Позвольте выразить мою искреннюю благодарность тем многочисленным критикам, которые отметили, всё равно, с теплотой или без, выход предыдущего тома. Все их замечания были более или менее справедливы: критические, вероятно, более, а доброжелательные, скорее, менее. Но оба рода замечаний, вне всякого сомнения, послужили к вящей известности книги и помогли читающей публике сформировать о ней своё мнение. Позвольте мне также заверить их, что хотя я тщательно избегал читать

какую бы то ни было

критику, но это вовсе не от недостатка уважения к их стараниям. Я твёрдо стою на том, что автору совершенно не стоит читать отзывов о своих книгах: недоброжелательные отзывы почти наверняка его разозлят, тогда как доброжелательные наградят самодовольством; ни то, ни другое нежелательно

[1]

.

     Тем не менее, критика добралась до меня со стороны друзей и знакомых; вот некоторым из них я, пожалуй, отвечу.

     Один такой критик жалуется, что Артуровы суждения по поводу проповедей и хористов чересчур суровы. В ответ позвольте заметить, что сам я не несу ответственности ни за какие суждения, высказанные героями моей книги. Это всего-навсего суждения, которые, как мне кажется, вполне могли высказать те персонажи, в чьи уста я их вложил, и которые было бы уместно обсудить.

     Другие критики недоумевают, видя новшества в правописании: откуда, мол, все эти «ca'n't», «wo'n't», «traveler»

[2]

? В ответ я могу только сослаться на моё твёрдое убеждение, что общепринятое написание

ошибочно

. Взять, например, «ca'n't»: ведь никто не станет спорить, что во всех

остальных

словах, оканчивающихся на «n't», эти буквы есть сокращение от «not»

[3]

; тогда совершенно абсурдно предполагать, что в этом единственном случае «not» представлено как «'t»! На самом деле «can't» есть

правильное

сокращение для «can it»

[4]

, точно как «is't» для «is it». Опять же, в «wo'n't» первый апостроф появляется оттого, что здесь слово «would»

сокращено

до «wo»; хотя я считаю совершенно правильным писать «don't»

[5]

только с

одним

В течение последующих двух месяцев я жил одними воспоминаниями, настолько невыносимо скучной и унылой казалась мне теперь моя одинокая городская жизнь. Я тосковал по милым моему сердцу друзьям, которых оставил в Эльфстоне, по нашим чаепитиям, во время которых мы неспешно рассуждали об учёных материях, по тому взаимопониманию, которое придавало рождавшимся при этом идеям живую и чёткую убедительность; но чаще всего я вспоминал свои встречи с двумя сказочными существами — а может, видениями из сна, ибо я так и не решил загадки, кем или чем те детишки были на самом деле, — чья непосредственная шаловливость волшебным светом озарила моё существование.

Сидение в конторе, которое, как я подозреваю, низводит большинство людей до умственного состояния кофемолки или стиральной доски, проходило своим чередом — именно в такие жизненные пробелы, в такие вот часы опустошения, когда пресыщенному аппетиту уже несносны книги и газеты и когда истомлённый унылой созерцательностью человек силится — причём безуспешно — населить пустое пространство милыми лицами отсутствующих друзей, горечь настоящего одиночества ощущается сильнее всего.

Однажды вечером, чувствуя себя особенно изнурённым такой жизнью, я прямо из конторы отправился в свой клуб — не то чтобы в надежде повидаться с кем-либо из приятелей, ибо весь Лондон к этому времени «переехал в деревню», но в предвкушении хотя бы услышать «сладкие слова человеческой речи» и принять участие в простом человеческом обмене мнениями.

Тем не менее, первый же человек, которого я там повстречал, оказался именно приятелем. Эрик Линдон развалясь сидел в кресле и с довольно-таки «скучным» видом читал газету. Мы тот час же предались беседе, даже не пытаясь скрывать обоюдного увлечения.