воспринимались ею как сказки, к ней самой не имеющие отношения. Родители ни в чем особенно не стесняли, если не считать наказа выйти замуж за Гомеса Гереру. Да и это до определенного времени не воспринималось Марией как покушение на свободу – Гомес был красивым и богатым сеньором, партией во всех отношениях завидной. Но так было, пока она не встретила другого. Того, о ком не переставала думать и теперь, оказавшись в руках похитителей.

Синие огоньки боязливо вспыхивали на остывающих углях. Казалось, вот-вот – и они погаснут совсем. Один коснулся брошенного в камин листа и скрылся под ним. Однако не погас, а превратился в красную искру, которая прожгла бумагу. Язычок пламени стал медленно продвигаться к середине листа, потом переметнулся на другие, рядом. Задымив, они занялись, зашуршали, скручиваясь и рассыпаясь пеплом. А осмелевший огонь выбросил сноп искр и уже без церемоний набросился на кипу писем и рукописей, придвинутую к нему услужливой кочергой.

Иван Васильевич Прокофьев, не так давно назначенный исполнять обязанности первейшего директора Российско-Американской компании, наблюдал за работой пламени. На его лице в отблесках огня высвечивалось смятение чувств, среди которых особо выделялись страх и раскаяние.

Новый первейший директор мало походил на тех, кто руководил компанией до него. Не зря говорят, что у истоков любого дела стоят люди одержимые. Именно таким был основатель компании Григорий Иванович Шелихов и его последователи: Николай Петрович Резанов и Александр Андреевич Баранов. Да и предшественник Прокофьева – Михайло Булдаков до того, как, снедаемый тяжким недугом, отошел от дел, сохранял верность курсу, намеченному его тестем – Шелиховым. А вот представители следующего поколения акционеров и директоров оказались в большинстве людьми обыденными, лишенными государственного мышления. Одних интересовала лишь возможность повысить курс акций на мировых рынках пушнины, другие использовали службу для своих интересов, далеких и от забот компании, и от государственных дел. Сам Прокофьев колебался между первыми и вторыми, желая не испортить отношения.

Не повезло Ивану Васильевичу и с подчиненными. Старые служители, знавшие еще основателя компании, уволились. А среди тех, кто пришел на их место, большая половина представлялась Прокофьеву людьми случайными. Например, начальник канцелярии главного правления – отставной поручик Кондратий Рылеев. Его привел в дом у Синего моста старейший акционер компании и член ее попечительского совета адмирал Мордвинов. Несмотря на положительные рекомендации сего почтенного старца, Рылеев не понравился Прокофьеву. Случаются между людьми антипатии, которым сразу и не дашь объяснения. Потом Иван Васильевич понял, что встревожило его в поведении адмиральского протеже. С первых минут разговора проявились в Рылееве резкость суждений и отсутствие уважения к власти и к чину. А это для человека, стремящегося сделать карьеру, по твердому убеждению Ивана Васильевича, было недопустимо. Сверх прочего, как выяснилось во время этой же беседы, отставной поручик оказался еще и пиитом… «Таких токмо компании и недоставало!»

У каждого народа есть особенные черты, ему одному присущие. Это не просто сумма качеств, определяемых климатом и географией, традицией и исторической памятью. Это еще и совокупность известных психологических черт и неосознанных коллективных установок. И если в каждом отдельном человеке психологические черты и мотивы могут и не бросаться в глаза (как не заметен цвет морской воды, присутствующий в отдельной капле), то, повторенные в миллионах людей, они дают совершенно определенную окраску всей массе – тому людскому океану, который называется народом. Не зря, наверно, немцев считают нацией педантичной, англичан – чопорной, а русских – великодушной.

Конечно, не все так однозначно. Но и впрямь трудно отыскать на земле народ, обладающий такой же веротерпимостью и уживчивостью. Хотя верно и другое: не найти и более упорной нации, обладающей такой же, как у русских, тягой к упрочению своего государства. Конечно, строительство любой империи не может быть абсолютно бескровным. Не было исключением из правил и утверждение российского владычества в Азии, в Сибири и на островах Тихого океана. Но вот что удивительно: двигаясь на восток и юго-восток от исконных русских земель, беря под свое крыло другие народы, ни один из них великороссы не превратили в рабов. И более того, все нации и народности, оказавшиеся в российской империи, сохранили свой язык, свои верования и обычаи. Конечно, платили инородцы ясак или другие подати, со временем стали поставлять рекрутов в русскую армию, но были угнетаемы не больше, чем простой русский мужик под Тамбовом или Вяткой или работный человек на уральских заводах.

Правда, на территории огромной империи оставались племена, которые отказались признать над собой власть русского царя. В числе так и не ужившихся с великороссами, на протяжении нескольких десятилетий ведущих с ними жестокую войну выделялись тлинкиты, или колоши, – индейцы племен, населяющих материковое побережье Аляски, а также прилегающие к нему острова. Земли этих индейцев подразделялись на несколько куанов – территориальных наделов, на которых жили и охотились представители различных родов, нередко враждовавших между собой. Отношение к бледнолицым было еще недружелюбнее. Народом «убийственным и злым, хуже хищных зверей» окрестили тлинкитов русские первопроходцы, имея на то веские причины. Два русских поселения колоши вырезали и сожгли дотла. На протяжении почти всей истории Русской Америки индейцы не упускали случая, чтобы напасть на промысловые партии колонистов, подстеречь, убить или увести в рабство любого вышедшего безоружным за пределы русских крепостей. Православным миссионерам тяжело давалось обращение этих язычников в христианство. Среди тлинкитов, в отличие от алеутов и кадьякцев, мало оказалось тех, кто принял православную веру. Однако мало-помалу развивалась торговля с тлинкитами, русские все чаще женились на индианках. Дети от этих смешанных браков – креолы – к концу первой четверти XIX века составляли значительную часть населения русских колоний. Соединив в себе черты русских и индейцев, они оказались тем самым звеном, которое могло каким-то образом соединить непримиримое: дикие нравы и обычаи краснокожих и имперские амбиции пришельцев.

Один из таких креолов – Андрей Климовский, молодой, но уже прославившийся своим походом на реку Медную, передовщик Российско-Американской компании, – получил от правителя Новоархангельской конторы Хлебникова задание разведать, что творится в проливах – излюбленном месте промысла калана как для русских, так и для тлинкитов, которые считали проливы своими родовыми угодьями.

Вода все прибывала. Тяжелые ледяные волны накатывались на город со стороны Финского залива. Они заливали гранитные набережные и мостовые, сметая на пути фонарные столбы, ветхие сараи и заборы, повозки и экипажи вместе с запутавшимися в постромках лошадьми.

Порывы западного ветра, дующего с залива, срывали кровлю с крыш, переворачивали утлые челноки, на которых спасались обыватели. Пушечные выстрелы с Галерной гавани, возвещавшие о подъеме воды, из-за сильного ветра были не слышны даже с близкого расстояния. Вода тем временем уже залила подвалы каменных особняков на набережной, проникла на первые этажи, корежа паркеты дорогих гостиных, сорвала с места дубовую мебель…

На Заячьем острове волны перехлестнули через земляной вал, подобно тарану, пробили брешь в воротах Петропавловской крепости, потом совсем распахнули их и ворвались в крепостной двор. Поднимаясь все выше, вода стала проникать в зарешеченные окошки под потолками казематов Алексеевского равелина.

Завалишин, спасаясь от воды, взобрался на топчан, прижался к сырой стене. Увидел, как, суетливо перебирая лапками, ползут по ней друг за другом красные муравьи, черные тараканы и белесые мокрицы… Наблюдение за этими тварями в прежние дни служило единственным развлечением для узника. Но теперь, упираясь головой в низкий потолок, он понимал, что этим насекомым и ему самому жить отмерено ровно столько, сколько потребно воде для заполнения узилища. Стихия неумолима! Вот уже вода достигла колен, груди, подбородка… Ему нечем дышать… Он глотает ледяную воду… Еще миг, и все будет кончено!

Залив Рио-де-Жанейро получил свое название от португальского морехода Диаса де Солиса, прибывшего сюда в 1525 году от Рождества Христова в день святого Иануария. В переводе это название и означает река Иануария. К слову, залив действительно напоминает широкую реку. С запада он закрыт горой, называемой Сахарною головой. Если двигаться в глубь залива, то вскоре на его юго-западной стороне откроется вид на город Сан-Себастиан-ду-Рио-де-Жанейро. Окруженный высокими горами, скрывающими от глаз прибывающих морем гостей его значительную часть, он кажется небольшим. Но это впечатление обманчиво. Это настоящая столица Бразилии и главный торговый центр всего побережья. Сведущий мореход тотчас усмотрит, что из всех гаваней Южной Америки Рио-де-Жанейро, бесспорно, самая удобная и самая безопасная, – город находится на перепутье оживленных морских дорог, и самой природой ему, будто нарочно, предназначено служить местом отдохновения путешественников, своеобразным постоялым двором.

В начале января 1827 года, в самый разгар бразильского лета, в Рио-де-Жанейро стояла невыносимая жара. От зноя кровь закипала в голове, мысли становились вялыми, а движения медлительными. Даже ночью нечем было дышать. Воздух наполнялся тропическими испарениями, и пребывание в постели можно было сравнить с нахождением в русской парной. Облегчение наступало только около десяти часов утра, когда ветер, всю ночь дующий с берега, менял направление и приносил океанскую свежесть.

Эти утренние часы и выбрал российский генеральный консул в Бразилии статский советник Георг Генрих фон Лангсдорф для просмотра корреспонденции. Уроженец немецкого городка Райнгессе, он прославился тем, что был участником первой кругосветной экспедиции россиян, много путешествовал по Камчатке. Получив благожелательный отзыв от государева посланника Резанова, по возвращении в Санкт-Петербург Лангсдорф был зачислен в Министерство иностранных дел и отправлен в Южную Америку одним из служителей дипломатической миссии. В Рио-де-Жанейро Георг Иванович (как он просил себя величать на русский манер) совершил неплохую карьеру и сделался генеральным консулом – вторым после посланника человеком. Посланник, генерал-майор барон де Толь фон Сераскен, службой себя особенно не утруждал, предпочитая балы при дворе короля и охоту. Он с легкостью передоверил Лангсдорфу ведение всех дипломатических дел. Барон сквозь пальцы смотрел и на научные занятия своего первого помощника. За полтора десятка лет, проведенных здесь, Лангсдорф сумел совершить две исследовательские экспедиции в глубь Бразилии и собрать богатые коллекции птиц, насекомых, минералов и растений, неведомых науке ранее. Все это не только принесло ему славу ученого-исследователя и звание академика, чем он гордился, но и помогло серьезно улучшить материальное положение. На средства, полученные от продажи своих коллекций европейским музеям, дипломат построил себе роскошный особняк в Бото-Фого – предместье Рио-де-Жанейро, где обычно селились иностранцы, а также купил небольшую кофейную плантацию, с коей получал ежегодную прибыль.

Нынче, расположившись в саду своего особняка в плетеном кресле, Георг Иванович разложил перед собой на плетеном же столике почту, прибывшую из Санкт-Петербурга. Монгиферо – широколиственное фруктовое дерево, под которым он сидел, – давало приятную тень, в его ветвях распевали утренние птицы, настраивая Лангсдорфа на нерабочий лад. Но дело есть дело. По-немецки педантично дипломат стал раскрывать один пакет за другим. Сначала он просмотрел русские газеты, пришедшие сюда почти с полугодовым опозданием. Особое внимание Лангсдорфа привлекли сообщения о коронации его императорского величества и Высочайший манифест от 13-го июля 1826 года. Он с величайшим вниманием прочитал текст от начала до конца, потом вернулся к началу и перечел особенно понравившиеся места: «Не дерзкими мечтами, которые всегда оказывают разрушительное действие, а сверху постепенно усовершенствуются отечественные учреждения, устраняются недостатки и злоупотребления. Согласно этому постепенному усовершенствованию, Мы всегда будем благосклонно принимать любое умеренное стремление к улучшению, любую мысль об укреплении силы закона, о расширении истинного образования и усердия, если оно будет донесено до нас открытым для всех законным путем. Поскольку Мы не имеем и не можем иметь никакого другого желания, чем видеть наше Отечество на высшей ступени счастия и славы, которою избрало для него Провидение».

Пушкин умирал.

Вторые сутки он лежал на кушетке в своем кабинете, в окружении тех, кого любил – друзей и книг. Страдая от раны, он окидывал взглядом окружавших его Жуковского, Тургенева, Данзаса, докторов Даля, Арендта, Спасского, переводил глаза на книжные шкафы с золочеными переплетами, словно говоря: «Прощайте, дорогие мои…»

Он чувствовал, что смерть близка, но мужественно вытерпел зондирование раны.

– Что, плохо со мною? – силясь улыбнуться, спросил у Арендта.

– Должен вам сказать, что к выздоровлению вашему надежды почти не имею… – честно ответил доктор. Отойдя от постели поэта, он шепотом сказал Жуковскому: