Клубничный торт на витрине кафе «Кранцлер» попадается тебе на глаза именно тогда, когда диета запрещает есть сладкое.

Так вот, в последнее время я начал чувствовать то же самое в отношении женщин. Только я не сижу на диете, а просто обнаружил: меня перестала замечать официантка. И множество других женщин тоже, хорошеньких, я имею в виду. Впрочем, с официанткой я мог бы переспать не хуже, чем с любой другой красоткой. Пару лет назад у меня была одна женщина. Я любил ее, только она исчезла. Что ж, это случается со многими в этом городе. С тех пор у меня только случайные связи. И теперь, глядя, как я верчу головой по сторонам на Унтер-ден-Линден, можно, наверное, подумать, что я слежу за маятником гипнотизера. Вероятно, виною тому жара. В это лето в Берлине жуткое пекло. А возможно, все дело в том, что мне стукнуло сорок и я начинаю таять при виде детишек. Впрочем, не важно, по какой причине, но в моем стремлении обзавестись потомством нет и намека на чувственность, и женщины, конечно, читают это по моим глазам и тут же оставляют меня в одиночестве.

Как бы то ни было, в это долгое жаркое лето 1938 года мы наблюдали самый настоящий разгул низменных инстинктов, вырвавшихся на свободу именно в эпоху арийского возрождения.

– Совсем как чертов кукушонок.

– О ком это ты?

Бруно Штальэкер оторвался от газеты.

– О Гитлере, о ком же еще?

У меня все внутри сжалось, когда я почувствовал, что мой партнер собирается опять пройтись по поводу нацистов.

Дома, расположившиеся на Гербертштрассе, в любом другом городе, кроме Берлина, были бы окружены широкими лужайками с кустами. Но здесь они занимали всю землю целиком, почти не оставляя места ни для травы, ни для мостовой и тротуара. Кое-где тротуар был не шире входной двери. С архитектурной точки зрения – сплошная эклектика, мешанина различных стилей, от палладианского до неоготики, от стиля времен Вильгельма до чего-то совсем невообразимого, что совершенно невозможно описать. В целом Гербертштрассе напоминала скопище старых фельдмаршалов и гроссадмиралов, облаченных в полную парадную форму и вынужденных сидеть на крошечных, совсем не подходящих для них походных стульях.

Дом, куда меня вызвали, походил на огромный свадебный торт и был бы куда более уместен где-нибудь на плантациях Миссисипи. Это впечатление еще больше усилилось, когда я увидел черный котелок на голове у служанки, которой я сообщил, что меня ждут. Она взяла мои документы и стала с подозрением их рассматривать, словно это была не служанка, а сам Гиммлер.

– Фрау Ланге мне ничего о вас не говорила.

– Вероятно, она забыла. Послушайте, она позвонила мне только полчаса назад.

– Ну хорошо, – буркнула она. – Можете войти.

Район к югу от Кенигштрассе, Ванзее, застроен всякого рода частными клиниками и больницами, очень фешенебельными и сверкающими – для натирки полов и окон там используется не меньше эфира, чем на пациентов. Что касается лечения, то все врачи в них – поборники равноправия. Человек может по размерам напоминать африканского слона, и все равно его лечат так, как будто он перенес контузию; две накрашенные медсестры помогают ему поднимать всякие тяжести – зубные щетки и туалетную бумагу, если он, конечно, в состоянии заплатить. В Ванзее ваш счет в банке имеет большее значение, чем ваше кровяное давление.

Клиника Киндермана стояла в стороне от дорог, в окружении большого ухоженного сада, спускающегося к небольшой заводи на озере. В саду, помимо множества вязов и каштанов, была пристань с колоннадой, сарай для лодок и готическая беседка, построенная столь основательно, что она производила впечатление очень важного сооружения – напоминала средневековую телефонную будку.

Само здание клиники представляло собой большую, наполовину из дерева башню с фронтоном, с зубчатыми выступами и стрельчатыми окнами, украшенную маленькими башенками, благодаря чему она больше напоминала замок на Рейне, чем санаторий. Я бы не удивился, если бы увидел на крыше пару виселиц и услышал бы крики, доносящиеся из глубокого подземелья. Но все было тихо, вокруг ни души. Только с озера сквозь деревья долетали отдаленные голоса четверых мужчин, плывших в лодке, в ответ на которые грачи разражались хриплыми криками.

Открывая дверь, я подумал, что, вероятно, в сумерках, когда летучие мыши уже подумывают о том, чтобы отправиться на охоту, здесь можно встретить несколько доходяг больных, ковыляющих по дорожкам.

Мне отвели комнату на четвертом этаже, из окна которой открывался прелестный вид на кухни. Это была самая дешевая комната, стоившая восемьдесят марок в сутки. Втиснувшись в нее, я подумал, что, приплатив еще пятьдесят марок, можно бы получить что-нибудь побольше, чем ящик для белья. Но клиника была переполнена. Мне досталась единственная свободная комната, сообщила медсестра, проводившая меня сюда.

– Доктор сказал мне, что электротерапия имеет временный побочный эффект – ухудшение памяти. Если не считать этого, я чувствую себя замечательно.

Бруно озабоченно посмотрел на меня.

– Ты в этом уверен?

– Никогда не чувствовал себя лучше.

– Ладно, я предпочитаю, чтобы тебя, а не меня включали в розетку. – Он фыркнул. – Но что же получается? Все, что тебе удалось разнюхать, пока ты отлеживался в клинике Киндермана, временно затерялось в твоей голове, не так ли?

Семья Ганцев, или, вернее, то, что от нее осталось, когда еще один неизвестный позвонил в Алекс и сообщил, где можно найти тело Лизы Ганц, проживала к югу от Биттенау в небольшой квартирке на Биркенштрассе, сразу же за госпиталем Роберта Коха; где фрау Ганц работала медсестрой. Господин Ганц служил клерком в Окружном суде Моабита, который также располагался поблизости.

Если верить словам Беккера, это были работящие люди, чей возраст приближался к сорока годам. Они проводили большую часть времени на работе, и Лиза часто оставалась одна. И вряд ли кто-нибудь заставал ее в таком виде, в котором только что увидел ее я – она лежала обнаженная на столе в Алексе, и профессор Ильман сшивал те части ее тела, которые он вынужден был вскрыть, чтобы узнать о ней все: начиная с того, была ли она девственницей, и кончая содержимым ее желудка. Однако смутные подозрения, появившиеся у меня, подтвердило изучение ее ротовой полости, в которую было гораздо легче проникнуть, чем в желудок.

– Что натолкнуло вас на такую мысль, Берни? – спросил Ильман.

– Не все так виртуозно скручивают самокрутки, как вы, профессор. Иногда крошечные чешуйки бумаги остаются на языке или под губой. Помните, та еврейская девушка, которая видела нашего убийцу, говорила, что он курил сигареты со сладким запахом, напоминающим лавровый лист или душицу? Речь шла о гашише. Вот как ему удавалось спокойно увозить их в своей машине. Им льстило, что он обращается с ними, как со взрослыми, предлагая сигарету. Но только это были не обычные сигареты.

Ильман покачал головой с нескрываемым восхищением.

Да, это была она. Только у нее такие золотистые волосы и такие изящные ноги. Я наблюдал, как она, нагруженная пакетами и коробками, пыталась проскочить через вращающиеся двери «Ка-де-Ве». Она выглядела так, как будто в последнюю минуту забежала в магазин купить рождественские подарки. Пытаясь поймать такси, замахала рукой, уронила пакет, наклонилась, чтобы поднять его, а когда выпрямилась, то обнаружила, то таксист упустил ее из виду и уехал. Хотя мне непонятно, как можно потерять ее из виду. Хильдегард Штайнингер заметишь, даже если у тебя на голову надет мешок. Она выглядела так, словно полдня провела в косметическом кабинете.

Сидя за рулем, я услышал, как она выругалась, и, подрулив к обочине, опустил стекло.

– Вас подвезти?

– Нет, не надо, – сказала она так, будто я на светском приеме загнал ее в угол и она высматривает из-за моего плеча, не проходит ли мимо кто-нибудь поинтересней. Но никто не проходил, она спохватилась, что нужно улыбнуться, поспешно изобразила на лице приветливость и затем добавила: – Впрочем, если это вас не затруднит.

Я выскочил из машины, чтобы помочь ей уложить покупки – множество коробок со шляпками, туфлями, парфюмерией, нарядами от самого модного портного на Фридрихштрассе и продукты из знаменитого зала «Ка-де-Ве». По-видимому, она относилась к тому типу женщин, для которых, чековая книжка – панацея от всех бед. Хотя, впрочем, таких женщин очень много.

Когда я впервые обратился с этим предложением к Хильдегард Штайнингер, она восприняла его, мягко говоря, без энтузиазма.

– Давайте назовем вещи своими именами. Вы хотите выдать себя за моего мужа?

– Вы правильно поняли.

– Во-первых, мой муж умер. А во-вторых, господин комиссар, вы на него совершенно не похожи.

– Во-первых, я полагаю, тот человек не знает, что настоящий господин Штайнингер умер, а во-вторых, я думаю, что он, так же как и я, понятия не имеет о том, как выглядел ваш муж.

– Я что-то не пойму, – спросил Корш, – что с этим Штрейхером и его компанией? Мы ими по-прежнему занимаемся или нет?

– Занимаемся, – сказал я. – Но пока Гестапо, которое ведет за ними наблюдение, не подкинет нам что-нибудь интересное, мы мало что можем сделать в этом направлении.

– А чем мы должны заниматься, пока вы присматриваете за вдовой? – спросил Беккер, готовый расплыться в улыбке, которую я, однако, счел не слишком неуместной. – Ну, кроме того, что читать отчеты Гестапо?

Я решил не реагировать на шутки. Иначе это могло бы показаться подозрительным.

– Корш, я хочу, чтобы вы занимались следствием, которое ведет Гестапо. Кстати, как дела у вашего человека, который следит за Фогельманом? – поинтересовался я.

– А я думал, что вам эта идея понравится.

– Я не уверен, что она мне не понравится. Просто нужно ее обмозговать.

– Вы ведь не хотите, чтобы она просто бесцельно болталась где-нибудь. Он сразу учует, что здесь что-то не так, и не подойдет к ней. Все должно выглядеть правдоподобно.

Я кивнул без особой уверенности, что он прав, и попытался улыбнуться малышке из Союза немецких девушек, которую нашел Беккер. Она была необыкновенно красива, и я не знаю, что больше всего в ней привлекло Беккера – ее храбрость или ее грудь.

– Ну, комиссар, вам же известно, – сказал он, – что эти девчонки постоянно торчат у стендов еженедельника «Штюрмер» на улицах. Они любят пощекотать себе нервы, читая истории о том, как еврейские доктора лишают девственности своих загипнотизированных немецких пациенток. Взгляните на это дело с такой точки зрения: во-первых, она не будет скучать, во-вторых, если Штрейхер и его люди замешаны в этом деле, они, конечно, скорее заметят ее у одного из стендов «Штюрмера», чем где-нибудь в другом месте.