Семнадцатое столетие — одно из самых «долгих» в истории народов, населяющих европейский континент. Его начало было всего лишь хронологическим фактом григорианского календаря, а его конец — ознаменовал собой рождение новой эры. В течение ста лет произошла принципиальная перемена всего, что составляло мировоззрение и наполняло жизнь людей прежних эпох.

Для России семнадцатый век, особенно его вторая половина, стал временем трагического духовного и социального перелома, оказавшегося тем более болезненным, что он не имел под собой никаких объективных предпосылок в прошлом страны. Преобразования, разрушившие естественное развитие русской государственности, были внедрены в относительно короткие сроки и сопровождались революционным ниспровержением всех традиционных основ общества.

В исторической науке и публицистике проводившиеся в России в XVII и первой половине XVIII века реформы принято представлять как возвращение страны в русло «общеевропейской цивилизации». Поэтому прежде, чем касаться существа произведенных перемен в России, необходимо хотя бы коротко рассмотреть ту трансформацию, которую пережили к этому времени государства Европы.

Начало столетия, казалось, не принесло с собой ничего нового. Религиозные вопросы и конфликты по-прежнему оставались главными во внутренней жизни европейцев, предопределяя поступки людей и внешнюю политику государств. Первое десятилетие наступившего века было отмечено агрессией католической Польши против православной Руси. Современников в этом столкновении не могли ввести в заблуждение территориальные и политические противоречия, сопутствовавшие вторжению. Обеими сторонами интервенция воспринималась в первую очередь как духовное противостояние разных ветвей христианства — западного и восточного. Это был крестовый поход Запада против православного Востока, в котором польский король и шляхта всего лишь выполняли роль наконечника копья.

В то же время на самом Западе христиане продолжали яростно сражаться друг с другом, отстаивая идеалы Реформации и Контрреформации. Эта борьба, как и в XVI столетии, была отмечена мрачной непримиримостью, доходящей до полного взаимоистребления. События Тридцатилетней войны затмили кровавые расправы Варфоломеевской ночи и зверства солдат Филиппа Испанского в Нидерландах. После этой войны стояли выжженными и опустевшими целые города.

Английский посол Джильс Флетчер, посетивший Москву в последней четверти XVI столетия, составил для себя такое представление о русских: «Что касается до их свойств и образа жизни, то они обладают хорошими умственными способностями, не имея, однако, тех средств, какие есть у других народов для развития их дарований воспитанием и наукою». И это очень характерный взгляд для европейца на московское общество дореформенной поры. Его отличает только от многих других подобных сочинений несколько большая степень доброжелательности. Обычно авторы неизменно упрекают русских людей в отсутствии у них наук и образованности в том виде, какой они приобрели на Западе.

Вообще в описаниях иноземцев русские и их государство предстают в самых мрачных образах. Так что если бы кто-нибудь задался целью доказать, что Московское государство и его обитатели XVI—XVII веков были воплощением зла и невежества, и для доказательства решил опереться на свидетельства современников-европейцев, выполнение такой задачи было бы самым легким делом. Для этого достаточно открыть почти любое из иностранных сочинений о России наугад.

«Русский народ… совершенно предан невежеству, не имеет никакой образованности ни в гражданских, ни в церковных делах. И видя в науках чудовище, боится их как огня», — писал англичанин Самуэль Коллинс. «Я не мог заметить в москвитянах ничего добродетельного, или приятного… В большинстве случаев они лукавы, развратны, обманчивы, надувалы, вероломны, вздорливы, разбойники и человекоубийцы, так что если в надежде на прибыток или получение денег убьют человека да поставят за его душу одну зажженную свечку в церкви, то считаются свободными и наказанию неподлежащими», — вспоминал о своей поездке в Москву Бернгард Таннер, участник польско-литовского посольства. «Русские по природе жестокосерды и как бы рождены для рабства…» «Натура их такова, как умный Аристотель, говорит о варварах, а именно, что они не могут и не должны жить в лучших условиях, как в рабстве…»

Такие и подобные им негативные отзывы о «московитах» в воспоминаниях европейцев весьма многочисленны и обыкновенны. Однако, читая эти отзывы, очень скоро возникает ощущение, что они писаны не с холодным сердцем. В противном случае в самом деле придется согласиться с тем, что в России жили сплошь невежды, «надувалы, вероломцы и человекоубийцы». За слишком резкими характеристиками и подчеркнутым нежеланием замечать ничего положительного угадывается странное раздражение, едва ли не личная обида, а также некоторое недоумение. Действительно, оказываясь в России, иностранцы сразу довольно остро ощущали непохожесть местных жителей, их культуры на все, что приходилось встречать в любых других странах Европы. В большинстве случаев это вызывало довольно резкую негативную реакцию и оценки. Но за ними порой слышится и скрытая полемика.

Так, Адам Олеарий, оставивший довольно обширные воспоминания о своем пребывании в Москве, среди прочего вдруг приводит сравнение русских с греками, припоминая, что и те в свое время свысока относились к окружавшим их народам, полагая, что они одни — «люди умные и с тонким пониманием, а все остальные — негреки — варвары». И поспешно добавляет, что у москвичей нет оснований так же возноситься над иноземцами, поскольку хотя они и гордятся заимствованиями у греков и даже преемственностью от них, но на самом деле «они не имеют от них ни языка, ни искусства».

В середине века, почти одновременно с закрепощением крестьян, в Московском государстве произошла еще одна реформа, на этот раз в области церковной жизни. Она также имела серьезные негативные последствия, которых, как представляется, не ожидали и не предвидели ее создатели. Результатом произведенных тогда преобразований стало значительное повреждение основ русского Православия, насчитывавших к тому времени почти семьсот лет.

Масштаб перемен, духовных и социальных последствий был столь значительным, что этот период заставляет вновь и вновь обращаться к нему все новые поколения исследователей. И каждый раз первой реакцией не может не быть крайнее изумление от того, что трагическая так называемая «церковная реформа» — возникла, как кажется, совершенно на пустом месте, не была вызвана никакой практической необходимостью. С точки зрения человека пострелигиозной эпохи она вообще вся была редакторской формальностью, состояла в некотором изменении богослужебных текстов и церковных обрядов. Наконец, для самих реформаторов была делом второстепенным, техническим средством для достижения гораздо более серьезных целей.

И тем не менее именно эта реформа, или «книжная справа» патриарха Никона, как называли ее современники, вошла в число важнейших событий российской истории, оказавших решающее значение на дальнейшие судьбы государства и народа.

Произошедшая за один год, в указном порядке, перемена древней обрядности в иных случаях и в других странах если и случалась, то происходила в течение столетий! Время, а не правительственный или архиерейский приказ утверждало необходимость изменений. Неудивительно, что очевидцам реформы она показалась настоящим наваждением. Страшным сном представилась действительность, когда православный царь, патриарх, виднейшие вельможи и епископы принялись вдруг проклинать обряды и уставы собственной Церкви, которым с благоговением поклонялись еще вчера, благодаря которым спасались отцы, деды и прадеды. От религиозного ужаса и отчаяния у русских людей «озябло сердце», как писал о своих переживаниях и чувствах большинства православных христиан протопоп Аввакум.

Учитывая огромное значение церковной реформы для будущего страны, тем удивительнее осознавать, что вся «книжная справа», приведшая к расколу в русском Православии, была замыслом всего двух человек — одному из которых, царю Алексею, к тому времени исполнилось едва 22 года. А личность другого, могущественного патриарха Московского и всея Руси Никона, и спустя столетия после его деятельности окружена мрачным и загадочным ореолом.

Опыт беспристрастного изучения церковной реформы патриарха Никона и царя Алексея Михайловича неизменно приводил добросовестных исследователей к выводу о том, что ее необходимость была надуманной, а ход и содержание сфальсифицированными, когда вместо древних книг за образец для исправления брались тексты позднего и сомнительного происхождения. «Книжная справа» и перемена древних обрядов на новые все отчетливее представлялась недоразумением, или того хуже — исторической ошибкой. А знание о последующих событиях, о том раздоре, который внесли необдуманные нововведения в национальное и духовное единство русского народа, невольно заставляло многих историков оглядываться назад, отыскивая те зацепки в прошлом, которые могли, хотя бы теоретически, предупредить трагедию Раскола.

Внешне реформа несла на себе яркий отпечаток индивидуальных устремлений своих создателей — царя и патриарха. В этой связи С.А. Зеньковский, например, пытался задаться вопросом о том, что случилось бы — вернись Никон к «московскому обряду» перед лицом непримиримого противодействия большинства страны и по настояниям своего друга-противника Ивана Неронова

{50}

.

Однако удивительным образом, с самого начала своего возникновения, церковная реформа и отказ от старого устава сопровождались зримой трансформацией в незыблемых прежде традициях и нравах, в повседневном быте людей Московского государства. Перемена оказалась столь быстрой и глубокой, что никакая личная воля уже не могла повернуть ничего вспять.

Изменения остро чувствовались современниками. Известны тревожно укоризненные слова протопопа Аввакума, обращенные к родине: «Ох, бедная Русь, что-то тебе захотелось немецких поступков и обычаев!» Для этого беспокойства существовали некоторые явные основания. Кроме обрядов реформа затрагивала многие другие области, повсюду традиционно-русское заменяя привнесенным иноземным.

Новшества проявились и в одеянии русских священников и епископов. Заведенное на новогреческий образец, теперь оно выглядело незнакомым и чужим. Никита Добрынин писал в своем опровержении нововведений: «…Святителие Христовы меж собою одеждою разделились: ови от них носят латынские рясы и новопокройный клобук на колпашных камилавках, инии же, боясь суда Божия, старины держатся».

Село Преображенское, любимая летняя резиденция царя Алексея Михайловича, располагалось недалеко от Немецкой слободы, или Кокуя, как пренебрежительно называли эту резервацию иноземцев москвичи

[25]

. Для царя, в последние годы жизни особенно проникнутому симпатиями ко всему чужеземному, такая близость была даже кстати. Ведь, помимо всего прочего, именно на Кокуе жили мастера «камедийных действ», которыми тешился Алексей Михайлович, там вербовались музыканты и актеры для домашних спектаклей во дворце.

По странной иронии судьбы, всего через несколько дней после рождения царевича Петра, в начале июня 1672 года, с благословения либерального царского духовника Андрея Савиновича, в Преображенском было начато строительство здания «камедийной хоромины» — по сути придворного театра.

В общем ряду событий этот факт все-таки не может не обратить на себя внимания по тому символическому значению, которым он оказался наделен. Прежние русские цари при рождении сына строили церковь. Теперь наступали действительно новые времена. Конечно, сам Алексей Михайлович вряд ли вкладывал в свою «камедийную» затею глубокий смысл, и уж того менее хотел показать, что мирская греховная забава ему важнее церковных служб. Но, как бы то ни было, получилось, что государь-отец очень угадал с этой стройкой, ставшей своего рода прообразом и предзнаменованием будущего правления его сына.

При Петре в короткий срок сама Немецкая слобода неожиданно расширяется до пределов Москвы, поглотив и древнюю русскую столицу, и перестроив всю страну на свой лад. Стараниями императора Россия превращается в огромный Кокуй, в котором, правда, уже не было предусмотрено территории для «русской слободы». Конечно, еще оставалось много мест, где сохранялась национальная духовная традиция, вера, обычаи. Но поскольку государство, начиная с Петра, объявило всему этому беспощадную войну на истребление, то очаги народной традиции на протяжении периода существования империи, неуклонно сокращаясь, со временем исчезли совсем.

Петр рано сошелся с обитателями Кокуя. Одним из первых, кто познакомил его с ними, был князь Борис Голицын, боярин, часто бывавший в Преображенском, давний приятель иноземцев и поклонник их культуры, подобно своему кузену, фавориту Софьи, князю В.В. Голицыну.

В момент смерти Петра его «парадиз» — новая столица страны Санкт-Петербург, напоминал собой вражескую крепость, окруженную подавленным, но не смирившимся и враждебным к завоевателям населением. По недостроенным проспектам города ездили новомодные европейские кареты и прогуливались прохожие в немецком платье и завитых париках, маршировали солдаты, одетые в мундиры, пошитые по иноземным образцам, звучала иностранная речь, или русская, но сильно замусоренная иноязычными неологизмами, А вокруг, сразу за караульными будками городской стражи, лежала разоренная страна, еще не знавшая о том, что «царя-антихриста» больше нет в живых.

Преемница умершего правителя, императрица Екатерина, вряд ли была рада доставшемуся ей трону. Власть для нее и подобных ей временщиков Петра была единственным средством сохранить жизнь, уцелеть в начавшихся придворных распрях между разными партиями.

О катастрофически тяжелом положении в стране было известно давно. Еще в 1723 году в Сенат приходили сообщения не откуда-нибудь, а из Московской и других центральных провинций, что крестьяне там совершенно изнурены государственными поборами и помещичьими повинностями, что не могут платить ни подушной подати, ни других налогов, что люди голодают и питаются желудями вперемешку с мякиной, и целыми деревнями вымирают от голода. Для сбора недоимок отправлялись карательные отряды, изымавшие вообще все, что оставалось, а тех жителей, кто не успел умереть, отправляли на галеры или другие принудительные работы.

Распродажа изъятых в таких экспедициях крестьянских «пожитков», понятно, не могла покрыть недостачи налоговых поступлений. Недоимки все увеличивались, а платить их было некому. Наиболее энергичные и предприимчивые люди бежали от притеснений, а остававшиеся на месте под страхом каторги должны были платить и за себя и за бежавших. Те из них, у кого еще оставались силы, — тоже бежали. Для борьбы с неплатежами в Сенат, вполне в духе оккупационного правительства, внесли предложение установить среди крестьян правило круговой поруки: за каждого бежавшего отвечают оставшиеся выборные, но существу — заложники, по законам военного времени. Поразмыслив, от этого отказались потому, что было очевидно, что недоимки проистекают по причине действительной невозможности их платить. Можно было расстрелять крестьян, но карательные меры уже не могли оказать никакого воздействия просто потому, что все платежные способности населения были исчерпаны.

Екатерине сразу при вступлении на престол сообщили о том, что денег в казне практически нет и взять их неоткуда. Генерал-прокурор Ягужинский писал в докладе императрице: «Крестьяне не токмо лошадей и скот, но и семенной хлеб распродавать принуждены, и сами терпеть голод, и большая часть может быть таких, что к пропитанию своему впредь никакой надежды не имеют, и великое уже число является умерших ни от чего иного, токмо от голоду… и множество бегут за рубеж польский и в башкиры, чему и заставы не помогают…»

Преобразования начала восемнадцатого столетия, разрушив все традиционные основы русского общества, имели катастрофические последствия и для судьбы православной церкви. Вмешательство Петра Первого в корне изменило внутреннюю церковную организацию, принципы ее взаимоотношений с государственной властью, проникло в богослужебные тексты, отразилось на составе черного и белого духовенства, изменило социальное положение служителей. Перемены во всех областях носили столь значительный характер, что привели фактически к возникновению на месте прежней православной церкви совершенно новой структуры, получившей даже новое название, и ее полному разрыву со всей старой церковной традицией.

В первую очередь это выразилось в полной утрате всяких признаков самостоятельности и безоговорочном подчинении духовной иерархии светской императорской власти. Определенная зависимость церкви от государственной власти существовала в России издавна, особенно усилившись, как уже упоминалось, с XV века, со времени Флорентийской унии, когда после разрыва с Византией и выхода из-под юрисдикции впавшего в ересь константинопольского вселенского патриарха русские епископы, сохранив каноническую чистоту православного учения, объективно оказались вынуждены встать под опеку московских великих князей. Исследователи нередко указывают на это обстоятельство, как на доказательство «извечного» подчинения церкви государству, не видя особенной разницы в ее взаимоотношениях с правительством до и после реформ Петра. В данной точке зрения заключено серьезное заблуждение, вызванное недостаточным пониманием той трансформации, которой подверглась в результате реформ сама светская власть.

Московский великий князь, а потом и царь периода XV, XVI и XVII веков был в глазах своего народа и в собственном представлении прежде всего хранителем и защитником православия, гарантом его неприкосновенности от всевозможных внешних или внутренних покушений. В этой вероохранительной роли русский государь естественным образом выступал и как попечитель о нуждах и заботах самой церкви. Духовные иерархи не противились этой опеке, но наоборот — воспринимали ее как должное, и даже приветствовали ее, потому что она никогда не посягала на канонические основы вероучения, но предоставляла практическую помощь в решении насущных проблем.

Прежде церковь входила в союз с государственной властью, смыслом существования которой была борьба с грехом, а общественным идеалом — монастырь. Московский великий князь и царь своим образом жизни и привычками напоминал скорее не светского правителя, а настоятеля монашеской обители. Теперь, с возникновением нового государства, характер власти принципиально переменился. Дух христианской аскезы сменился погоней за роскошью и сластолюбием, удовлетворением мирских страстей.

Религия превратилась из основы и смысла жизни в технический инструмент, стала способом идеологического влияния на «массы». Свое возросшее могущество правительство обращало теперь не на защиту христианской веры, а на обеспечение собственных нужд, а также потребностей многочисленных временщиков и фаворитов, кормящихся у трона. И делало это за счет эксплуатации порабощенного народа. Прежде в союзе с государством церковь служила интересам православия, а теперь такой союз был направлен исключительно на обслуживание самого режима.