«Моя любовь во мне, она никуда не исчезает, меняются только объекты. Не нужно к ним привязывать чувство, которое генерирую я сама. Они – всего лишь повод. Есть только я и божественная любовь. А мужчина всего лишь стоит против света, и мне только кажется, что сияние от него. Теперь его нет, а любовь все равно осталась, любовь – она вообще, она ни о ком».
Очень позитивно, я считаю. Задыхаюсь каждый раз на словах «его нет», но это постепенно пройдет. Так, быстро в лотос и продолжаем.
«Его присутствие не имеет особого значения, есть только я и моя любовь. Значит, ничего не изменилось. Личность моя не разрушена, жизнь продолжается».
На самом деле я пытаюсь собрать обрывки себя – так сплела наши жизни, что от моей одни ошметки остались, когда он изъял свою. Где мои интересы, мои амбиции, мои желания? Где Я? Никаких признаков, разве что ноги сейчас затекли у МЕНЯ.
«В моей жизни будут разные мужчины, и каждый из них вызовет новые оттенки любви, словно у цветка раскроется еще один лепесток, а когда уйдет, это новое останется со мной навсегда, и я стану ярче, восприимчивее, сильнее».
Ягодки
Сегодня, м?я посуду, я сочиняла ужас... И все закончилось полным провалом, потому что самый ужасный ужас, который мне удалось вообразить, заключался в том, что героиня, моя посуду, вдруг поняла, что уже несколько лет любит юношу, с которым давно рассталась. Потому что ничего у них не получилось и никогда не получится, и вся ее жизнь в последнее время сводится к попыткам убедить себя, что она давным-давно разлюбила. Каждый раз, оказываясь на границе своего горя (потому что именно это – горе), она списывает все на фазы луны, ПМС или время года. И, получив разрешение на отчаяние, забивается в угол и плачет столько, сколько требуется, чтобы очень сильно устать. Потом ложится спать, просыпается, ничего не помня, завтракает и занимается своей работой, внешностью и любовниками, доказывая себе собственную успешность и независимость. Правда, все игрушки кажутся ей немного ненастоящими (ну, не совсем фальшивыми, но «авторской копией» с оригинала), но до следующего «полнолуния» она совершенно забывает о том, что несчастна. Поэтому каждый приступ горя оказывается для нее абсолютной неожиданностью. Я пока не решила, какова моя героиня – просто дура или серьезно больна. В зависимости от этого, например, решается судьба юноши: в первом случае он либо давно мертв, либо счастливо женат, что для хода истории примерно равнозначно, а во втором его вообще никогда не существовало. И соответственно никак не могу определиться с финалом: потому что если она всего лишь глупа, то раньше или позже должна поумнеть, осознать происходящее и перестать уже плакать. А вот если больна, то приступы будут накатывать на нее все чаще и чаще, а светлые периоды станут все короче, пока однажды, пока однажды не... в общем, стены, медленно сходящиеся над ее головой, сомкнутся окончательно, а узкая полоса света на полу исчезнет, и посуду придется домывать в полной темноте. Эпиграф к этому ужастику будет такой: «Нет, я-то, конечно, уйду, но потом – вот вы мне скажите, – потом как вы будете без меня? Когда ни следа, ни пыли, ни ягоды остролиста
И однажды ты сходишь с ума. Нет, не так. Не однажды, не сразу. Уже довольно давно кто-то трогает тебя мягкой лапой за плечо. Оборачиваешься – никого. Пьющий скажет «белочка», а у тех, кто не пьет, вообще нет оправданий. И вот оно трогает, трогает. Все чаще лезет под руку и толкает – то прольешь, то уронишь, то ерунду напишешь. Полгода назад ты бы сказал, что это тремор, неловкость, раздражение, но уже примерно месяц точно знаешь – здесь нечисто. Потом ты начинаешь ошибаться крупнее, всего-то пару ходов меняешь местами, и рассчитанный триумф оборачивается отчаянием. Всего-то и надо было – не ошибиться тогда и тогда – ты видел, но попустил, и вот... Кто отвел твои глаза? Кажется, ты знаешь. Кажется, кажется... уйди из-за моей спины. Не говори со мной. Не пиши мне писем, которые потом невозможно найти, которые не видит никто, кроме меня, письма и письмена. И тем более не звони, не молчи в трубку. Не морочь моих любимых, не закрывай им глаза, пока живые, не меняй их лиц на безносые и беззубые маски. Тебя же нет (главное, не смотреть на него в упор). Это серое пятно на границе зрения, ты искал в справочнике, может быть, катаракта. Привкус горечи во всем, что готовят для меня, – это печень. Тот, кто хочет меня погубить, – просто сволочь. Страх – это осень. Отчаяние – это зима. Тоска – Новый год. Все, почти все можно объяснить, если владеть информацией. Ты не можешь сойти с ума, но вдруг есть человек, который попытается сделать тебя психом? Главное, понять – кто он, зачем ему это и как он собирается действовать? Вычисли его. Все нужно объяснить. Все можно объяснить. Все, кроме вот этого серого, расплывающегося, липкого, которое приходится счищать со стен, смывать с рук, сдирать вместе с кожей. И однажды ты сдаешься. Ты перестаешь прятать глаза и поворачиваешься лицом к своему страху. Ты жадно рассматриваешь то, что пугало и соблазняло полгода. Ты опускаешь руки и вступаешь в него – или принимаешь его в себя. И тогда внутри возникает огромная радость и нарастает великий хохот – тот, которым смеются боги. Когда ты был трусом, то думал, что они смеются над тобой, а вот теперь оказалось, что это твой собственный голос разносится над миром, смущая небеса, потому что ты свободен. Только что ты был ничтожен – и вдруг. А всего-то и надо было осознать, что пугавший тебя морок – это ты сам, неназванная часть твоей души, с которой ты теперь един, един. А заодно ты един со всем миром, и невозможно уже просто ходить, а только ступать, возвышаясь над горами, простирая руки, улыбаясь солнцем и гневаясь молниями, иногда поднимая с земли человечков и разглядывая (дурашка, ты ведь тоже можешь освободиться, я помогу). И только когда это случилось – все, считай, ты рехнулся.
Ты прав, она действительно несла цветы, которых еще не было, но она шла на свидание и минут через двадцать собиралась их получить, поэтому мысленно уже держала в руках букет. Уже опускала лицо в розы (или нарциссы), уже говорила «спасиииибо», уже подставляла висок для поцелуя. И нет ничего забавнее женщины, не увидевшей своих цветов. Быстрый взгляд на руки, такой же, каким раньше встречала папу с работы – что принес? – и сразу же отводит глаза: и не ждала, в общем-то, не очень-то и хотелось... Со временем она научится смотреть пришедшему только в лицо, но первые пять секунд все равно будет надеяться, каждый раз, с каждым. Не то чтобы ей редко дарят цветы, но вот когда ты два часа одеваешься, идешь к метро, спускаешься, долго едешь (иногда с пересадкой), а потом поднимаешься на поверхность – очень хочется получить хотя бы маленькую розу.
Бывает, женщина смотрит на мужчину и у нее светлеет лицо. И я всегда думаю, глядя на них: это искупает что-нибудь? Они, допустим, женаты, но он плохо с ней обращается, или спит с кем попало, или, наоборот, она не хочет с ним жить по ряду причин, но – светлеет. Через секунду опять обычная, но в тот момент, когда он входит в дверь... Стоит ли ежедневное раздражение одного мгновения, которое даже не каждый раз, а изредка, если только застать врасплох, когда она уверена, что никто не смотрит? Потом отвернется, но сначала ее лицо светлеет. Тем и живет. Неужели несколько секунд что-то оправдывают?
Душа моя, позволь мне нынче ночью заснуть в саду. Ты же знаешь, я никуда не денусь от тебя, пока не умру. Но этой ночью, лимоном и лавром пахнущей (что было отмечено другим телом), в теплую полночь – позволь мне удалиться всего на несколько шагов, за стену. Пока ты пребываешь здесь, в трудах и скорби, позволь мне заснуть в саду. Не позже чем к утру я замерзну и вернусь – но именно сейчас я хочу лежать в мокрой траве и видеть свои сны – без тебя. Я ведь даже не знаю, душа моя, как это, – за всю жизнь мы ни разу не расстались, даже во сне ты щекотала мне веки изнутри и шептала секреты. И только одной-единственной ночью мне хочется побыть пустым телом – без тебя. Чувствовать запахи, а не печаль, насладиться теплом и холодом, а не воспоминаниями. Замерзнуть, просто замерзнуть – а не затосковать. Оставь меня в покое, душа моя, хотя бы с полуночи до рассвета. Я вернусь к тебе без ущерба, и ты снова сможешь войти в меня, поцеловать в глаза, привычно ущипнув за грудь – изнутри. Ты потопчешься и свернешься здесь, где обычно, ниже горла, выше сосков, согреешь и пожалуешься – снова и снова. Сколько захочешь. Но сейчас, в одну только эту ночь, отпусти тело побыть просто плотью. Обещаю не простудиться.