До того как тонкие стальные нити железной дороги прогрызли себе путь через дикие пространства, поселок Пристань на Атабаске служил тем живописным порогом, лишь переступив который можно было попасть в таинственный и полный приключений мир Великого заснеженного Севера. До сих пор индейцы называют эту пристань Искватам, «Дверь»; за ней открывается путь к низовьям рек Атабаска, Невольничья и Маккензи. Пристань эту нелегко найти на карте, и все же она существует. Существует потому, что история ее, насчитывающая более ста сорока лет, полных романтики, приключений и трагедий, записана в сердцах людей. И забыть ее нелегко.

По старой тропе от Эдмонтона до Атабаски примерно сто пятьдесят миль. Железная дорога приблизила Пристань к этому очагу цивилизации, но дальше в лесах по–прежнему раздается звериный вой, как и тысячу лет назад, и реки, как и прежде, стекают с континента в Северный Ледовитый океан.

Не исключено, что прекрасная мечта торговцев недвижимостью когда–нибудь сбудется, потому что сюда съехались самые азартные из игроков, которых когда–либо знал мир, — охотники за богатством. Они прибыли по разбитой железной дороге, в поездах, спальные вагоны которых лишь изредка освещаются фонарями; с собой они привезли пишущие машинки, стенографисток, умение делать рекламу и еще золотое правило, которым руководствуются люди, продающие горсть земли доверчивым покупателям где–нибудь за тысячу миль от них: «Поступай с ближним так, как он поступил бы с тобой».

И с их приходом здесь воцарилось освященное законом ремесло натурального обмена и торговли, и те, кто занимался этим, наложили лапу на все сокровища Севера, что лежат между Великими Порогами Атабаски и побережьем полярных морей.

Но еще чудеснее, чем мечты о скором богатстве, легенды о том, что души погибших в глубине лесов уходят все дальше от железных дорог и локомотивов, изрыгающих пар. И если это правда, то, значит, нарушен покой тысяч Пьеров и Жаклин, чьи души покинули могилы на Атабаске и двинулись на Север в поисках успокоения.

И тени сомнения не оставалось в душе Джеймса Гренфелла Кента, сержанта Королевской Северо–Западной конной полиции. Он знал, что умирает. Своему другу хирургу Кардигану Кент верил абсолютно, а Кардиган сказал, что время, которое ему отпущено, измеряется уже не часами, а, видимо, минутами, если не секундами. Случай был необычный. Из пятидесяти шансов один был за то, что он проживет два или три дня, и ни одного за то, что проживет больше. С каждым вздохом мог наступить конец. Медицина знала подобные случаи, и исход можно было предсказать.

Сам Кент не ощущал себя умирающим. Зрение его не ослабло, мозг работал. Боли он не испытывал, и лишь изредка у него повышалась температура. Говорил он нормальным, спокойным голосом.

Когда Кардиган сообщил ему, что его ожидает, он только недоверчиво улыбнулся. Из слов Кардигана следовало, что пуля, которую пустил в него две недели назад пьяный метис, пробила грудь и задела дугу аорты, что вызвало аневризму. Все это звучало совсем не страшно и даже неубедительно. «Аорта», «аневризма» — слова эти значили для него не больше, чем «перихондрий» и «стиломастоид», которые также произносил Кардиган. Но у Кента была страсть докапываться во всем до сути, ничего не оставлять непонятым, — свойство, которое и помогло ему завоевать репутацию лучшего сыщика во всей северо–западной службе. Он пристал к Кардигану, и тот объяснил ему все подробно.

Кент узнал, что аорта — это главный кровеносный сосуд, который выходит из сердца, огибая его сверху. Задев аорту, пуля ослабила ее внешнюю стенку, так что образовалось вздутие, как у автомобильной камеры, если пробить покрышку.

— И когда этот мешочек лопнет, — объяснил Кардиган, прищелкнув для наглядности пальцами, — тут тебе и конец.

За окном была весна, потрясающая северная весна. Кент упивался ею, несмотря на неослабевающую хватку смерти в груди. Взором своим он пытался окинуть обширные пространства лежащего за окном мира, который еще совсем недавно принадлежал ему.

Кент вспомнил, что именно он предложил Кардигану построить «его больницу» на этом пригорке. Отсюда открывался вид и на реку, и на поселок. Больница представляла собой грубое некрашеное строение, сложенное из неструганых бревен, которые все еще источали приятный запах ели. Аромат этот вселял в людей радость и надежду. Серебристые сучковатые стены, на которых местами выступила золотисто–коричневая смола, свидетельствовали о том, что жизнь продолжается: прилетали дятлы и долбили бревна, которые как бы оставались частью леса; рыжие белки резвились на крыше, легко перебегая с места на место на своих мягких лапках.

— Жалко мне человека, который решится умереть среди этой красоты, — говорил годом раньше Кент, когда они с Кардиганом задумали строить здесь больницу. — А если и умрет, когда такое перед глазами, значит, туда ему и дорога, — смеялся он.

Сейчас этим человеком был он; он умирал здесь, взирая на величие окружающего мира.

Взгляд его скользнул на юг, слегка переместился на запад, потом на восток — повсюду лесу не было ни конца ни края. Казалось, будто огромное разноцветное море вздымает свои бурные валы на много миль вокруг, до самого горизонта, сливаясь вдалеке с голубизной небес. Не раз сердце его сжималось при мысли о двух полосках стали, которые ползут сюда из Эдмонтона фут за футом, собираясь покрыть расстояние в сто пятьдесят миль. Это казалось ему святотатством, преступлением против природы, убийством любимых его просторов! Ибо душа его воспринимала эти просторы не просто как еловые, кедровые и пихтовые леса, березняки и тополя, не просто как огромный необжитой мир рек, озер и болот. Мир этот был для него существом одушевленным. Кент любил его больше, чем людей. Это был его Бог, его тайная вера. Она притягивала к себе крепче, чем любая религия на свете, она позволяла ему проникать к себе в душу все глубже и глубже, поверяла ему свои тайны, столь бережно хранимые, одну за другой, и перелистывала — страницу за страницей — самую великую на свете книгу. И какое чудо, что сейчас этот мир рядом с ним, так близко, и окружает его, и обнимает, и для него играют под солнцем все его краски, и он может слышать тихое его дыхание, и с ним разговаривает этот мир, и ему кивает с вершины каждого холма! Каким–то непонятным счастьем одаривал его этот мир в последние часы, когда он знал, что умирает.

Мир, который лежал за окном, снова вернулся к Кенту. Но стоило О'Коннору уйти, как мир этот начал меняться. Несмотря на твердое решение держать себя в руках, Кент чувствовал, как вместе с переменой, происходящей в мире, в нем самом поднимается что–то тяжелое и гнетущее. Как быстро изменилось звучание леса, перекатывающего вдалеке свои волны, каким темным он стал в ожидании близящейся бури! Не смеялись уже холмы и горные цепи. Мрачными стали ели, кедры и пихты, на которых совсем недавно играло солнце. Березы и тополя, переливавшиеся серебром и золотом, слились в безжизненную серую массу и как будто растворились в ней, став почти невидимыми. Зловещий сгущающийся мрак закрыл — будто покрывалом — реку, которая еще минуту назад переносила величавое сияние солнца на смуглые лица речников. И с приближением мрака все отчетливее доносились глухие раскаты грома.

Впервые за все время, прошедшее с того момента, как Кент сделал свое признание, возбуждение, вызванное этим его поступком, сменилось чувством ужасающего одиночества. Как и раньше, он не боялся смерти, но философия его кое–что утратила. Как–никак, совсем не просто умирать одному! Он чувствовал, что давление в груди заметно усилилось за последние два часа, и подумал, как ужасно будет, если «взрыв» произойдет после того, как зайдет солнце. Ему захотелось вернуть О'Коннора. Или вызвать Кардигана. С какой радостью приветствовал бы он сейчас появление отца Лайона! И все же больше всего Кенту хотелось, чтобы в эту минуту отчаяния рядом с ним была женщина. Именно сейчас, когда буря приблизилась и уже навалилась на землю всей своей тяжестью, наполнив все вокруг тоской и отчаянием, и обширные пространства неожиданно слились в сознании Кента в единое целое, он вдруг почувствовал, что остался один на один со всем тем, что уже никогда не сбудется.

Прежде он никогда не задумывался о том, какая пропасть отделяет полную беспомощность от ничем не скованной свободы, и душа его возопила. Она жаждала не приключении, но нового всплеска жизни — нет! — ему лишь хотелось, чтобы рядом был кто–то еще более слабый, чем он сам, но в чьем ласковом прикосновении заключалась вся сила, все могущество Человека.

Кент не сдавался. Он припомнил, что доктор Кардиган предупреждал о глубокой депрессии, которую ему предстоит испытывать время от времени, и пытался сбросить с себя ее жестокую хватку. Рядом висел колокольчик, но Кент не стал звонить, считая, что это было бы проявлением трусости. Сигара его погасла, и он вновь раскурил ее. Он попытался мысленно вернуться к О'Коннору, к тому, что тот рассказывал о загадочной девушке, о Кедсти. Попытался представить Мак–Триггера, человека, которого он спас от виселицы и который сидел сейчас в казарме, ожидая Кедсти. Воображение его рисовало девушку, про которую рассказывал О'Коннор, — ее черные волосы, фиалковые глаза… Но тут разразилась буря.

Разверзлись небеса, и хлынул дождь. Не успели первые его капли упасть па землю, как в комнату поспешно вошел Кардиган и закрыл окно. Кардиган оставался с Кентом полчаса, а после его ухода Кента регулярно навещал молодой Мерсер, один из двух помощников Кардигана. К вечеру, когда погода начала исправляться, появился отец Лайон с бумагами, которые Кенту нужно было только подписать. Он просидел с Кентом до захода солнца и ушел, когда Мерсер принес ужин.

После ухода О'Коннора Кент еще долго не мог уснуть. Сон его был тяжелым и беспокойным; сознание Кента изо всех сил боролось с усталостью, стремясь отдалить неизбежный конец. Кенту казалось, что какой–то неведомый дух подхватил его и понес через прожитые годы, назад, в детство. Он несся, перепрыгивая с гребня на гребень, а внизу быстро проносились видения: долины, а в них то, что когда–то произошло и почти забыто, то, что померкло или почти выветрилось из памяти. Видения его ожили и наполнились призраками; когда дух, несший Кента, приблизился к ним, они стали меняться, оживать, и вот уж настоящая горячая кровь забилась в них! Кент увидел себя мальчиком, играющим перед небольшим кирпичным зданием школы, в полутора милях от фермы, где он родился и где умерла его мать.

А вот Скини Хилл. Он уже давно умер, а когда–то они вместе играли в лапту. Старина Скини, со своей вечной ухмылкой! И как всегда, от него пахнет луком, самым лучшим в Огайо. Иногда за обедом он выменивал у Скини лук на маринованные огурчики, которые давала ему мать, — две луковицы за огурчик, только так! А вот он снова играет с матерью в домино и собирает вместе с ней чернику в лесу. Вот он опять убивает змею, которую забил палкой больше двадцати лет назад; мама тогда с криком бросилась бежать, а потом села на землю и заплакала.

Как он любил ее! Но дух не позволил ему посмотреть вниз, в ту долину, где она покоилась рядом с отцом под небольшим белым камнем на деревенском кладбище за тысячу миль отсюда. И все же ему позволено было ощутить легкий трепет от воспоминаний о днях, проведенных в колледже. А потом был Север, любимый его Север.

На несколько часов эти дикие просторы завладели Кентом. Он беспокойно метался и, казалось, вот–вот проснется, но опять попадал в объятия лесов, которые вновь погружали его в сон. Снова он на тропе. Начало зимы. Холод. Горит костер, и мерцание его подобно нимбу, загоревшемуся в самом сердце ночи. В свете костра рядом с Кентом — О'Коннор. А вот он уже на санях, запряженных собаками, пробивается сквозь снежную бурю; вот темная беспокойная рябь бежит за бортом его каноэ — это он на Большой реке, и снова рядом с ним О'Коннор. Потом вдруг в руке у него оказывается револьвер, из дула которого вырывается пламя, — это они с О'Коннором стоят спина к спине, а перед ними — разъяренный Мак–Коу со своей кровожадной шайкой контрабандистов. Стрельба чуть было не пробудила его, но за ней последовали воспоминания более приятные: гудение ветра в верхушках елей, журчание разлившихся ручьев весной, пение птиц и сладостное дыхание жизни, великолепной жизни, которую он прожил; он и О'Коннор. В конце концов, когда он уже не спал, но еще и не проснулся, что–то очень тяжелое навалилось ему на грудь. Он попытался вырваться, чувствуя тяжесть и испытывая ужасные муки; нечто подобное он однажды уже испытал в долине реки Джэкфиш, когда его придавило упавшим деревом. Потом он почувствовал, что проваливается в темноту, но неожиданно увидел свет. Он открыл глаза. Свет падал из окна, а груди его слегка касался стетоскоп доктора Кардигана.

Несмотря на физическое напряжение, рожденное ночными кошмарами в мозгу Кента, пробуждение его было таким тихим, что Кардиган заметил это лишь после того, как Кент открыл глаза. Во взгляде врача таилось нечто такое, что он попытался скрыть, но что все–таки успел заметить Кент. У Кардигана были круги под глазами, и выглядел он усталым, как после бессонной ночи. Кент сел, жмурясь на солнце, и виновато улыбнулся. Он проспал все утро и…

На мысе Фелертон, в тысяче миль прямо на север от цивилизации, сержант Вильям Мак–Вей дописывал обломком пера последние слова полугодового отчета комиссару северо–западного округа королевской стражи в Регине. Закончил он такими словами:

«Прошу сообщить, что я приложил все усилия к поимке убийцы Скотти Дина. Я еще не отказался от надежды найти его, но думаю, что он ушел с моей территории и, вероятно, находится где–нибудь в пределах форта Черчилла. Мы обыскали местность на триста миль к югу вдоль берега Гудзонова залива до Эскимосского мыса и на север до пролива Вагнера. В течение трех месяцев мы сделали три обхода на запад от залива и прошли в общем 1600 миль, не встретив этого человека и не услыхав ни слова о нем. Я почтительно предлагаю установить тайный надзор патрулей к югу от открытой равнины».

— Так! — сказал громко Мак–Вей, выпрямляя со вздохом облегчения сгорбленные плечи. — Дело сделано!

В углу маленькой, испытанной бурями и метелями хижины, представительницы закона на краю света, констебль Пелетье утомленно поднял больную голову со скамейки.

— Наконец–то, Мак, — сказал он. — Дай ты мне хоть глоток воды и пристрели этого проклятого завывалу! Воет все время не переставая, точно смерть за мной пришла.

Из мрака медленно выплывали сани. Наконец, в тусклом сумраке они приняли определенные очертания, и Мак–Вей убедился, что они проедут очень близко от него. Постепенно он различил человеческую фигуру, трех собак и одного вожака. Было что–то смущающее в спокойной невозмутимости этого призрака жизни, рождающегося среди ночи.

Он не слышал больше скрипа полозьев, хотя сани были в пятидесяти шагах от него. Фигура впереди двигалась медленно, с опущенной головой, а собаки, запряженные в санки, бежали призрачной линией. Человек и собаки не замечали Мак–Вея и молча смотрели вперед в безбрежный мрак. Пока они не очутились прямо перед ним, он не пошевелился.

В этот момент он быстро выступил, издав громкое восклицание. При звуке его голоса послышался тихий вскрик, собаки остановились, и фигура бросилась назад к саням. Мак–Вей поднял револьвер. Полдюжины шагов — и он был около саней. Белое лицо смотрело на него в мерцающем свете звезд. Мак–Вей в величайшем изумлении встретил взгляд больших черных испуганных глаз на бледном лице, несомненно принадлежащем женщине.

Мгновение он не в состоянии был ни пошевелиться, ни заговорить. Женщина подняла руки, сдвинула назад меховую шапку, и он увидел блестевшие в свете звезд волосы. Это была белая женщина. Вдруг в ее лице мелькнуло что–то, от чего мороз пробежал у него по спине. Он опустил глаза на то, на что она оперлась рукой. Это был длинный, грубо сколоченный ящик. Он отступил на шаг.

— Боже! — вскричал он. — Неужели вы одна?

Несколько мгновений Билли стоял, стараясь определить тот звук, который не походил на завывание ветра среди равнины.

Он был уверен, что слышал его… слышал что–то совсем близко, точно у своих ног, и это был звук, который он никак не мог объяснить себе. Он посмотрел на женщину. Она не сводила с него глаз.

— Теперь и я слышу, — сказала она. — Это ветер. Он испугал меня. Он издает иногда такие звуки, когда носится по равнине. Несколько времени назад… я подумала… мне показалось… точно я слышу… плач ребенка…

Билли видел, как она прижала руки к горлу, и в глазах ее выражались страх и мука, никогда не покидавшие ее. Он понял. Она была готова продолжать путь под страшные песни ветра. Он улыбнулся ей и заговорил с ней голосом, каким он говорил бы с маленьким ребенком.

— Вы устали, маленькая девочка?

Как пораженный громом перечитал Билли еще раз записку, оставленную ему Изабеллой Дин. Он не издал больше ни звука после того вопля, который вырвался из его горла. Он стоял и смотрел на трещавшее пламя до тех пор, пока внезапный порыв ветра не вырвал у него из рук клочок бумаги и закружил его в вихре снега.

Потеря записки пробудила его к деятельности. Он попробовал броситься в погоню за бумажкой, потом остановился и рассмеялся. Это был короткий резкий смех, за которым сильный человек прячет свои страдания. Вернувшись к палатке, он заглянул в нее. Он широко откинул полу, чтобы свет входил в нее, и посмотрел на ящик. Несколько часов тому назад этот ящик скрывал Скотти Дина, убийцу. И она — его жена!

Он вернулся к огню и посмотрел на красную лозу, привешенную к палатке, и на слова, которые она нацарапала концом обугленной ветки. «В честь живого». Значит, в честь него. Что–то неприятное подкатилось к его горлу и какая–то влага, но не от ветра и не от снега наполнила его глаза. Блестящее сражение дала она. И выиграла. Вдруг ему пришло на ум, что то, что она сказала в записке, правда, и Скотти Дин мог легко убить его.

В следующую минуту он удивился, почему тот. не сделал этого. Оставив его в живых, Дин подверг себя большой опасности. Они всего на несколько часов обогнали его, и следы их, наверно, еще не совсем стерты метелью. Притом бегству Дина мешает его жена. Он, несомненно, может преследовать и догнать их. Они захватили его оружие, но ему не первый раз гнаться за человеком без оружия.

В одно мгновение у Билли созрел план. Он обежал вокруг костра и кружил до тех пор, пока не нашел след уехавших саней. Он был виден почти отчетливо. В глубине леса по нему можно будет легко идти. Что–то подвернулось ему под ногу. Это была записка Изабеллы Дин.

С первого момента Билли мог видеть, с какими трудностями собаки прокладывали путь через нанесенные метелью сугробы. В тех местах, где деревья немного редели, Дин сам впрягался в собачью упряжку. Только раз в течение первой мили Изабелла вылезла из саней, там следы человека, саней и собак смешались у покрытой снегом верхушки упавшего дерева.

То обстоятельство, что Дин заставлял жену все время ехать на санках, увеличивало сочувствие Мак–Вея к этому человеку. Возможно, что Изабелла совсем не спала после тяжелого испытания на снежной равнине. Она все время обсуждала с мужем план бегства. Если бы Изабелла могла бежать на лыжах, Дин, вероятно, оставил бы и собак, так как без них легче пробираться по густому мягкому снегу, и следы лыж были бы давно заметены метелью.

Но теперь следы не исчезали. Мак–Вей знал, что ему нельзя терять времени, если он хочет быть уверенным, что перегонит Беки с товарищами. Подозрительный капрал не станет долго спать. У него то преимущество, что он больше отдохнул, но зато лыжи Билли сравняли и сгладили следы саней, и те будут идти на одну–две мили в час быстрее. Что Беки отправится следом за ним, Билли не сомневался ни минуты. Капрал и без того был наполовину убежден, что следы. начинавшиеся от костра, проложены Дином, и волосы, найденные им в палатке, принадлежат жене убийцы. А Скотти Дин слишком крупная добыча, чтобы терять ее.

Мозг Билли быстрее работал с тех пор, как он пустился в погоню. Он понимал, что Беки в зависимости от обстоятельств может сделать одно из двух. Или он отправится в преследование вместе с Уокером и Конвеем, или пойдет один. Если Уокер и Конвей будут с ним вместе, борьба за поимку преступника пойдет в открытую, — кто первый наложит кандалы на руки Дина, тот и будет победителем. Но если он оставит обоих спутников на стоянке и пойдет один…

Эта мысль была не из приятных. Мак–Вей вообще досадовал, что не взял ружья Уокера. Если Беки пойдет один, то с единственной целью — завладеть Скотти Дином, покончив раньше счеты с ним, Билли.