Никто никогда не будет любить меня так, как я сам, если не считать моей матери, но она умерла. Дед мой такой старый, что отлично помнит, что произошло сто лет назад, но, что было на прошлой неделе или вчера, не скажет. Папаша ушел от нас так давно, что уже никто и не вспомнит, как он выглядел. Мой брат являлся каждый воскресный вечер в своем новом костюме, приходил со старой дороги и торчал перед домом, а мы с дедом сидели на веранде, качаясь в креслах и болтая. Брат не обращал на нас никакого внимания, а в один прекрасный день ушел и не вернулся.

Мы сидели одни, и дед сказал, что пойдет кормить свиней, а мне велел идти чинить забор и добавил:

— Я видел, как через этот забор сто лет назад перелез Господь, и скоро Он придет снова.

Тетя Гастония, запыхавшись, подошла к забору и подтвердила, что так оно и было, она тоже это отлично помнит, и что она вообще видела Бога столько раз, что и не перечесть. И все повторяла: «Аллилуйя, аллилуйя», и сказала:

— Все это есть в Евангелии, и все это правда. Малыш Пикториал Ревью Джексон (это я) должен ходить в школу, чтобы научиться читать и писать.

Бедный дед однажды утром не смог встать с кровати, и каждый, кто приходил от тети Гастонии, говорил, что он умирает от горькой жизни. А я положил голову на его подушку, и он сказал мне, что это неправда, и слабым голосом молил Господа, чтобы тот убрал из дома всех, кроме старого верного пса. Он сидел рядом с кроватью и лизал деду руку. Но тетя Гастония выгнала его: «Пшшшел вон!» Она вымыла мне лицо водой из шланга, а потом засунула в ухо уголок тряпки и стала пальцем ввинчивать его внутрь. Я чуть не умер. И заплакал. И дед тоже заплакал. Сын тети Гастонии носился взад-вперед по дороге, иногда забегая к нам и тут же уносясь прочь, ужасно быстро — вжик-вжик; никогда не видел, чтоб кто-нибудь так бегал. Потом приехал мистер Отис на своем большущем автомобиле и остановился прямо перед домом. Мистер Отис был сильный, высокий, с желтыми волосами (да вы и сами знаете). Он вспомнил меня и вздохнул:

— Что с тобой теперь будет, малыш?

Потом он подержал деда за руку, приподнял ему веки, выудил из черного чемоданчика такую штуковину, которой он слушает своих больных, и стал слушать деда. И все подошли поближе и тоже стали слушать. Тетя Гастония вытолкала сына из комнаты, а мистер Отис положил ладонь на грудь деда и пальцами другой руки стал по ней постукивать, и тут вдруг его взгляд встретился с дедовским, и тогда мистер Отис постукивать перестал.

— Эх, старик… — сказал он. — Как себя чувствуешь?

Дед ухмыльнулся, показав желтые зубы, и хохотнул:

В общем, меня повели к тете Гастонии. У них большой старый разваливающийся дом, где живут одиннадцать или двенадцать человек, от самого крошечного и до старика Джелки, который сидит и никуда не выходит, весь такой старый и слепой. На дедов их дом нисколечко не похож, мне там ничего не понравилось — ни окна без счету, ни большая кирпичная труба, ни веранда вокруг всего дома, на которой стояли стулья и валялись арбузные корки, а по краям был насыпан песок, чтобы никто не поскользнулся и не свернул себе шею. А еще я отродясь не видел столько мух, сколько в этом доме. Нет, я не хотел там оставаться. Во дворе деревья, и вишня, и хорошие качели, но тут же шесть или семь малышей, которые постоянно визжат и вопят, и свиньи противные, совсем не такие, как дедовы. Скучища. Не захотелось мне там оставаться. Лечь было некуда, кроме как в одну кровать с тремя или четырьмя мальчишками, а я не могу спать, когда меня пихают в лицо локтями.

— Тащите сюда того мальчика, — сказал старик Джелки, и я испугался.

Меня подвели к нему, и он крепко меня схватил и выкатил единственный огромный желтый глаз, но промахнулся, бедолага, и слепо уставился куда-то выше моей головы. Второго глаза у него не было — он плавал где-то у Джелки в голове. В общем, безглазый был старик. До боли стиснул меня и сказал:

— Вот он, этот мальчишка. Прокляну! Каждый день буду накладывать на него руку.

Подбежала тетя Гастония и оттащила меня от старика.

Я думал, куда мне податься: возвращаться к тете Гастонии не хотелось, но ночевать больше было негде, и я побрел обратно, по черному лесу, и увидел, да-да, увидел бедную тетю Гастонию, которая сидела в кухне перед масляной лампой и ждала меня.

— Ложись спать, мой мальчик. — Она сказала это так ласково, что мне захотелось уснуть у нее на коленях, как я засыпал на коленях у своей мамы, когда был совсем маленький и она еще была жива. — Не бойся, тетя Гастония о тебе позаботится.

Она погладила меня по голове, и я сразу же уснул.

А потом я заболел и пролежал в кровати два, три, семь дней, и все это время лил дождь, а тетя Гастония кормила меня сладкими кукурузными лепешками и отварной капустой. Старик Джелки сидел в другом конце дома и повторял:

— Приведите ко мне того мальчишку.

Как вы понимаете, мой брат не так уж и испугался дядю Сима с его лопатой.

— Я пришел не для того, чтобы переломать вам кости вот этим вот стулом или поубивать вас всех, — сказал он. — Я пришел сюда с миром. Но буду держать этот стул наготове до тех пор, пока у вас в руках будет лопата, мистер Джелки.

И брат поднял стул, как человек, на которого напал лев. Глаза у него налились кровью, ему явно переставало здесь нравиться. Дядя Сим посмотрел на него, потом на тетю Гастонию и спросил:

— Что этот парень здесь делает, а?! Рассказывай!

И она ему рассказала.