Совсем новенький чемодан, туго стянутый ремнями, с недавно сделанной надписью «Офицер-стажер Жан Эрбийон» загромождал прихожую. В доме чувствовалась атмосфера сборов и скорого отъезда.

Отец, накручивавший на палец цепочку от часов, взглянул на них и чересчур бесстрастным голосом сказал:

— Пора выходить, Жан.

— Так ты что, твердо решил ехать один? — спросила мать. — Совсем как большой?

Молодой человек опустил голову, чтобы не видеть ее невеселую улыбку.

Солнечный луч широким лезвием разомкнул веки Эрбийона. Он, ревниво оберегая свой сон, отвернулся, но тут же под воздействием мощной звуковой волны ходуном заходила крыша, и тогда, ослепленному светом и оглушенному грохотом, ему пришлось встать.

Его первый взгляд пересек комнату и в недоумении остановился на подставке с горшком для воды. Откуда взялась эта мрачная конура, оклеенная просмоленной бумагой? Однако стоило Эрбийону заметить свой чемодан, еще закрытый, как его очертания всколыхнули всю цепочку воспоминаний. Он находился в эскадрильи.

Спрыгнув с кровати, он схватил свою униформу. Разбудивший его гул был гулом мотора: где-то летали, вероятно, было уже поздно. Он с тоской подумал, что его сочтут ленивым. В ту же секунду узенькая дверца отворилась и через нее с трудом протиснулся массивный и неуклюжий, как медведь, солдат.

— Я ординарец, — сказал он. — Может быть, господин лейтенант хочет горячей воды? А попозже я принесу кофе.

Солдат был одноглазым, отчего Жан почувствовал определенную неловкость. С некоторым колебанием он ответил:

Дешан тем временем выпивал у унтер-офицеров, лениво ронял слова, которые все они с уважением ловили.

В этой столовой так же, как и в первой, размещались стол и бар. Все здесь, однако, было проще, небрежней. Подобно казарме, здесь валялись открытые планшетки, на полу — окурки, воздух был менее свежим. А мужчины с грубыми лицами, одетые в более простые одежды, позволяли себе дальше заходить в проявлениях своих чувств, которые не требовали от них глубокого анализа.

В столовой находились три пилота: Виранс, крупный парень с багровым лицом; Брюлар, механик, перешедший в пилоты; Лодэ, чьи седые волосы обрамляли молодое лицо; оба пулеметчика — Живаль и Малот, и фотограф Дюфрэн. Все они в тот день поднимались в небо, подогретые горячностью Тели; след от нее все еще был виден в их взглядах, блестевших больше обычного.

В их компании Дешан расцветал. До своего недавнего перевода в ранг младшего лейтенанта он жил в этом бараке, ел за этим столом, пил это скверное красное вино, которое и сейчас наполняло его стакан. День, когда портной эскадрильи пришил к его летной куртке галун офицера, был самым славным в его жизни. Это повышение стало финальным аккордом в удовлетворении его тайной и почти стыдливой жажды успеха, которому он придавал чрезмерное значение.

Прошло первое опьянение, и новый образ жизни стал стеснять его, как слишком подогнанная по фигуре форма. За столом голоса казались слишком тихими, движения — слишком сдержанными, а ему приходилось следить за своими массивными руками, деформированными крестьянским и военным трудом. Его собственные шутки звучали фальшиво, чужих он не понимал. Поскольку простоты в общении ему не хватало, а своими ранениями и подвигами он по праву гордился, то все это время смутно и стойко страдал.

Туман приучил Эрбийона не спешить по утрам. Смутные угрызения совести сражались с тайным удовольствием, казавшимся ему сродни малодушию. Однако что прикажете делать с небом, которое вот уже две недели не поднималось выше ангаров?

В комнате ординарец занимался выполнением своих обязанностей; на керосиновой печке шумела вода, а молодой человек вслушивался в эти звуки, ставшие такими привычными, как будто они были неотъемлемой частью его жизни уже многие годы.

Встал он поздно и, наскоро одевшись, прошел в столовую, куда вахмистр должен был доставить почту. На столе оставалось только три письма, и все — ему. Он сам удивился той жадности, с которой схватил их. Это были ежедневно получаемые им преданные послания от его родителей, брата и Денизы, дышавшие, как он уже заранее знал, почтительностью, пылкостью и наивностью.

Тем не менее по той скрытой боли, которую в это утро причиняла каждая их строчка, он вдруг с унынием осознал, насколько бесконечным было расстояние, преодолеваемое за несколько часов езды на поезде, которое отделяло его от тех людей, чью нежность, застывшую во времени, он держал в руках.

Позволив меланхолии овладеть им, он увидел существование, ранее рисовавшееся ему героическим и сотканным из неожиданностей, в его истинном свете. Не было ничего более монотонного, более пустого, чем эти часы ленивого шатания в сабо, протекающие в болтовне, за игрой в карты, в бесцельном хождении от барака до летного поля, от летного поля до барака. Даже полеты и те были расписаны по часам, как какая-нибудь бумажная работа, и чаще всего оборачивались спокойными прогулками. Он пробормотал:

Вечером, когда Мори по привычке после ужина пораньше ушел к себе в комнату, Тели собрал всех наблюдателей.

— Необходимо заменить экипаж Дешана — Живаля, — сказал он. — Вы, Ройар, Шаренсоль, Эрбийон — три сводных наблюдателя. Сержант Дюшен и капрал Бошо, как новые пилоты, еще не готовы. А вот Мори стоит бывалого волка. Кто хочет летать с ним? Сначала, разумеется, слово старикам.

Он посмотрел на Ройара в уверенности, что старый солдат не замедлит выразить желание, но тот ограничился тем, что дернул себя за ус, да так, что чуть его не выдрал. Тели удивленно перевел взгляд с его худого лица на других. На всех лицах он прочел одинаковое замешательство.

Марбо, с интересом наблюдавший сцену, пробормотал:

— Они не хотят, это ясно. У него вид неудачника.

Первый проведенный Эрбийоном в Париже день прошел не совсем обычно.

Посреди радостного общения с родными и привычных уху шумов перед ним вдруг всплывали лица товарищей по эскадрильи. Тели отдавал приказы, Марбо курил свою трубку, узкий затылок Мори склонялся над книгой. Неяркое солнце наводило его на мысль о тумане, который, должно быть, стелется там по земле и мешает наблюдению. Автомобильный запах напоминал ему запах самолетов.

Тем не менее говорил он много, с лихорадочным возбуждением, желая не обмануть окружающее его восхищенное любопытство. Однако удовольствие от этих разговоров портил какой-то неуловимый диссонанс.

От него ожидали рассказов, выстроенных в стройный литературный сюжет, подобно тому, как и его собственное воображение рисовало ему события перед отъездом на фронт. В глубине души его раздражала уступка, на которую ему пришлось пойти, чтобы оправдать надежду своих собеседников, желавших послушать о чудесах, и которая, помимо его воли, искажала истинную картину жизни в эскадрильи. Интересно, поверили бы они ему, если бы он честно описал ее, не опуская периодов безделья, и рассказал бы о том, что, полеты чаще всего протекали мирно? Грубая газетная патетика слишком усиленно вскармливала их воображение, и вряд ли оно могло удовольствоваться вот такой изумительной простотой.

Пока он нанизывал драматические завязки и развязки своих сюжетов, его неотступно преследовала фраза, сказанная Мори и не имеющая очевидного отношения к его словам: «Вы знаете, что такое штыковая атака? Это вопли, это тела, подхватываемые какой-то силой извне, страшная сухость в горле. Вот и все».

Поезд вновь увозил Эрбийона по направлению к линии фронта. А он нежно и чуть свысока, как о младшем и совсем неопытном брате, думал о том, кто три месяца назад садился в этот же поезд.

Нетерпеливое ожидание приезда больше не сжимало его горло пьянящей тревогой. Вопросы, во время его первого отъезда казавшиеся ему самыми главными, больше перед ним не вставали. Он теперь знал, что в эскадрильи отвагой никого не удивишь, поскольку храбрый ты или нет, каждый честно выполняет свою опасную обязанность; он знал, что мастерство наблюдения стоило больше, чем безрассудная храбрость, что пуля по своей прихоти делала человека победителем или жертвой и что подвиги находились во власти удачи. Случайность, пассивным объектом которой он являлся, внушала страх, но ему больше не было за него стыдно; он сохранял уверенность в том, что, оказавшись в кабине самолета, сумеет собрать в кулак необходимое хладнокровие и всю свою волю для успешного выполнения задания.

Не предаваясь меланхолии, он продолжал трястись в поезде. Жизненный опыт избавил его от героических иллюзий, но вместо них появился вкус к комфорту, который был не менее приятным. На вокзале Жоншери его будет ждать машина с белым кроликом, талисманом эскадрильи. В своей родной комнате, стены которой его стараниями утратили былую мрачность, ординарец Матье разожжет керосиновую печку, веселившую его своим мелодичным потрескиванием. Проснувшись, он окажется в окружении товарищей. Столовая оживится смехом Тели, обрадованное лицо Марбо вытянется от удивления, когда он узнает, как Жан порастратился в увольнении; капитан Ройар, потеребив свой седой ус, извлечет из него какие-нибудь непристойные замечания.

Он возвращался в радушную и многочисленную семью, здоровую, грубоватую семью, состоящую из одиноких мужчин, где жизнь управляется элементарными законами поведения, не отягощенными чрезмерными условностями.

По мере того как путешествие приближалось к своему завершению, парижские образы, которые еще несколько часов назад так сильно волновали его, постепенно бледнели и становились едва различимыми.

— Еще один прибор! — воскликнул Эрбийон.

Мишель, который был младше него и следил за порядком на столе, не ответив, продолжал расставлять бокалы для шампанского.

— У нас высокий гость? — спросил Эрбийон.

— Я ничего не знаю. Это приказ капитана.

— Тогда давай пока выпьем по стаканчику.

Они одновременно выпрыгнули из самолета, приземлившегося возле ангаров. Глядя на дрожь, пробегающую по их телу, не унимавшуюся и в безопасности, Марбо мгновенно обо всем догадался.

— Хорошо трахнуло? — спросил он.

— На этот раз, — ответил Эрбийон, — думаю, я и впрямь испугался.

— Тут хвастаться нечем, — мирно сказал толстяк.

Жан и Мори говорили одновременно. На них неожиданно налетели два истребителя, исключительно ловких и упорных. Пулемет Клода оказался поврежден пулей, а воспользоваться пулеметами стажера возможности не было; противники все время держались под их машиной. Они слышали, как мимо свистели светящиеся нули, и им чудом удалось не загореться в воздухе.

Девушки из поселка Баи, разнаряженные, пришли поглазеть на прибывших летчиков. Каждый из них, выпрыгивая из кабины, с радостью замечал их пеструю группку, прообраз тех дней, что должны были потечь в неторопливости и безопасности.

Поселок оказался очень милым, состоящим из низеньких домиков с маленькими, склоненными, словно старушки, крышами.

Старинная церковь была увита плющом. Рядом с ней, вокруг замка с закрытыми окнами, раскинулся благородный парк.

По жребию в жилище Эрбийону досталась просторная комната, оклеенная обоями с неприметными цветочками; от массивной деревянной полированной мебели пахло свежим воском. Оставив Матье заниматься распаковкой его чемодана, стажер поспешил к Тели получить у него инструкции.

— Вы — на отдыхе, — сказал капитан собравшимся товарищам. — Я воспользуюсь этим, чтобы отбыть в увольнение. Синекура командования переходит к Мори. Развлекайтесь и не поднимайте слишком много шума.

Может быть, она дотронулась до моих век, желая увидеть, что за ними скрывается? Точно не могу сказать. У меня было такое ощущение в момент пробуждения, словно мне по лицу провели легкой шершавой кисточкой, но когда я совсем проснулся, то она уже спокойно сидела на уровне подушки и очень внимательно, даже пристально глядела на меня.

Ростом она была не больше кокосового ореха. И цветом она тоже была вся ореховая. Покрытая короткой шерсткой от пальцев ног до макушки, она казалась плюшевой. И только на мордочке была черная атласная полумаска со сверкающими сквозь прорези капельками-глазами.

Только-только начало светать, но света походной лампы, которую я от усталости забыл погасить, хватало, чтобы отчетливо видеть на фоне побеленных известкой стен эту полуреальную провозвестницу зари.

Несколькими часами позже ее присутствие показалось бы мне естественным. Ее племя обитало на высоких деревьях вокруг хижины: на одной-единственной ветке могли играть целые семейства. Однако я прибыл сюда лишь накануне вечером, измученный, когда уже стемнело. Потому-то и взирал, затаив дыхание, на крошечную обезьянку, пристроившуюся так близко от моего лица.

Не шевелилась и она. И даже капельки в разрезах черной атласной полумаски тоже оставались неподвижными.

Патриция не впервые удивляла таким образом посетителей. Об этом свидетельствовало торжествующе-лукавое выражение ее лица.

Вероятно, для пущей убедительности в это же время в улыбке, во взгляде, в изгибе шеи вдруг затрепетал столь же наивный, как и вечный инстинкт обольщения, придавший детскому силуэту его истинную сущность.

Должно быть, мне был необходим шок подобного рода, чтобы обрести вновь чувство реальности: рядом стояла маленькая девочка, одна-одинешенька, в диких африканских зарослях, в нескольких шагах от диких животных. Я спросил:

— И тебе разрешают так далеко уходить, да еще так рано?

Патриция не ответила. Теперь ее лицо, вновь неподвижное и серьезное, снова могло сойти за мальчишеское. Она погрузилась в созерцание диких стад, словно я вообще перестал существовать.

Оставшись один, я почувствовал такую жестокую тоску, что при первом ее приступе даже не поверил собственным ощущениям. Вот уже поистине нелепое страдание. У него не было ни основания, ни пищи, ни смысла.

У меня ведь были друзья, причем верные, надежные, лучшие, испытанные за годы уже достаточно долгой жизни. Вскоре я поделюсь с ними впечатлениями от моего путешествия по Африке. А они расскажут мне о радостных и горестных событиях, случившихся в мое отсутствие. И в доме, где все устроено так, чтобы ничто не портило настроения, все снова пойдет привычным чередом. И моя работа тоже, которая уже сама по себе заменяет мне целый мир.

Однако тщетно подбирал я доводы и доказательства, подтверждавшие осмысленность моего существования. Ничто не было в состоянии заменить мне ощущение чарующей полноты бытия, которое я испытывал еще несколько минут назад, когда население поляны, казалось, еще соглашалось принять меня. Теперь я остался один, потерянный, покинутый, отвергнутый, лишенный надежды, брошенный в безысходность до конца моих дней.

Патриция уступила мне свои страдания.

А сама она была теперь рядом с животными.

Администратор королевского заповедника построил себе дом совсем недалеко от лагеря посетителей. Однако высокие заросли полностью закрывали со всех сторон миндалевидную насыпную земляную площадку, посреди которой возвышалось бунгало, крытое потемневшей соломой. Белизна стен была такова, что они казались только что выбеленными, и нежно-зеленые ставни тоже поражали своей яркостью, словно краска на них только что высохла.

Когда я подошел к дому по тропинке, проложенной между колючими деревьями, все ставни на фасаде были закрыты. Хотя, похоже, внутри меня с нетерпением ждали, так как не успел я еще подойти к входной двери, как она распахнулась и на пороге появилась высокая молодая блондинка в черных очках. Не дав мне поздороваться, она быстро, сбивчиво, слегка задыхаясь, заговорила по-английски, должно быть потому, что ей хотелось рассказать одновременно о многих вещах.

— Мне очень неловко, — сказала она, — оттого, что я так заторопила вас… Входите, прошу вас… Я очень рада, что вы пришли сразу… Входите скорее… И я так вам признательна, что вы не заставили меня ждать… Входите же, солнце сегодня ужасное…

Сибилла Буллит поднесла руку к своим дымчатым очкам и опустила ее лишь для того, чтобы порывисто захлопнуть за нами дверь.

После бруссы с ее буйством красок прихожая выглядела очень темной. Я едва различал черты молодой женщины и почти совсем не различал лицо тут же подбежавшего чернокожего слуги.

Еще не стих визг шин по твердой земле, а водитель машины уже входил в гостиную. Очевидно, он не ожидал встретить меня здесь. Однако, едва заметив меня, он сразу же, несмотря на свой приличный рост и внушительные объемы тела, погасил инерцию своего стремительного порыва. Сделал он это с непринужденностью и точностью, какие можно наблюдать у профессионалов мускульного равновесия: танцовщиков, боксеров, акробатов.

В руке он держал кибоко — длинный хлыст из кожи носорога.

— Добро пожаловать, — сказал он хрипловатым, но прозрачным и искренним голосом. — Джон Буллит, администратор этого Королевского заповедника.

Я собрался тоже представиться, но он продолжил:

— Знаю, знаю… Ваша фамилия записана в книге регистрации посетителей. А поскольку вы наш единственный клиент, то…

Я с трудом поднял веки. На этот раз я был обязан своим пробуждением не чудесной маленькой обезьянке, а Бого, моему шоферу.

— Обед, господин… — говорил он, — обед!

— Завтрак, ты хочешь сказать? — спросил я.

— Нет, господин, обед, — ответил Бого. — Уже около двенадцати часов.

— Вот оно что. Понимаешь, поздно очень заснул вчера.

Пока длился переход, буквально в каждом движении Патриции сквозила забота обо мне. Она раздвигала и приподнимала колючие ветки, предупреждала, где нужно быть повнимательнее, а иногда просто даже прокладывала мне дорогу. Следуя за ней, я обогнул холм, обошел болото, взобрался на скалу и прошел сквозь высокую, показавшуюся мне сначала непроходимой бруссу. Нередко мне приходилось продвигаться вперед на коленях, а то и вообще ползти.

Когда девочка наконец остановилась, я огляделся и увидел, что мы находимся в овраге с частоколом такой густой, такой плотной растительности по краям, что она смотрелась как стена. Патриция долго стояла, во что-то вслушиваясь, определяя направление ветра, потом сказала мне своим самым приглушенным голосом:

— Не шевелитесь. Не дышите, пока я вас не позову. Будьте очень осторожны. Это ужасно серьезно.

Она легко выбралась из оврага и исчезла, словно ее проглотили заросли. Я стоял посреди самого непроницаемого безмолвия, какое только может отягощать дикую землю Африки вблизи экватора, когда солнце едва прошло зенит, а воздух раскален, напоен пламенем, задымлен.

Я стоял один, затерянный в лабиринте сухих джунглей, неспособный найти дорогу куда бы то ни было и связанный с обитаемым миром исключительно доброй волей маленькой девочки, которая только что растворилась в колючих зарослях.

День клонился к вечеру и животные начали выходить из своих убежищ. Но я едва замечал их. Меня отгораживал от внешнего мира Кинг, друг Патриции, гигантский лев Килиманджаро. За дым кустом, за каждым саванным пейзажем, открывающимся передо мной мне мерещились его грива, его золотистые глаза, оскал его морды, его чудовищные лапы, которыми он, разыгравшись, отбрасывал, как мячик, Патрицию.

Когда я вернулся к машине и Бого стал говорить мне про стадо и про идущих куда-то людей, я его совершенно не слушал все из-за того же моего наваждения.

Смысл сказанного моим шофером дошел до меня только тогда, когда я увидел растянувшуюся на центральной тропе колонну масаев. Благодаря им я, наконец, стал опять воспринимать окружавшую меня действительность.

Я в своей жизни не раз встречал на дорогах кочевые племена. При этом даже у самых обездоленных из них, у самых нищих всегда был какой-то багаж, хотя бы жалкий и примитивный, который тащили на себе вьючные животные, хотя бы несколько изнуренных осликов. А вот масаи шли без единого узелка, без единого тюка, без единой холстины, под которой можно было бы укрыться от дождя, без единой посудины, в которой можно было бы приготовить пищу, без единой ноши и вообще без чего бы то ни было, что могло бы стеснить их движение.

Стадо, вокруг которого группировалась колонна, состояло из сотни худых, тщедушных коров. Позвоночник и ребра выпирали у них из-под конец настолько рельефно, словно кожи этой на скелете вообще не было. На тусклых, обвислых, покрытых кровоточащими ссадинами шкурах животных сидело несметное количество мух. Но зато само племя, или, точнее, клан, все имущество которого сводилось к этим коровам, не несло на себе ни одного из привычных последствий нищеты: боязливости или отупления, уныния или угодливости. И женщины в хлопчатобумажных лохмотьях, и мужчины, скорее обнажаемые, нежели облачаемые свисающим у них с плеча — с той стороны, где они держат копье, — куском ткани, шли, не сгибаясь в спине, с прямыми затылками и гордо поднятой головой. По всей веренице, от одного к другому, неслись раскаты смеха и резкие крики. На свете не было людей богаче их, причем именно потому, что, ничего не имея, они и не желали ничего иметь.

Когда я вернулся к себе в хижину, электрогенератор уже не работал. Однако один из слуг поставил на стол на веранде ветрозащитную лампу. Я устроился перед ней и стал перебирать в памяти события истекшего дня.

Нервы у меня были взвинчены. Как ни странно, но спокойный вечер, который я только что провел в бунгало, подействовал на них гораздо сильнее, чем приступы дурного настроения у Сибиллы и почти истерические сцены накануне. «Такая тишь да гладь, такая кротость, — говорил я себе, — явно не отвечают внутренней сущности этих троих людей, живущих под этой крышей. Штиль этот только кажущийся, в этой стоячей воде есть что-то нездоровое, опасное».

Как совместить это терпимое отношение Сибиллы к Кингу и неприязнь к нему, которую она продемонстрировала днем раньше?

А какой общий знаменатель можно найти для поведения Патриции перед альбомом ее матери и неистовыми играми с хищным зверем?

Лев-гигант снова завладел всеми моими мыслями. Это его грозный рев вдруг послышался мне в глубине ночной бруссы? Или это были отзвуки какой-нибудь далекой грозы? Или мне просто померещилось?

Место для стоянки своего клана старый Ол Калу и Ориунга искали и нашли в самой пустынной зоне заповедника. Масаи, дети засушливых просторов, относятся к заросшим лесом местностям с недоверием. Культ деревьев, религиозное поклонение лесу никак не сочетается с инстинктом этого народа. Соответственно выбор Ол Калу и Ориунги пал на расположенную вблизи от источника воды одну небольшую возвышенность посреди голой, сухой равнины.

Никакой дороги к месту стоянки не было. Однако состояние почвы позволяло машине проехать туда. Так что на восходе дня мы уже созерцали лысый холм с черными силуэтами на нем.

— Вот они, вот они! — закричала Патриция, высунувшись из окна машины. — И мы приехали как раз вовремя.

После чего она откинулась на сиденье рядом со мной и сказала смеясь:

— Вы только посмотрите на наших двоих негров: не сказать, чтобы они радовались. И знаете почему?